«Помнится, Наполеон писал: „On s’engage et puis… on voit“. В вольном русском переводе это значит: „Сначала надо ввязаться в серьезный бой, а там уже видно будет“. Вот и мы ввязались сначала в октябре 1917 года в серьезный бой, а там уже увидали такие детали развития (с точки зрения мировой истории это, несомненно, детали), как Брестский мир или нэп и т.д. И в настоящее время уже нет сомнений, что в основном мы одержали победу»[304].
Здесь вновь проявляется наряду с духом соревнования и эксперимента свойственное Ленину расположение к игре и риску. Но, как уже говорилось, именно поэтому и нужно было в высшей степени прочно овладеть тем единственным орудием рассчитанного риска, на которое можно было положиться среди «зигзагов истории», то есть партией. Ленин так заканчивает статью:
«Слов нет, учебник, написанный по Каутскому, был вещью для своего времени очень полезной, но пора уже все-таки отказаться от мысли, будто этот учебник предусмотрел все формы развития дальнейшей мировой истории. Тех, кто думает так, своевременно было бы объявить просто дураками»[305].
Никому, конечно, не придет в голову выступить в защиту марксистского учебника Каутского, тем более что теперь те, кого Ленин в 1923 году по справедливости называл «дураками», пользуются иными марксистскими учебниками, написанными «на основе» ленинских работ, причем они убеждены, что в таких учебниках можно отыскать «все формы развития дальнейшей мировой истории». Эта вторая категория «дураков» несравнима, однако, с первой, каутскианской. Те были, по существу, всего лишь трагическим поколением побежденных. Как развивалась бы в дальнейшем ленинская революционная «парадигма» в условиях дальнейшего движения большевистской революции и каким было бы это движение, если бы Ленин не умер так рано, – это вопрос из области предположений, который заинтересует скорее фантастов, нежели историков. Но нам известно в то же время, как эволюционировала «парадигма» Троцкого, становясь все более автобиографичной. И тут сравнение ее с ленинской «парадигмой» приобретает иное, не интересующее нас в данный момент значение. Когда Ленин и Троцкий вместе делали историю в ходе их непродолжительного сотрудничества, революционные плоды их деятельности взрастали на общей почве, но корни их были преимущественно различными. Самым крупным плодом стало послеленинское советское общество, которое Троцкий определил как «измену», но мы со своей стороны, употребив ленинский термин, определили бы его более нейтрально как очередной «зигзаг истории», продолжающийся по воле определенной идеологии, но начавшийся под знаком наполеоновского «сначала надо ввязаться… а там уже видно будет».
Барух Кней-Пац.ТРОЦКИЙ: ПЕРМАНЕНТНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ ОТСТАЛОСТИ
История и историки восстановили справедливость по отношению к Льву Троцкому. Хотя он и окончил свое существование как один из великих побежденных, все же нельзя сказать, что он нашел свой конец на той, по его выражению, «свалке истории», где он, по всей видимости, отводил место всем неудачникам русской революции. Напротив, его значение – как одной из великих личностей XX века, как вершителя, насколько это возможно для отдельного индивидуума, событий, имеющих в наше время самые продолжительные последствия, – не только не уменьшилось, но даже возросло после его смерти в 1940 году. В Советском Союзе, конечно, его имя все еще предается анафеме не менее, чем при его жизни; его продолжают считать архиеретиком, парией, вычеркнутым из истории, личностью, не игравшей никакой роли, кроме отрицательной, в становлении Советского государства и общества. Но на Западе и в остальной части мира Троцкий продолжает сохранять ореол и вызывать интерес как общественного мнения, так и среди исследователей. Доказательством этого служит, в частности, нескончаемый поток посвященных ему биографических работ[306]. Среди деятелей русской революции даже Ленин (надо надеяться, эта несправедливость будет вскоре исправлена) не удостоился такой монументальной биографии, какую посвятил Троцкому Исаак Дойчер[307]. И в многотомной «Истории Советской России» Э. Карра, лучшей работе о русской революции и ее развитии, Троцкий тоже занимает подобающее ему место наряду с Лениным и Сталиным[308]. Его роль в истории – роль, которую он так стремился сыграть, – получила, таким образом, полное признание, и будущие историки будут, вероятно, открывать все новые стороны его крайне разносторонней и многообразной личности.
Если это так, отметим один аспект этой разносторонности, которому следует отвести должное место, ибо он значителен, своеобразен и по справедливости заслуживает четкого исторического признания. До сих пор, однако, этот аспект его деятельности, в отличие от его революционной карьеры, не принимался во внимание или попросту с презрением игнорировался, а если в какой-то степени и признавался, то получал неадекватную интерпретацию со стороны исследователей[309]. Троцкий всегда утверждал, что в течение всей своей жизни его привлекала умственная работа и интересовали теоретические вопросы. «Меня никогда не покидало желание учиться, – пишет он в своей автобиографии, – и зачастую у меня возникало ощущение, что революция служит помехой моим систематическим занятиям»[310]. Сказанное здесь является, несомненно, преувеличением и, по всей вероятности, плодом постоянной склонности Троцкого к гиперболизации. Ведь в действительности он всегда без колебаний оставлял перо, чтобы отдаться революционной борьбе при каждом удобном случае. Однако, принимая во внимание также огромный объем его литературной продукции, вряд ли можно отрицать, что и сфера интеллекта, теории, анализа, углубления социального и политического знания неизменно оставалась предметом его внимания и интереса.
Впрочем, быть мыслителем и одновременно человеком действия являлось скорее правилом, чем исключением для любого деятеля из той необычайно яркой плеяды русских марксистов, которая выдвинулась на политическую арену в предшествующее Октябрьской революции тридцатилетие. Политическая мысль всегда находит себе питательную среду в политических кризисах, но в целом интеллектуальная продукция этих людей, не будучи одинаковой по значению (что можно сказать вообще о русской интеллигенции XIX века), тем не менее подтверждает традиционное слияние мысли и действия. У Троцкого же эти две стороны его личности соединились и развились в наиболее полной мере. Плеханов был скорее философом, чем теоретиком-социологом; теоретические труды Ленина, хотя и блестящие, были все же продиктованы программными и тактическими соображениями; меньшевики в целом не привнесли по существу ничего нового в область теории; «легальные марксисты» очень скоро сделались исторической редкостью, а Бухарин был до 1917 года еще слишком молод, чтобы оставить заметный след. Во всяком случае, только Троцкому – пусть и с опозданием – можно поставить в заслугу разработку самого глубокого и во многих отношениях весьма убедительного теоретического анализа и объяснения современного ему исторического феномена. Мы имеем в виду «революцию отсталости». Так в ходе сжатого изложения теории Троцкого мы будем называть феномен, который впервые появился в 1917 году, а затем в тех или иных вариациях повторялся в различных странах и в различные исторические моменты[311]. В своих теоретических работах ему более чем кому бы то ни было удалось разработать и углубить некоторые аксиомы марксистской теории и в результате создать теорию социалистической революции, применимую специально к отсталым обществам.
Итак – напомним еще раз, – данный аспект его роли в истории при его жизни признавался лишь частично и с большими оговорками, да и впоследствии тоже не был оценен по достоинству. Этим мы не хотим сказать, что теоретическая мысль Троцкого канула в безвестность. Самые знаменитые его работы регулярно переиздаются и находят своих читателей, и лишь самые закоснелые и близорукие его недоброжелатели отказываются видеть за личностью человека его интеллект[312]. Напомним также, что взгляды Троцкого по традиции механически идентифицируют с такими понятиями, как «перманентная революция» и «мировая революция», прочно вошедшими в политический лексикон нашего времени (хотя их значение и истинный смысл не всегда понимаются правильно). При всем этом его теоретические работы или не берутся в расчет и оттесняются на второй план по сравнению с самыми броскими, порой театральными аспектами его жизни революционера, несомненно обладающими большой притягательной силой, или же не получают должной оценки и даже отрицаются с целью опровергнуть таким путем определенную направленность его мышления, шедшего, особенно в последнее десятилетие его жизни, в русле защиты догматического марксизма[313]. Кроме того, ошибочная интерпретация его трудов имеет хождение не только среди исследователей, но и среди его явно не беспристрастных последователей ввиду того, что его столкновение со Сталиным, имевшее место в конце 20-х и в ходе 30-х годов, все еще слишком живо в памяти историков и затмевает собой все остальное. Именно в силу этого обстоятельства складывалось впечатление, что в лучшем случае Троцкий был привлекательной, но и несколько аффектированной трагической фигурой на фоне тускневшей интеллектуальной жизни 30-х годов, а в худшем – его теоретические притязания были не чем иным, как запутанной сетью, стилистически привлекательной, но служившей лишь для прикрытия личных политических амбиций. Такому более позднему образу Троцкого в немалой степени способствовали различные троцкистские движения, в большинстве случаев быстро вырождавшиеся в эксцентричные секты или маргинальные группировки, занятые острыми междоусобными спорами и представлявшие ничтожный теоретический интерес и такое же значение, независимо от того почитания, каким они окружали личность Троцкого и то, что она объективно собой представляла.