Меньшевики, считавшие, что в освобожденной от царизма России социал-демократия должна стать боевой оппозицией, пытались укрепить и сплотить ее с помощью сети «учреждений революционного самоуправления», в частности Советов. В псевдоконституционный период столыпинской реакции они занялись работой в таких легальных организациях, как социал-демократическая фракция в Думе и ее кружок, социалистическая печать, профсоюзы, кооперативы, ассоциации медицинской помощи и социального обеспечения, с похвальным стремлением как можно более расширить партийную работу и перенести ее из нелегальной области в легальную. В то же время, всматриваясь пристально в российскую действительность в поисках буржуазии, активно стремящейся стать в оппозицию царизму, они тратили свою марксистскую эрудицию и аналитические способности прежде всего на то, чтобы сделать из этой буржуазии своего кандидата на власть и управление.
Большевики, наоборот, предлагали в качестве такого кандидата самих себя и, как всегда, опираясь прежде всего на партию, рассматривали эту элитарную организацию, к тому же еще и в основном нелегальную, как орудие завоевания власти либо путем запланированного вооруженного восстания (в период 1905 – 1907 годов), либо в результате мобилизации городских рабочих масс на кровавые демонстрации и стачки против царского режима (в 1911 – 1914 годах). В отличие от меньшевиков они высматривали себе на русском горизонте революционных союзников среди крестьянства, а в Советах видели «зародыш временного революционного правительства», основанного на союзе рабочих и крестьян.
До революции 1917 года Мартов, особо резко выступая против Карла Каутского и Троцкого, был ярым сторонником меньшевистской ортодоксии. Когда в 1907 году Каутский заявил, что русская революция не была ни «буржуазной», ни «социалистической», а скорее двигалась «по границе между буржуазным и социалистическим обществом»[399], Мартов обратился к нему с таким увещеванием:
«В XX веке революция, которая происходит в сфере влияния мирового капитала, может быть или буржуазной, или социалистической. Она может привести или к господству капитализма, или к его разрушению. Tertium non datur (третьего не дано)»[400].
Не менее строгим был он и в утверждении меньшевистского принципа, отвергающего участие в правительстве, когда Каутский, считая, что в России буржуазной демократии «недостает сильного хребта», советовал русским социал-демократам рассматривать себя в качестве «представителей народных масс» и «бороться за победу» и власть[401].
«В отличие от Каутского, – писал Мартов, – мы считаем, что русская социал-демократия может выполнить собственную партийно-классовую задачу русского пролетариата только в том случае, если сознательно и с самого начала она не будет бороться за ту победу, которая в настоящих исторических условиях превратила бы ее в „представителя населения“, неизбежно заставив ее погрязнуть в мелкобуржуазных идеях»[402].
Даже во время войны, когда Мартов в свете «новой исторической ситуации», нарушившей стабильность в Европе, внес в «ближайшую программу» для Европы вопрос о «ликвидации капитализма… свержении господства буржуазии и социальной революции», то для России его программа по-прежнему предусматривала буржуазную революцию и «Всероссийское Учредительное собрание в целях ликвидации войны и самодержавия»[403]. Он защищал эту программу для России вместе со своей меньшевистской стратегией в споре с Троцким, полностью отвергая всякие попытки (которые были у Троцкого) забыть разницу между программой-минимум и программой-максимум, в чем его и обвинил бывший его друг Александр Потресов, ставший в этот период вождем меньшевистского «оборончества» в России[404]. Мартов призывал российских социал-демократов как «интернационалистов» всеми силами бороться против «империалистских тенденций русской буржуазии». С благословения Потресова и меньшевиков-оборонцев они должны были отбросить «старую тактику» поисков определенной «координации» с «движением демократической оппозиции, руководимым либералами», но в то же время, сохраняя верность собственной «марксистской политике», должны были признать в борьбе русской буржуазии за власть против «привилегированных господствующих классов» фактор, который «подготавливает буржуазную революцию» и который, следовательно, может быть использован «в революционных целях» пролетариата.
Мартов в особенности выступал против «телеологической теории» Троцкого, «изобретенной авантюрным умом Парвуса»[405], где постулировалось, что пролетариат – «единственный» революционный класс в России и что «при отсутствии буржуазной демократии национальная буржуазная революция» – это иллюзия[406]. Мартов подчеркивал, что речь шла «о еще более опасной иллюзии», от которой следует отказаться, поскольку она может привести к «другой возможности», а именно к восточному деспотизму и китайщине. Троцкий должен был признать, что
«любое радикальное политическое преобразование в России немыслимо, если дальнейшее развитие капитализма сначала не подготовит пролетариат не только к простому завоеванию государственной власти, но и к такому ее использованию, которое приведет к социалистическим преобразованиям».
Значит, «надо оставить возможность свершения революции русской буржуазии»[407].
2. Поражение Мартова
Когда произошла Февральская революция, Мартов и его товарищи по эмиграции меньшевики Аксельрод, Мартынов и Семен Семковский, как и Ленин вместе с большевиками-эмигрантами, предприняли отчаянные попытки, чтобы как можно быстрее вернуться в Россию через Германию. Однако в отличие от Ленина они напрасно ожидали, что меньшевистское руководство Петроградского Совета или Временное правительство примут план Мартова, предусматривавший запрос у германских властей на право свободного проезда русских революционеров в обмен на репатриацию немецких гражданских лиц, интернированных в России. Наконец, хотя петроградские меньшевики – Церетели, Чхеидзе, Скобелев и Дан – наложили вето на «план» Мартова, он, неистово протестуя против этого приговора «оставаться в Швейцарии до конца войны», 9 мая приехал в Петроград в составе большой группы русских революционеров, желавших «выполнить свой первейший долг участия в великой революции»[408]. Однако он понял, что запрещать меньшевистским руководителям, в частности Церетели и Скобелеву, участвовать в коалиционном правительстве, образованном 5 мая, было слишком поздно. Хуже того, требование, о котором Мартов телеграфировал 27 апреля, что «любое участие в коалиционном правительстве недопустимо», было с пренебрежением проигнорировано[409]. То же самое произошло и с резким протестом Мартова против бесчестного насилия над ортодоксией меньшевиков[410].
Мартов должен был взглянуть правде в глаза и убедиться, что он потерял влияние на партию, уступив место Церетели и оставшись во главе незначительной группы меньшевиков-интернационалистов, в высшей степени образованных и проницательных людей, «непримиримых противников» и критиков революционного оборончества и коалиционизма меньшевистского большинства[411], но не способных указать конкретный выход из кризиса власти, который изматывал российскую революцию. Еще на съезде Советов в июне 1917 года, усмотрев в тактике коалиций «основную ошибку», Мартов вновь поднял на щит свои старые догмы и потребовал выхода министров-социалистов из коалиционного правительства, выступив – ни больше, ни меньше – за возвращение к «двоевластию» периода марта – апреля. Утверждая, что власть следует оставить «целиком и полностью» в руках буржуазии, он призывал Советы оказывать на нее «максимальное давление», повиснуть над ее головой, «как дубина», и требовать: «Вперед, или прочь с дороги!»[412]
В то время как подавляющее большинство меньшевиков, несмотря на привязанность к Мартову, считало его слишком большим доктринером в вопросах власти, многие решили, что его дискуссии с Церетели и Лениным в рамках широкой всероссийской дискуссии о войне и мире на июньском съезде Советов отличались неизлечимо абстрактным «интернационализмом». Здесь Мартов дошел до того, что предложил послать союзникам от имени России ультиматум с требованием отказаться от «империалистских» целей и начать переговоры о мире. В случае отрицательного ответа революционная Россия должна была порвать отношения с союзниками, но, если бы немцы перешли в наступление, она должна была сохранить за собой возможность «сепаратной войны»[413]. Поэтому не удивительно, что при чрезвычайном положении, сложившемся в 1917 году, меньшевики объединились вокруг более практичного, решительного и харизматичного Церетели с его «революционным оборончеством». Демократическая Россия должна была продолжать «оборонительную» войну (без территориальных претензий) до тех пор, пока совместное давление российского правительства и социалистического европейского общественного мнения (его следовало мобилизовать на конференции социалистических партий в Стокгольме) не заставит союзников пойти на переговоры о «демократическом» мире без победителей и побежденных[414]