. Они даже считали полезной попытку испробовать «реалистическую политическую пролетарскую тактику» союза с либеральной буржуазией, которую так превозносил Церетели. Хотя его догматическое напоминание о классическом предупреждении Энгельса насчет рискованности преждевременного захвата власти социалистами – оно было принято Плехановым – не могло придать коалиционизму марксистский характер[415], практические аргументы Церетели в пользу того, что России необходимо правительство, которое объединяло бы «все жизненные силы страны», убедили многих меньшевиков, которые странным образом не испытывали тогда никакого стремления к власти. Этот туманный призыв был в первую очередь обращен к той части либеральной буржуазии, организованной в партию кадетов, которая была расположена воевать за «национальную» русскую «революции». По мнению Церетели,
«русскому рабочему классу недостает того организационного опыта, который можно приобрести лишь в свободном государстве, и поэтому сам он пока не в состоянии взять власть и пользоваться ею. Поэтому с огромным интересом он смотрит на союз со всеми жизненными силами страны на основе общей национально-демократической программы»[416].
Эта политика классового сотрудничества символически выразилась в Государственном совещании в Москве 15 августа 1917 года, когда Церетели, «благородный вождь русской демократии», под «аплодисменты, переходящие в овацию», пожал руку главе русских промышленников Александру Бубликову[417]. Этой политики Церетели лояльно и последовательно придерживался и после Октябрьской революции. Даже 10 ноября 1917 года он еще настаивал на том, чтобы рассматривать кадетов как возможных союзников в коалиционном послебольшевистском «демократическом правительстве», хотя и очень сомневался, не повернет ли их Октябрьская революция «слишком вправо»[418].
И Мартов, и Абрамович, которые с самого начала были непримиримыми критиками огорчавшего их коалиционизма и оборончества Церетели, лишь накануне «июльских событий», во время правительственного кризиса, вызванного выходом четырех министров-кадетов, стали сторонниками захвата власти социалистами. «Нам остается лишь одно, – утверждал Мартов на заседании Центрального Исполнительного Комитета Советов 3 – 4 июля. – История требует от нас взять власть в свои руки… пройдя по головам либеральной буржуазии»[419]. Абрамович, вторя Мартову, требовал «действительно революционного министерства», которое представляло бы рабочий класс и «все революционные слои мелкой сельской и городской буржуазии». Только такое правительство могло бы «энергично» осуществлять программы внешней и внутренней политики «буржуазно-демократической» русской революции «без помощи и даже против воли средней и крупной буржуазии»[420]. Очевидно, страхи Мартова, сдерживавшиеся им после 1905 года, и предупреждения Ленина и Троцкого (к которым не прислушались) в отношении того, что либеральная буржуазия, возможно, не выполнит собственной «исторической функции» в меньшевистском проекте буржуазной революции, оказались более чем обоснованными. Мартов действительно обнаружил, что «созидательная сила русской буржуазии» по причине ее империалистических устремлений иссякла гораздо быстрее, чем он предполагал. Он понял, что отход буржуазии от революции был «блестяще» определен в резолюции, принятой «кадетскими дамами» в августе: «Никакого мира до победы. Никаких выборов в Учредительное собрание до заключения мира. Никаких реформ до Учредительного собрания»[421].
После того как в «июльские дни» предложение о «правительстве демократии» было сметено, с одной стороны, криками: «Вся власть Советам!», а с другой – ловкими маневрами Церетели, Мартов в середине сентября предпринял последнюю отчаянную попытку в борьбе против коалиционизма в связи с предстоявшей демократической конференцией. В статье «Почему нет места коалиции», напечатанной накануне конференции, Мартов постарался объяснить, по каким причинам буржуазия, которая одно время была его кандидатом на революционную власть, настолько отошла от революции, что даже «постыдно саботировала» такие мероприятия национального характера, как аграрная и финансовая реформы и установление военно-государственного контроля на производстве. По его мнению, речь шла об отчаянных арьергардных боях за власть со стороны буржуазии, которая растерялась в условиях революционной ситуации, когда «закладываются основы нового социального и политического строя». Все говорило о сдвиге «влево», к «народной власти». С этого момента далее, указывал Мартов, укрепление и расширение революции должны происходить без участия буржуазии и даже против нее[422]. Теоретическое обоснование «буржуазной революции без буржуазии» Мартов видел в том, что в лице руководителей городской и сельской демократии «рождалась в революционной буре» новая буржуазия, которая, выйдя из лона «демократических масс», уже утверждалась, и поэтому не было никаких оснований бояться, что русская буржуазная революция «сойдет с буржуазных рельсов»[423].
Но было уже слишком поздно. На Демократическом совещании Мартов, увлеченный волной радикализма, поднятой попыткой корниловского мятежа, оказался представителем и выразителем идей как меньшевистской, так и советской фракции. Но ему даже в малой степени не удалось убедить большинство голосовать против коалиции и воспретить Церетели навязать революционной России третье правительство Керенского, «самое мерзкое из всех», по словам Абрамовича[424]. Это поражение подчеркнуло его неспособность освободиться от типично оппозиционистского образа мыслей, присущего меньшевизму. Он дошел в этом до того, что счел возможным предложить Церетели, страдавшему неизлечимым коалиционизмом, импровизированную альтернативу создания «правительства демократии» или «социалистического министерства» на широкой основе.
Печальное поражение меньшевиков, естественно, сыграло на руку большевикам. Как отметил меньшевик-интернационалист Рафаил Григорьев в письме Павлу Аксельроду в декабре 1917 года,
«в одном можем быть уверенными. Все меньшевики провели блестящую работу для пущей славы Ленина и Троцкого! В последние дни мы с Паниным [Марк Макаджуб] частенько вспоминали твое предсказание о том, что меньшевики подготовят победу большевикам»[425].
С Октябрьской революцией, когда большевики осуществили знаменитый лозунг Ленина, провозглашенный им в июне 1917 года, и взяли «всю власть», меньшевики стали первыми из марксистов-социал-демократов, кто лицом к лицу столкнулся с новым явлением – коммунистической диктатурой меньшинства, но опирающейся на широкую поддержку пролетариата и пытающейся строить социализм в отсталой стране, прибегая к террору с целью преодолеть сопротивление установленной этим меньшинством монополии на власть и его социальным экспериментам.
Николай Суханов, соратник Мартова по борьбе, критиковавший его, однако, уже в 1917 году, и превосходный летописец революции, понял это положение дел на II съезде Советов 26 октября (8 ноября) 1917 года. «Сидя в последних рядах», он «с тяжелым сердцем» следил за большевиками, которые праздновали победу. «Как мне хотелось присоединиться и слиться с этой массой и ее руководителями! Но я не мог…»[426] Через месяц в письме Павлу Аксельроду Мартов кратко изложил причины, по которым он и меньшевики (а мы можем добавить, что с того момента и все социал-демократы) не могли связать свою судьбу с большевиками.
«Трагично, – писал Мартов, – что марксисты вроде нас не могут со спокойной совестью делать то, к чему зовет их долг, – быть вместе с пролетариатом, даже когда он идет по неправильному пути… Прошу тебя, попытайся понять, что, в конце концов, мы находимся перед лицом победного восстания пролетариата. Почти весь пролетариат поддерживает Ленина и надеется с помощью этого восстания добиться своего социального освобождения, целиком сознавая, что он бросил перчатку всем антипролетарским силам…»
Прежде всего его отталкивали «демагогические формы с их преторианскими атрибутами, в которые драпировался этот строй», и «всякого рода насилие», к которому прибегали большевики, чтобы «преодолеть пассивное сопротивление социального организма»[427]. В конце 1917 года, когда положение полностью прояснилось, Мартов решил, что это уже не диктатура пролетариата и не социализм людей, воспитанных «на Марксе и европейской истории». Он писал своему другу Н.С. Кристи:
«Это не только мое глубокое убеждение, что насадить социализм в экономически и культурно отсталой стране – бессмысленная утопия; тут еще и моя врожденная неспособность примириться с той аракчеевской концепцией социализма и с той пугачевской интерпретацией классовой борьбы, которые являются естественным следствием самой попытки пересадить европейские идеалы на азиатскую почву… Здесь может процветать лишь квазисоциализм „траншей и казарм“, основанный на полной варваризации жизни, чистейший культ кулака, и даже не мозолистого кулака, и нам никак не избавиться от чувства вины перед лицом каждого образованного буржуа».
Отсюда возник и страх, что «сама идея социализма будет дискредитирована в умах людей» и что, кроме того, Россия идет по пути «анархии к какой-то из форм цезаризма», когда массы «потеряли веру в собственную способность самоуправления»