3. Призрак бонапартизма
Хотя Мартова все меньше беспокоила опасность внешней контрреволюции, его вплоть до самой смерти преследовал призрак внутреннего бонапартистского перерождения большевистского режима. Тем не менее меньшевики (с декабря 1917 года они вновь признали Мартова своим вождем) все-таки считали, что любая попытка насильственного свержения большевистского строя «пройдет по трупам побежденного пролетарского движения» и, стало быть, сыграет на руку «единственно буржуазии»[429].
И этому страху меньшевистская политика подчинялась во всех ее хитроумных изменениях, спланированных Мартовым и его соратниками – Абрамовичем и Даном, которые в отчаянных попытках пойти на соглашение с большевистским режимом не желали отказаться от собственного «марксизма» и от принципов социал-демократии. Эта печальная история началась на другой же день после Октябрьской революции, когда Мартов и Абрамович вознамерились воспрепятствовать большевикам «идти вперед одним» и под эгидой Викжеля, профсоюза русских железнодорожников, начали переговоры о создании широкого коалиционного социалистического правительства – «от народных социалистов до большевиков». Та же политика посредничества продолжалась и после роспуска Учредительного собрания, и на протяжении всего «демократического» этапа гражданской войны (до октября 1918 года), когда в качестве «третьей нейтральной силы» меньшевики захотели воспрепятствовать открытому столкновению между эсерами и большевиками. Апогей был достигнут в 1919 – 1920 годах, когда меньшевики, поддерживая режим большевиков как «защитника революции» против выступлений белой контрреволюции и иностранной интервенции, «беспощадно» осуждали деспотизм и терроризм большевиков в напрасной попытке склонить их к демократизации. История окончилась трагически в 1921 году, когда опасность гражданской войны уже миновала, но небывало строгий режим большевиков заставил меньшевиков эмигрировать или окончательно уйти в подполье. Теперь, когда самые страшные опасения становились реальностью, перед Мартовым вновь представал кошмар минувших лет – «бонапартистский финал красной диктатуры»[430]. Но он все еще не хотел иметь ничего общего с антибольшевистской коалицией, с очередным «Кобленцем».
В апреле 1918 года, за два месяца до изгнания эсеров и меньшевиков из Советов, Мартов проанализировал «шесть месяцев комиссарократии», чтобы проверить утверждения большевиков, будто Советский строй – форма демократии, стоящая выше распущенного Учредительного собрания. Он обнаружил при этом, что Советы вообще лишены власти, а хваленая «советская власть» на местах осуществляется разными «военно-революционными комитетами, штабами, президиумами, ЧК и безответственными комиссарами, чинящими произвол». В верхах же действует столь же «безответственный» Совет Народных Комиссаров, который «только на бумаге» подотчетен Исполнительному Комитету Советов. «Советская власть, – заключал он, – это сказка, и не такая уж красивая». Поэтому, утверждал Мартов, любая попытка возвратить Советам авторитет и силу, которые отличали их во время существования «свободных… рабочих организаций… независимых от государства», должна начинаться с замены «псевдовласти Советов» демократической республикой, то есть политическим строем, основанным на политической свободе для всех. А для гарантии образования этой «свободной демократической республики», которая «жизненно необходима» для рабочего класса, нужно было созвать Учредительное собрание[431].
Итак, избавившись от советской красивой «сказки», Мартов в связи с первой годовщиной Октябрьской революции обратил свое внимание на большевистскую теорию и практику диктатуры пролетариата и на то, в какой мере марксистская концепция диктатуры пролетариата сочетается с принципами демократии. Именно в этой проблеме заключалась суть меньшевистской дилеммы перед лицом начатого большевиками движения к социализму и их претензиями на то, что им удастся достичь социализма и демократии с помощью диктатуры меньшинства. Мартов напомнил, что, дискутируя в 40-е годы XIX века с Вильгельмом Вейтлингом и Карлом Гейнценом, Маркс – с чем соглашался Каутский – допускал возможность преждевременного захвата власти пролетариатом посредством якобинской диктатуры меньшинства. Но Маркс, конечно, не утверждал, что именно она построит социализм. Она просто явилась бы «одним из моментов самого процесса буржуазной революции». «Преждевременный» и «преходящий» захват политической власти пролетарским меньшинством, ориентированным на бланкизм, утверждал Мартов, конечно же, не был диктатурой пролетариата в понимании Маркса и Энгельса. Ключ к реализации их концепции диктатуры пролетариата надо было искать скорее в программе РСДРП 1903 года, которая определяла эту диктатуру как «завоевание политической власти пролетариатом в той степени, в какой оно позволит подавить сопротивление эксплуататоров», а также в более раннем практическом опыте Парижской Коммуны[432].
Тот же Мартов уже в сентябре 1907 года детально сформулировал понятие диктатуры пролетариата, комментируя набросок программы левого крыла социалистической партии Польши. Упрекая польских товарищей в том, что из-за боязни бланкистской «ереси» они не заметили ереси ревизионистов и не были готовы с достаточной твердостью отстоять «необходимость диктатуры пролетариата», Мартов определял последнюю как «государственную власть», опирающуюся на «революционные силы», а не на «демократические права, гарантированные конституцией». Даже «в лучшем случае», которого столь жаждали «любители мирного развития», только собственное бессилие могло помешать буржуазии нарушить «демократические права», если они не были бы «защищены революционной силой». Мартов, который был «не менее чувствителен, чем кто-либо другой», к опасности «бланкистской интерпретации пролетарской политики как в Польше, так и в России», считал, что приход пролетариата к государственной власти надо рассматривать и формулировать как
«дополнение того процесса, с помощью которого пролетариат, организованный в классовую партию в рамках демократического государства и поддерживаемый теперь революционной силой, ломает законные нормы буржуазного государства, начинает гражданскую войну и доводит до конца разрушение буржуазного общества»[433].
Постулируя применение революционной силы, мартовская концепция революции и пролетарской диктатуры была весьма близка к теории Плеханова и Ленина и в то же время сближалась с концепцией Каутского и западных социал-демократов в том плане, в каком она трактовала завоевание власти пролетариатом как апогей его организационного роста в рамках демократического государства, но не как победу «якобинской партии»[434]. Насилие пролетарского государства должно быть обращено против меньшинства эксплуататоров, в защиту господствующего большинства.
Если Мартов выступал с возражениями против якобинской речи Плеханова в 1903 году[435], то Ленин не только одобрил это заявление «старого якобинца», но и пошел дальше в своих замечаниях на проект программы партии 1902 года. В этих замечаниях он рассматривал диктатуру пролетариата как власть единственного «действительно революционного класса», который в случае необходимости может прибегнуть к силе в борьбе против непослушных мелких производителей. Он отмечал:
«Если бы мы действительно положительно знали, что мелкая буржуазия поддержит пролетариат при совершении им его, пролетариатской, революции, тогда не к чему бы и говорить о „диктатуре“, ибо тогда вполне обеспечено было бы нам такое подавляющее большинство, что и без диктатуры прекрасно обошлись бы (как и хотят уверить „критики“ [то есть ревизионисты])»[436].
Вера Засулич отреагировала тогда на это немедленно и очень резко: «Над миллионами-то! Попробуй-ка!»[437] Мартову, однако, понадобилось добрых 15 лет (из них – целый год большевистского опыта), чтобы решиться на дискуссию о ленинском толковании диктатуры пролетариата и попытаться лишить его марксистской легитимности.
Мартов считал, что, по Марксу, диктатура пролетариата предполагает наличие пролетариата, который, еще не составляя большинства как класс, по крайней мере признан подавляющим большинством угнетенных в качестве «единственного класса-освободителя» в его исторической борьбе против «богачей-капиталистов», против «исключительно угнетающего класса». Согласно Мартову, Маркс не говорил о господстве пролетариата «посредством насилия над непролетарским большинством». Парижская Коммуна, например, была диктатурой пролетариата, поскольку «выборные представители рабочего класса» были только его правительством и получили власть из рук этого большинства.
«Исключительно демократическое образование Парижской Коммуны, – писал Мартов, – основывалось на всеобщем избирательном праве и праве избирателей в любой момент отозвать мандат своего представителя; оно строилось на отсутствии как бюрократической касты, так и любой военной силы, оторванной от народа, и все должности были выборными. И это, по Марксу, суть классовой диктатуры пролетариата».
Более того, и в «Манифесте Коммунистической партии» (1848 год), и в «Принципах коммунизма» (1847 год) Маркс и Энгельс, по утверждению Мартова, ставили «знак равенства» между «превращением пролетариата в господствующий класс и завоеванием демократии». Согласно Мартову, марксистская концепция диктатуры пролетариата есть