«Ни с какой стороны не видно действительно исчерпывающего подхода к трудностям, ни с какой стороны нельзя получить действительно исчерпывающего ответа на отдельные возникающие время от времени вопросы, как только речь заходит о чем-нибудь, кроме идеалов и лозунгов самого общего порядка»[533].
Находясь во власти иллюзий, будто дирижистские экономические меры в период войны имеют социалистический характер[534], тогдашние теоретики по большей части исходили из практики «военного социализма» и его структур; они не сумели освободиться от идеологии, связанной с рыночной экономикой (один лишь Отто Нойрат, как уже было сказано, смог обосновать свою альтернативу), и постоянно шли против собственной же логики, как показывает, например, предложение Гольдшмидта производить, «не обращая внимания на капиталистическую прибыль»[535], что с точки зрения политической экономии означало истощение основного капитала.
В то же время А. Файлер столь же обоснованно замечал: «Исключительность нашей эпохи не способствовала появлению у нас таких людей, которые, мощно натянув поводья, смогли бы везти этот воз вперед по новому пути: поводья болтались и тянулись по земле»[536]. Верхушка рабочего движения колебалась, устраивая проволочки, которые могли бы дать им алиби. Они достигли руководящего положения в государственном аппарате, но поставить под свой контроль бюрократическую иерархию не смогли[537]. Они сами лишили авторитета и силы единственную форму альтернативной власти, которую могли использовать против государственной бюрократии, – рабочие Советы; их деятельность в Германии была в законодательном порядке ограничена и сведена к чисто экономическим задачам, а в Австрии на плечи Советов переложили еще и текущие дела[538]. Имея опыт обороны, они были не очень опытны в вопросах наступления и все более уступали набиравшей силу буржуазии, пока не отдали в ее руки бразды правления, оставив себе лишь одно – возможность «снова применить на практике испытанную старую тактику, тактику агитации и организации»[539].
Во-вторых, рабочее движение послевоенного периода было уже не таким, как до начала войны, то есть прочным блоком масс, объединенных общими интересами: растущее социальное расслоение увеличивало разнородность рабочего движения, и это обнаружилось еще во время войны. Уже в 1917 году Карл Реннер, смирившись с обстановкой, заметил:
«Если верно то, что сущность человека определяет его сознание и что экономические отношения между рабочим классом и другими слоями общества лежат в основе его классового сознания, то реальное положение этого класса должно отличаться такой же степенью конфликтности, какая присуща всякой группе, обладающей сильно раздробленным сознанием»[540].
Социализм руководящего чиновника или мелкого служащего был отнюдь не похож на социализм квалифицированного рабочего; отсюда и разнообразие проектов, выдвинутых в ходе дискуссии о социализации и отражавших прежде всего различие интересов тех социальных слоев, из которых вышли их авторы. Трещины, появившиеся в едином рабочем движении, можно было зацементировать лишь кое-как, потому что как раз в эти трещины буржуазия и вбивала свои клинья. В Германии партия и профсоюзы пошли разными путями:
«Принцип независимости профсоюзов от партии, – сетовал Й. Пленге, – не отличается от того правила, которым пользуется любой ловкий директор банка в отношении какого-либо филиала или консорциума; он сваливает на них все гиблые дела, и получается, что любое стоящее дело достается профсоюзам, а любая трудность принципиального характера выпадает на долю партии»[541].
Поскольку же «систематические спекуляции о реорганизации экономики были весьма далеки от интересов профсоюзов»[542], профсоюзное движение все более очевидно отходило от туманных задач социализации, предпочитая им не менее туманную «экономическую демократию», правда, вместе с энергичным требованием повышения заработной платы[543].
В Австрии свой скептицизм по поводу социализации высказали не профсоюзы, а кооперативы[544], и их аргументация еще более обострила расхождения внутри рабочего движения. Усилившиеся христианские профсоюзы остались верными буржуазной собственности; они сразу же принципиально отказались от ее ликвидации и не приняли никаких мер, ведущих к экспроприации[545]. Если в Австрии удалось с большим трудом избежать раскола партии на правых и левых (столкновения внутри партии тем не менее продолжались)[546], то в Германии это произошло, и образовалось две партии, а составленное ими совместное правительство, «порожденное революцией, попало в зависимость от старых бюрократов, генералов и магнатов капитала»[547].
В-третьих, рабочему движению не удалось надолго сохранить своих союзников и тем более приобрести новых. Крестьянство, которое непосредственно после революции поддерживало рабочее движение, быстро возвратилось в лагерь буржуазии, поскольку социал-демократия (которая и до начала войны не могла выдвинуть решение аграрного вопроса) не сумела ничего ему предложить, кроме гарантии временного исключения из процесса социализации[548]. Женщины – по традиции их держали подальше от политики, а по воспитанию они стояли ближе к консервативной буржуазии – не воспользовались своим правом голоса для поддержки социал-демократов, поскольку те не дали им равноправия, а их меры в области труда и социального права не слишком отличались от обещаний либеральной буржуазии, к тому же эти меры представлялись направленными против эмансипации[549].
Мелкие собственники ожидали от социал-демократии защиты, чего-то вроде подпорки против всевластия крупного капитала, но вместо этого именно на них свалился основной груз социального законодательства[550], хотя и довольно прогрессивного, но и весьма обременительного, ибо крупные предприятия преодолевали свои трудности просто за счет повышения цен, а возникавшая из этого инфляция била в первую очередь по мелким производителям[551]. Аналогичным образом интеллигенция, люди свободных профессий (врачи, адвокаты и др.), кто до 1914 года был далек от социализма и даже относился к нему враждебно, сразу после революции стали проявлять к нему благожелательность или хотя бы нейтралитет. Но затем их авторитет в обществе начал падать, так как в материальной сфере приоритет получила сфера производства, из-за чего они понесли материальные потери и вновь превратились во врагов социал-демократии и социализации[552]. Рабочее движение так и не смогло бросить идеологический вызов существующему строю, даже хотя бы в виде проекта социализации.
«Социал-демократия загнала себя в немыслимое положение, – жаловался О. Конрад. – Об осуществлении социализма нечего и думать. Так или иначе, а придется проводить преобразования на капиталистической основе. И выходит, что содействовать этому должна социал-демократия, именно социал-демократия, конечной целью которой является уничтожение капитализма?»[553]
В момент краха буржуазия была парализована вместе с представляющими ее политическими и экономическими организациями. Однако она быстро восстановила свою боеспособность и усилила сопротивление попыткам социализации. Достаточно несколько примеров, чтобы показать, как ловко она себя вела.
Как мы видели, рабочее движение выступало в четырех сферах – в основной дискуссии, в комиссии по социализации, в законодательстве и в практических мероприятиях. Необходимой предпосылкой для его победы должно было стать тесное взаимодействие на всех этих уровнях. Однако буржуазии удалось порвать эти связи. Хотя в ходе общей дискуссии она ограничилась лишь предостережениями против целого ряда опасностей[554] и не оказала открытого сопротивления, она все же сумела контрабандным путем, ссылаясь на свое сугубо «формальное» отношение к социализации, протащить в комиссию по социализации собственных специалистов, которые с помощью хитроумной аргументации и технических консультаций превращали любой проект в откровенно безвредный. В области законодательства все проекты комиссии по социализации или целиком игнорировались (как в Германии), или же топились в парламентских комиссиях (как это было в Австрии). Наконец, практическое осуществление саботировалось или сводилось на нет с помощью неверных или неправильных толкований, компромиссов и экономического давления. В обороне буржуазия чувствовала себя намного лучше рабочего движения. Признав федерализм, который – в особенности в Австрии – противоречил централистской традиции, буржуазия обеспечила себе двойную линию обороны и добилась того, что социалистическое большинство в государстве оказалось парализованным во многих землях (провинциях)[555].
К тому же буржуазия искусно вбивала клинья в рабочий блок и расширяла уже имеющиеся трещины, натравливая одну часть этого блока на другую. В Германии она в масштабах всей страны вовлекла профсоюзы в «рабочее сообщество» совместно с ассоциациями предпринимателей, что в значительной степени приглушило революционный процесс