В отличие от Каутского Бауэр избегает ошибки механического переноса схемы взаимоотношений производственных сил и производственных отношений на Октябрьскую революцию, характерного для некоторых теоретиков социал-демократии, ограничивающихся расхожими штампами типа «преждевременный плод, лишенный перспективы на будущее существование». С точки зрения Бауэра, партия Ленина, «несомненно, революционная и, несомненно, социалистическая партия»[627]. Подлинно критический подход к ее концепциям и практической деятельности, продолжал Бауэр, настоятельно требует отказа от доктринерского бремени «марксизма» II Интернационала и принятия дифференцированных критериев анализа революционного «процесса». Содержащаяся в работе методическая ориентация Бауэра уже начиная с предисловия четко проявляется в так называемых ключевых словах. Даже после предпринятого впоследствии тщательного пересмотра своих положений Бауэр остается верен своим принципам: Октябрьская революция имеет универсальное историческое значение, большевизм же не располагает прерогативой универсальности, он не может быть clavis universalis[628], не может быть единственно возможным методом осуществления революции[629]. Феномен большевизма находит свое оправдание главным образом в особых условиях развития русского промышленного пролетариата, оказавшегося в преимущественно аграрной социально-экономической среде. Поэтому ленинское учение о партии и революции под особым углом зрения очерчивает для себя круг действия, усматривая свою роль не просто в отражении или насильственном, произвольном изменении «ситуации отсталости», но прежде всего в активном политическом выражении настоятельной необходимости предотвращения процесса социального разложения страны путем эмансипации рабочего класса под эгидой его авангарда и в рамках сознательного руководства производительными силами общества.
Одновременное признание универсальности Октября и многообразия путей, ведущих к социализму (более подробно Бауэр излагает это в написанном им в 1921 году введении к переизданию своего «Плана социализации»[630]), не только не противоречиво, но и является закономерным результатом неидеологического анализа русской революции.
Здесь, однако, имеется аспект, требующий особого внимания. В основе параллели, во многом спорной, которую Бауэр (наряду с Ф. Адлером, Даном и Абрамовичем[631]) проводит между большевизмом и якобинизмом, лежит предпосылка неоднозначности понятий демократии и демократического пути развития, исходя из различения политической и социальной сторон революционного процесса. На основе параллели с революцией 1789 года, а не с «чисто политической» (а следовательно, буржуазной) революцией 1848 года, Бауэр определяет русскую революцию как революцию социальную – в отличие от политических революций в Германии и Австрии. Это приводит его к заключению о том, что установленная Лениным диктатура пролетариата не влечет за собой неизбежного упразднения или необратимого подавления демократии, но представляет собой один из этапов развития на пути к установлению демократии[632].
В работе «Большевизм или социал-демократия?» выдвигается гипотеза о возможности приближения Советской России к «смешанным социальным формам, которые наша наука пока еще не в состоянии как-то классифицировать лишь на основе обобщения предыдущего опыта». Но уже в последующих работах эта догадка Бауэра (которая явится одним из основных аргументов в пользу его интернационалистской борьбы за единый фронт) найдет свое более конкретное выражение в постулате о реформируемости советской системы как социально-экономической системы при централизованном планировании. Следовательно, автор уповает на то, что Советский Союз мало-помалу сумеет избавиться от форм «этатизма» и «деспотического социализма», на основе которых и развивалась стадия упорядочения вслед за процессом преобразования[633].
При всем том, что эта гипотеза, содержанием которой является упование на демократизацию Советской власти (заключающуюся, согласно не только Дану и Абрамовичу, но и Троцкому, в простом приведении политической надстройки в соответствие с тенденциями становления социалистического базиса), грешит «социологизмом», она тем не менее свидетельствует о попытке преодолеть доктринерско-идеологическую ограниченность Каутского. Этот последний, начиная со своей работы «Диктатура пролетариата» (1918), исходил из предпосылки о том, что «социализма без демократии не существует»[634]. В 1921 году в результате своей знаменитой полемики с Троцким[635] он пришел к окончательному отказу от анализа опыта большевизма, заклеймив его как нереформируемую антисоциалистическую диктатуру. Абстрагируясь от каких бы то ни было оценок, не следует, однако, забывать, что эта негативная позиция Каутского в целом сложилась еще тогда, когда обстановка в Советской России и в формировавшемся тогда коммунистическом лагере в Европе была еще подвижна, столкновения являлись открытыми, и велась содержательная дискуссия, резко прерванная в результате происшедшего сектантского поворота Коминтерна в годы великого кризиса. И это безапелляционное приравнивание ленинизма к социально выродившемуся бонапартизму – приравнивание, к которому придет в 30-е годы духовный отец марксизма II Интернационала, – не является ответом на ретроградные тенденции в коммунистическом движении (разве что в минимальной степени), а представляет собой естественное следствие реальных предпосылок этих тенденций[636].
В этот период сторонники австромарксизма выступают с инициативой создания Союза социалистических партий для ведения совместных интернациональных действий (этот союз более известен как «Венский интернационал» или под ироническим наименованием «2½-го интернационала», данным ему Карлом Радеком[637]). Одновременно в 30-е годы между Каутским и Фридрихом Адлером разгорается полемика о принципах создания единого фронта с коммунистами[638]. Все это поддается исчерпывающему объяснению, если учесть те различия, которые характеризуют анализ большевизма у Каутского и Бауэра. В 1931 году Бауэр в своей работе «Рационализация – псевдорационализация»[639] (первоначально задуманной как первый том обширной работы, которая охватила бы происшедшие после мировой войны изменения капитализма и социализма) углубил и подверг частичному пересмотру собственный анализ, принимая во внимание упрочение советской экономики (развеявшее предсказания буржуазно-либеральных критиков и социал-демократических теоретиков 20-х годов). А Каутский в то же самое время убеждал читателей в «неизбежности и целесообразности краха большевизма»[640].
2. Предвоенный период австромарксизма: от «Bernstein-Debatte» к полемике с Каутским
Ход рассуждений Бауэра в период непосредственно после войны и Октябрьской революции может быть схематически представлен в двух аспектах. Во-первых, с политической точки зрения рассуждения Бауэра представляли собой шаг вперед по сравнению с прежней позицией австрийской партии (включая собственно австромарксистскую группу) – поскольку речь шла о вступлении европейской социал-демократии в качественно новые условия своего развития, демонстрировавшие непоправимую косность прежних программ и организационной структуры. Во-вторых, с теоретической точки зрения его рассуждения представляли собой своего рода стратегическое освоение культурного наследия, а главное, методики работы. Это наследие с начала столетия накапливалось в среде сторонников австромарксизма под непосредственным влиянием неповторимой культурной атмосферы «большой Вены»[641].
Если с точки зрения организационно-политического выбора предвоенный австромарксизм выступал в целом на стороне Каутского (в тон ученому прагматизму, в духе которого Виктор Адлер начиная с Хайнфельдского съезда 1889 года налаживал сложную структуру партии), то с теоретической точки зрения он был ближе к «критически-ловкому утопизму», в котором Зигфрид Марк позднее увидит «отличительный признак ревизионизма Бернштейна»[642].
Бернштейн, как известно, подвергал острой критике приравнивание Каутским теории к движению, в результате чего само существование социал-демократии выдвигалось в качестве главного аргумента в пользу марксизма, становилось его настоящим «краеугольным камнем»[643]. Чтобы снять риск апологетики, который содержала концепция Бернштейна, он указывал на необходимость разработки так называемой марксистики (Marxistic)[644], подразумевая под этим термином (который он заимствовал у Дюринга и Хёхберга) целую теоретическую систему, отличающуюся строгой научностью и постоянно подвергающую проверке собственные дескриптивные и прогностическо-прескриптивные положения в соответствии с гносеологическим развитием различных социально-исторических дисциплин. Словом, марксистика должна была выступить в роли противоядия апологетическим тенденциям «марксизма» в его каутскианской интерпретации. Группа сторонников австромарксизма, которые начиная с 1903 года объединились под эгидой Лиги будущего (Zukunft-Verein), представлявшей собой зародыш обширной и разветвленной впоследствии педагогической структуры австрийской социал-демократии, приняла решение основать самостоятельные теоретические органы (с 1904 года это «Маркс-штудиен», а с 1917 года – «Дер кампф»). Эта группа стремится отмежеваться от постановки вопроса о связи теории и движения Каутского, принимая исходный «ревизионистский» постулат о неидентичности марксизма и социализма. И именно Бауэр, подводя итог культурно-политической деятельности австро-марксизма в весьма содержательном и эмоциональном некрологе памяти Макса Адлера, указал на «Bernstein-Debatte» как на причину, положившую начало формированию «молодой школы марксистов Вены», которая – начиная с Макса Адлера и Густава Экштейна и кончая Рудольфом Гильфердингом и Карлом Реннером – «в отличие от предыдущего поколения марксистов во главе с Каутским, Мерингом, Лафаргом и Плехановым вплотную приблизилась к культурным пластам своего времени»