Марксизм в эпоху III Интернационала. Часть первая. От Октябрьской революции до кризиса 1929 года. Выпуск первый — страница 6 из 111

всей коренной основы тактики большевизма», противостоящего «старому шаблону буржуазной демократии», за которую держались Плеханов и меньшевики[12]. Лишь в 1915 году Ленин глубоко пересмотрел эту теорию применительно к новой обстановке, создавшейся в ходе мировой войны, которая нарушила стабильность в Европе и ослабила социалистическую солидарность[13].

Он считал, что война настолько приблизила Россию к охваченной кризисом Европе, что русская «буржуазно-демократическая революция», вполне возможно, могла бы стать «неотъемлемой частью» социалистической революции на Западе, а не «только прологом к ней». Если в 1905 году последовательность событий в оптимистическом варианте революционной схемы, набросанной Лениным, в первую очередь требовала «доведения до конца буржуазной революции» в России (Ленин сам называл эту схему «мечтой», о которой каждый революционный социал-демократ был «обязан мечтать»)[14] – только в этом случае можно было «разжечь» пролетарскую революцию на Западе, – то его революционная программа в 1915 году провозглашала «одновременность обеих революций». Далее, снижение популярности социализма с началом войны резко уменьшило количество социалистических групп, которые твердо придерживались интернационалистских позиций. Из них только те, что порвали все связи с «социал-шовинистами и каутскианцами», могли надеяться вместе с Лениным и большевиками участвовать в социалистическом российском и международном движении, а также когда-нибудь и в революционном правительстве. Исключались, в частности, трудовики, Плеханов, эсеры, меньшевики всех мастей – от «ликвидаторов» до Мартова, которым поголовно приклеивался общий ярлык «социал-шовинистов», и даже лично Троцкий, которого Ленин объявил «каутскианцем»[15] и который, следовательно, находился по другую сторону баррикад. В то время как социал-демократы еще могли, как и ранее, войти во временное революционное правительство в союзе с «мелкобуржуазными демократами» (согласно предвидению Ленина, в решающий момент они способны «качнуться влево»), им нельзя было иметь ничего общего с «социал-шовинистами», которые практически представляли собой весь организованный российский социализм. В революционной схеме Ленина Советы неизменно сохраняли роль узловых центров восстания и органов революционной государственной власти[16].

Февральская революция и образование временного буржуазного правительства произошли в соответствии с меньшевистской теорией буржуазной революции, а не согласно революционной теории Ленина и той схеме, которую он набросал в 1905 году. Это увеличило его презрение и враждебность в отношении «мелкобуржуазных» руководителей Советов, вроде Чхеидзе, Суханова и Стеклова, которые добровольно передали власть в руки буржуазии, вместо того чтобы самим сформировать революционное правительство. Теперь он больше всего беспокоился о том, чтобы мобилизовать петроградских большевиков и изолировать их от «революционной демократии» в преддверии «перехода от первого ко второму этапу революции» – завоеванию власти и установлению «революционной диктатуры пролетариата и беднейшего крестьянства»; именно это определение легло в основу его нового революционного проекта[17].

Буржуазно-демократическая революция в России, согласно этому определению, уже завершилась и с социальной, и с политической точек зрения, закончившись «двоевластием»: властью временного буржуазного правительства и не признанного официально «мелкобуржуазного» правительства Советов (то есть пролетариата и крестьянства). В экономическом плане неизбежность социалистической революции в Европе, в которой русская революция была и прологом, и неотъемлемой составной частью, устраняла необходимость капиталистического этапа развития в России[18].

После того как была исключена возможность объединиться в коалиционном социалистическом правительстве со сторонниками «оборонительной войны», то есть с большей частью «революционной демократии», следующим пунктом на повестке дня стала для Ленина диктатура большевистской партии, организованная в Советы или в «коммуну», то есть, выражаясь классически и марксистскими терминами, в «революционную диктатуру пролетариата и беднейшего крестьянства». В этом смысле возникновение идеи Ленина совершить вторую революцию после той, что свергла царизм, и в то же время привести к власти сугубо большевистское правительство можно отнести к сентябрю 1915 года, когда он решил не иметь ничего общего с «социал-шовинистами»; это решение еще более утвердилось в марте 1917 года, когда он начал настаивать на «самостоятельности и особенности „нашей партии“» и на собственном бесповоротном намерении вести Россию «к коммуне, а другим целям служить я не стал бы»[19].

Политическая стратегия Ленина была нацелена прежде всего на «самостоятельность» и беспрекословное подчинение интересам партии, совместно с кампанией беспощадного разоблачения «нового правительства» и «мелкобуржуазных» руководителей Советов[20], «социал-патриотов» и, что было еще худшим в его глазах, «колеблющихся». Ближайшей целью являлся контроль и укрепление большевистской партии, агрессивной в своей независимости, партии, которой в конце концов предстояло завоевать поддержку масс.

Еще в марте Ленин «издалека» сурово осудил Матвея Муранова за то, что тот отправился в Кронштадт вместе с меньшевистским лидером Михаилом Скобелевым и предупредил Каменева об опасности сотрудничества с руководителями Советов: «Каменев должен понять, что на него ложится всемирно-историческая ответственность»[21].

2. Столкновения со «старыми большевиками»

По прибытии в Петербург в первые дни апреля 1917 года Ленин без труда смог сдержать нетерпеливых радикалов Военной организации большевистской партии и членов Выборгского комитета, которые полагали, что они «левее самого Ленина»[22]. Основным для него было заставить большевистских умеренных руководителей, таких, как Каменев, Алексей Рыков и Муранов, понять, что их медовый месяц с небольшевистской «революционной демократией» подошел к концу.

Каменев и Рыков, однако, полагали, что ленинская революционная программа 1905 года намного лучше подходила для интересов марксизма и России, и составили твердую оппозицию «необольшевизму» «Апрельских тезисов». Несмотря на то что Ленин настаивал на решительном разъединении сил, они продолжали считать себя членами «революционной демократии», в особенности ее интернационалистского крыла. Что же касается тезисов Ленина о «шагах вперед по пути к социализму» в его «генеральном плане», то Каменев их отверг, считая эти тезисы подходящими более для революции в развитых странах, таких, как Англия, Германия или Франция, а вовсе не для «неполной демократической революции» в России, «самой отсталой европейской стране с экономической точки зрения», где в деревнях еще не до конца искоренили крепостное право[23].

Ленин тут же парировал удар, обвиняя большевиков, которые все еще придерживались, по его мнению, устаревшего лозунга «революционно-демократической диктатуры пролетариата и крестьянства», в том, что они в самом деле «перешли» в лагерь «мелкобуржуазных элементов», таких, как Чхеидзе, Церетели, Стеклов, эсеры и другие «революционные оборонцы». Подобные большевики, заявлял он саркастически, заслуживают того, чтобы сдать их «в архив „большевистских“ дореволюционных редкостей (иначе говоря в архив „старых большевиков“)». Новой непосредственной задачей большевиков в России было не «введение» социализма, а скорей создание «государства-коммуны», которая в зародыше уже существовала в Советах рабочих и солдатских депутатов, при условии освобождения последних от мелкобуржуазного руководства[24].

Как и следовало ожидать, «необольшевизм» «Апрельских тезисов» подвергся нападкам со стороны как Георгия Плеханова, так и меньшевиков, в особенности Александра Мартынова. Плеханов вступил на арену борьбы с верительными грамотами и авторитетом марксиста, которые были сильно подмочены его «оборончеством» и повсеместно известной германофобией. Его первая статья против «Апрельских тезисов»[25] открылась слабой попыткой переложить «ответственность за настоящую войну» целиком на плечи Германии и, таким образом, избавить от ответственности Россию. В этом вопросе Плеханов направил всю мощь своей полемики на довольно двусмысленный тезис ленинского «необольшевизма», то есть на противоречие между «ниспровержением капитала» и «полным разрывом»… «со всеми интересами капитала», на то, что в первом тезисе Ленин говорил как «коммунист», если даже не анархист, о «социалистической революции» в отсталой России и одновременно успокаивал свою «марксистскую совесть» с помощью восьмого тезиса, где говорилось: «Не „введение“ социализма, как наша непосредственная задача…» Старомарксистская «логика» Плеханова учила совершенно другому:

«Если в данной стране капитализм не достиг более высокой стадии, когда он входит в противоречие с развитием производительных сил, абсурдно призывать трудящихся города и деревни и бедное крестьянство свергать его… и не менее абсурдно призывать их к захвату власти».

Если русский пролетариат проголосует за анархическую «логику» Ленина, считал он, это будет означать, что напрасно потрачено «более тридцати лет пропаганды