[984] и был стимулом для переосмысления проблем власти и организации, с обязательной опорой на понятие диктатуры пролетариата и на ленинскую концепцию партии[985]. Тем же путем шла Португальская федерация максималистов (возникшая в 1919 году после самого тяжелого кризиса революционного синдикализма, который стал очевидным в результате поражения всеобщей забастовки в ноябре 1918 года) и газета этой федерации «Бандера вермелья» («Красное знамя»)[986].
3. Процесс отбора
Из этого весьма сжатого обзора видно, сколь многообразны и разнородны были течения, готовые в начале 1919 года влиться в коммунистическое движение, которое, казалось, вот-вот разорвет оковы капиталистического строя. Война положила начало глубокому и необратимому кризису в рабочем движении и ускорила возникновение ситуации, в которой два «марксизма»: реформистский и революционный – до 1914 года и позднее сосуществовавшие (не считая редких исключений) внутри партий II Интернационала, – оказались резко противопоставленными друг другу. Роль катализатора в этом процессе сыграла Октябрьская революция; степень сознательности участников этого процесса была весьма различной в зависимости от ситуации. Некоторые силы («спартаковцы», польская социал-демократия, голландские «трибунисты», итальянские «абстенционисты» и сторонники «Ордине нуово») имели много общего с идеологией и программой большевиков, хотя позднее, в период «большевизации» Коммунистического Интернационала, и возникли противоречия, ставшие причиной кризисов и разрывов. У других сил левой социал-демократии (многие из которых представляли лишь незначительное меньшинство собственных партий) обращение к III Интернационалу было вызвано не столько тем, что они разделяли принципы большевизма, основные теоретические положения которого были к тому же еще мало известны или совсем неизвестны в ту пору, сколько Октябрьской революцией как таковой, провозглашением нового порядка, защищавшего справедливость и мир, носителем которого эта революция была, той новой уверенностью, которую она вселяла в потрясенные крушением прежних ценностей умы, символом чего было 4 августа 1914 года[987]. Людовик-Оскар Фроссар, французский социалист, переживший все эти перипетии и примкнувший в 1920 году (пусть ненадолго) к коммунизму, с характерным пафосом передал в своих воспоминаниях чувства той поры:
«Русские социалисты, направляемые неукротимой волей, добивались того, чего социалисты всех стран тщетно желали, хотели, готовили, ждали… Все было направлено на то, чтобы из России Советов сделать центр социалистического мира. Все вращалось вокруг нее… ее чудесные лучи согревали сердца социалистов. Вперед! Человечество не обречено, потому что над Россией встает новый день. Как всегда во время крупных исторических кризисов, истерзанные души алкали мистики, которую они наконец обрели. Отныне и впредь Москва становилась для них „символом веры“»[988].
Если говорить о традиционном отождествлении III Интернационала с церковью, от чего ни один бывший коммунист не в состоянии отвлечься, Фроссар убедительно показал притягательность Октябрьской революции не только для социалистов старой школы, но и для целого поколения борцов, сделавших свой революционный выбор на основании борьбы против войны, а более всего для целого ряда людей, которые до войны не были марксистами, а иногда даже не были политически активны. Было бы небезынтересно попытаться проследить, для скольких людей, ставших марксистами или подошедших к марксизму в 1919 году, пройденный путь был путем от Ленина (то есть от идеи всемирно освободительной роли Октября) к Марксу (то есть к теоретическому и рациональному обоснованию революции). Не полный, зато весьма знаменательный ответ на этот вопрос можно получить, ознакомившись ближе с биографиями тех, через кого между 1917 и 1919 годами в буквальном смысле шло распространение большевизма на Западе. Мы уже имели случай подчеркнуть определяющую роль бывших военнопленных европейцев в России; и все же большинство из них не заняло выдающегося места в социалистическом движении своих стран или вовсе не включилось в него. Едва ли не такую же роль сыграли многочисленные корреспонденты иностранных газет, направленные в Россию, такие, как американцы Джон Рид и Роберт Майнор, англичанин Артур Рэнсом, француз Анри Бильбо, китаец Чжоу Кибэй. Независимо от того, стали ли они впоследствии или нет организаторами коммунистического движения в своих странах, очень немногие из них были в прошлом социалистами или активными марксистами.
Таким образом, в той мере, в какой основой зарождавшегося коммунистического движения было социалистическое движение предвоенного периода, нарисованная нами общая картина подтверждает два важных факта, которые, может быть, несколько больше, чем следует, выделяют Лазич и Драшкович[989]: во-первых, стремление большевизма опереться на молодежные федерации социалистических партий, во-вторых, особое сопротивление этому со стороны профсоюзов, которые, как правило, менее чувствительны к обещаниям «нового общественного строя» и гораздо более стремятся к улучшению условий жизни рабочего класса в рамках существующей системы. Это противостояние, особенно заметное в 1920 – 1921 годы, уже наметилось в 1918 – 1919 годы, хотя в профсоюзном движении с самого начала существовало мощное течение, симпатизировавшее Советскому Союзу и всегда готовое выступить в его защиту.
Помимо вклада социалистического движения, в процессе формирования коммунистического движения имело место явление, которое на первый взгляд кажется политическим и историческим ребусом: массовое участие в этом движении анархо-синдикалистских и революционно-синдикалистских элементов. В самом деле, то, каким образом эпигоны разбитых марксизмом идейных течений оказались вовлечены в революцию, которая проходила под знаменем того же марксизма, объясняется целым рядом причин. Как разъяснял Хобсбом, общий крах левых перед войной
«был также кризисом революционеров-анархистов и антибюрократов с двух точек зрения. Во-первых, многие из них присоединились к большинству социал-демократов, выступая в защиту своего отечества, по крайней мере в течение некоторого времени. Во-вторых, те, кто этого не сделал, оказали в целом совершенно неэффективное сопротивление войне, а в конце ее их попытки противопоставить большевикам революционное движение анархистского толка оказались еще менее удачными»[990].
Кроме того, большевизм оказался в условиях, позволивших ему пожать плоды кризиса, заняв довольно неопределенную позицию по отношению к анархистской мысли и движению. Этому способствовало относительно слабое распространение анархизма в России и вместе с тем тот парадоксальный факт, что для революционных волнений между Февралем и Октябрем было характерно активное участие анархистов, стремившихся к уничтожению всякой власти, от которой большевики не хотели и не могли отказаться: в результате как до, так и после захвата власти и в течение почти двух лет (1918 – 1919 годы) большевики на удивление умело использовали антиавторитарные и анархистские лозунги. Да и первые программные документы Коминтерна наводили на мысль о неизбежности социальной революции, которая сметет все социальные и политические структуры, выполняющие функции подавления. Главный упор в этих документах делался на необходимость «разрушить» буржуазные институты и на важность «прямого действия» и «открытой борьбы» против государства, а также на то, что пролетарскому строю в вопросах управления необходимо опереться на массовые организации, символизирующие самоуправление эксплуатируемых, то есть на Советы. А в тот момент, когда часть анархистов начала размышлять о важности «сознания» в революционной борьбе, большевики вдруг открыли значение «стихийности». Чрезвычайно интересно было бы ознакомиться с точными данными о распространении по странам «Государства и революции»; однако трудно отрицать, что эта работа Ленина, как утверждал Хоакин Маурин, является «связующим теоретическим звеном» между большевизмом, с одной стороны, и анархизмом и синдикализмом – с другой[991].
Позиция Ленина и большевиков в отношении анархистов и революционных синдикалистов не была продиктована лишь тактическим расчетом: она отражала гипотезу развития революционного процесса в европейских масштабах, в основе которой, как отмечалось, была модель России 1905 года, то есть модель «бурного и продолжительного движения масс, которое предваряет инициативы еще плохо организованных политических сил, заставляя их на практике перестроиться в соответствии с интенсификацией борьбы и с формами самоорганизации масс в виде Советов»[992]. В связи с этим сама концепция классовой партии вновь становилась предметом спора. В ранней своей работе, написанной весной 1919 года, Дьёрдь Лукач сводил сущность тяжелого кризиса, потрясшего рабочее движение в предыдущие годы, к тому, что «истинные цели и возможности действия пролетарского класса пришли в диалектическое противоречие с партийной организацией, внутри которой эти действия были единственно возможными», и видел признак зрелости «заключительной фазы» классовой борьбы в «полном разрыве с какой-либо деятельностью, ограниченной одной партийной организацией». Это свидетельствовало бы о том, что «пролетарское движение переросло рамки партии, что развитие производственных отношений позволяет пролетариату овладеть властью полностью»[993].
Эта гипотеза – в столь категорической форме и неприемлемая для руководящей группы большевиков (хотя она и не была ею открыто опровергнута) – ненамного пережила поражение революции в Германии и неудачу «советских» экспериментов в Венгрии и Баварии. Уже во второй половине 1919 года часть руководящей группы III Интернационала (и особенно Ленин и Троцкий) более или менее ясно начала понимать, что революционный процесс в Европе будет развивать