ся куда медленнее и менее прямолинейно, чем предполагалось, и что необходимо считаться с целым рядом непредвиденных явлений. Не подтвердилась гипотеза о том, будто самостоятельная инициатива масс через стихийное распространение Советов сможет в некоторой степени заменить отсутствующее проверенное политическое руководство и содействовать формированию коммунистических партий непосредственно в борьбе. Теперь по-новому и настойчиво намечалась дискуссия по целому ряду ключевых вопросов, оставшихся нерешенными: роль борьбы внутри институтов буржуазного государства; позиция по отношению к традиционным организациям классового движения (социалистические партии и профсоюзы); проблема революционной партии. Итак, начался второй этап процесса формирования коммунистического движения, который, по крайней мере отчасти, противоречил основным направлениям первого. Исчезла «позиция невмешательства» (Л. Рапоне) большевиков по отношению к революции на Западе: если в предыдущее двухлетие в Москве горячо верили не только в то, что эта революция произойдет, но и в то, что она совершенно самостоятельно и естественно, в соответствии с динамическим законом стихийного развития классовой борьбы, встанет на путь, пройденный русской революцией, то теперь появилось требование необходимой помощи извне, для того чтобы коммунистические силы Запада могли пойти в том же направлении[994]. И если раньше вступление в новый революционный Интернационал происходило главным образом на платформе общих вопросов и принципов[995], то теперь возникла необходимость занять прямую позицию по тактическим и организационным вопросам.
Эта озабоченность была вызвана, впрочем, внутренним развитием коммунистического движения значительного числа стран в 1919 году[996]: неоднократные неудачи революционных выступлений подтолкнули немалую часть их участников на весьма радикальные позиции, побудив их спешно и бессистемно искать новые средства борьбы, которые смогли бы пробудить энергию масс. Отрицание всякого «компромисса»; бойкотирование всех форм парламентских действий как средство освобождения пролетариата от «иллюзий» в отношении демократии; отказ от работы в реформистских профсоюзах, которые считались препятствием развертыванию стихийной борьбы рабочих и созреванию их класового сознания; стимулирование создания на отраслевой основе «революционных рабочих союзов», сочетающих профсоюзные и политические функции; противопоставление «масс» «вождям» и противопоставление стихийности организации – вот главные черты «экстремистского» понимания коммунизма, которое Ленин точно сведет к классовым корням, к тем самым корням, которые всегда в истории рабочего движения порождали аналогичные явления революционного нетерпения и сектантства, а именно к той полупролетаризированной части мелкой буржуазии, нетерпимой к гнету капитализма, но неспособной подчиниться строгой дисциплине, ищущей ответа на свое органическое бессилие в бегстве от действительности и в громком восхвалении собственной революционной «чистоты». Показательно, что полемика Ленина более всего была направлена против «мелкобуржуазной революционности, которая смахивает на анархизм или кое-что от него заимствует», левых коммунистических групп, а также против анархизма как такового, который, по его мнению, был исторически оправдан, ибо являлся своего рода «наказанием за оппортунистические грехи рабочего движения»[997]. В самом деле, в основе полемики о парламентаризме и о работе в профсоюзах мишенью для его нападок было не столько анархистское учение в его классической форме, сколько главная (зачастую прямо не выраженная) гипотеза, вокруг которой объединялись весьма разнородные и не связанные между собой силы европейского экстремизма: гипотеза о специфике большевистского опыта и непереводимости его на язык теоретических и организационных формул, которые были бы действительны и для европейского коммунистического движения. Очень часто «детская болезнь „левизны“ в коммунизме» была бессознательным и неясным выражением попытки дать стратегический ответ на запаздывание революции на Западе, а вернее и чаще всего выражением неспособности предложить свой вариант, отличающийся от большевистского.
4. Между I и II конгрессами Коммунистического Интернационала
С другой стороны, полемика о парламентаризме и профсоюзах получила совершенно иную окраску в свете нового отношения III Интернационала к центристским партиям. Пауза в подъеме революционного движения во второй половине 1919 года и первые месяцы 1920 года и больший или меньший провал гипотезы о Советах вынудили большевиков рассмотреть (хотя бы для частичной замены плана, выработанного ими в 1919 году) перспективу, которая возникла в результате процесса «радикализации», имевшего место в некоторых крупных «центристских» партиях. Воодушевленные результатами съездов СДПГ в Лейпциге (декабрь 1919 года) и СФИО в Страсбурге (февраль 1920 года), на которых оформились получившие значительное большинство течения, готовые выйти из II Интернационала, русские коммунисты все больше укреплялись во мнении, что старые организации претерпели столь разительную трансформацию вследствие полевения их рабочей массы и необходимое теперь отделение от «оппортунистических» элементов могло произойти в результате чистки незначительного руководящего меньшинства. Словом, речь шла о том, чтобы сдвинуть как можно более вправо (естественно, не компрометируя коммунистических принципов) линию раскола внутри старых социалистических партий, сохраняя при этом их массовый характер, который представлял известную ценность в период, когда вопрос о немедленном захвате власти оставался открытым, но еще и, вероятно, был более важен в случае (всегда, кстати, возможном) приостановки и инволюции революционного процесса.
Если для того, чтобы сделать уже существующие коммунистические партии или фракции движущей силой начавшегося в связи с кризисом «центристских» партий процесса перестройки революционных левых сил, достаточно было твердо и бесповоротно осудить экстремистские позиции, то в процессе эволюции социал-демократии возникали все новые и все более опасные формы той угрозы, которую центризм представлял в глазах большевиков. В феврале 1920 года это с глубокой озабоченностью признавал сам Ленин.
«Расхождение между словом и делом погубило второй Интернационал. Третьему от роду нет еще и году, а он уже становится модой и приманкой для политиканов, которые идут туда, куда идет масса. Третьему Интернационалу уже начинает грозить расхождение между словом и делом. Во что бы то ни стало, всюду и везде, надо эту опасность разоблачить, всякое проявление этого зла вырывать с корнем»[998].
Таким образом, у руководящей группы большевиков создавалось впечатление, что ей придется противостоять «концентрической» атаке. Ленин следующим образом характеризовал двоякую опасность, которая угрожала запятнать теоретическую и политическую чистоту коммунистического движения:
«Правое доктринерство уперлось на признании одних только старых форм и обанкротилось до конца, не заметив нового содержания. Левое доктринерство упирается на безусловном отрицании определенных старых форм, не видя, что новое содержание пробивает себе дорогу через все и всяческие формы, что наша обязанность, как коммунистов, всеми формами овладеть, научиться с максимальной быстротой дополнять одну форму другой, заменять одну другой, приспособлять свою тактику ко всякой такой смене, вызываемой не нашим классом или не нашими усилиями»[999].
Опровергая подобные позиции – и именно в этом глубокое историческое значение брошюры Ленина об экстремизме[1000], – вождь большевиков стремился определить рамки международного распространения опыта Октября. Не желая говорить об абстрактной модели исторического развития революции в других странах, а, напротив, подтверждая, что «после победы пролетарской революции хотя бы в одной из передовых стран наступит, по всей вероятности, крутой перелом, именно: Россия сделается вскоре после этого не образцовой, а опять отсталой (в „советском“ и в социалистическом смысле) страной»[1001], он подчеркивал, что некоторые критерии революционного метода и некоторые организационные формы, проверенные большевиками на практике, должны будут побудить к действию коммунистическое движение в Европе и гарантировать его успех. В частности, он настаивал на абсолютной необходимости диктатуры пролетариата, организованной в форме Советов; на централизации партии и на ее непременной теоретической однородности и организационной дисциплине; на тактической гибкости и на проникновении в массовые движения для завоевания гегемонии рабочего класса и «трудящейся непролетарской массы».
Между I и II конгрессами произошел, таким образом, первый из множества «поворотов», характеризующих историю Коммунистического Интернационала. Если раньше считалось – воспользуемся распространенной во время дискуссий терминологией, – что «объективный» элемент (то есть революционный характер послевоенного кризиса) мог породить «субъективный» (то есть сознательное политическое руководство), то теперь внимание сосредоточивалось все больше и больше на элементах, которые мешали и задерживали своевременное созревание последнего, и на необходимости устранить их или исправить. Таков был смысл 21 условия приема в Коммунистический Интернационал, которые одобрил II конгресс.
Какое влияние оказал этот поворот на процесс перестройки и пополнения рядов, наметившийся в западном рабочем движении после Октября? Реакция не была немедленной, пройденный путь также не был прямолинеен. В общем, можно сказать, что, если анархисты, как таковые, отступили перед «нейтралистскими» и «авторитарными» последствиями новой линии, то анархо-синдикалисты и революционные синдикалисты (и это гораздо важнее) повели себя по-разному в разных странах. В Великобритании, США, Голландии и Германии большинство из них быстро завершило разрыв с Коммунистическим Интернационалом, что, впрочем, не смогло затормозить их быстрый упадок как массового движения. В Испании и Португалии процесс этот шел медленнее, разрыв происходил постепенно, хотя были и существенные исключения. Во Франции наиболее видные представители революционного синдикализма (Росмер, Монат, Монмуссо) приняли, хотя и с некоторыми оговорками, 21 условие Коминтерна и сыграли важную роль в создании коммунистической партии, от которой они отделились (не все) лишь в конце 1924 года.