м могли бы обеспечить окончательный успех»[1016].
Паннекук обратил здесь внимание на рискованность захвата власти «окольным путем», когда условия для этого еще не созрели:
«Завоевание власти в условиях, когда рабочий класс не созрел для управления государством, ведет либо к потере власти, либо к тому, что этой власти придется пойти на уступки отсталости, а это приведет к ее внутреннему разрушению»[1017].
В этих высказываниях чувствуется влияние Розы Люксембург, особенно тех ее утверждений, согласно которым «Союз Спартака» взял бы власть в свои руки только в том случае, если бы эта акция была ясным и бесспорным выражением воли большинства пролетарских масс, при условии недвусмысленной поддержки ими идей, целей и методов борьбы Союза[1018]. Можно добавить также, что в понимании соотношения «организация – действие» теоретики левого коммунизма были ближе к Розе Люксембург, чем к Ленину. Лукач видел в организации не предпосылки к действию, а, скорее, «непрерывное взаимодействие предпосылки и следствия», даже скорее следствие, чем предпосылку[1019]. Что до Гортера, то он осудил позицию большевиков по отношению к массам, определив ее как «политику, которая объединяет массы, но не сообразуется с их убеждениями и чувствами; яри этом считается, что вожди смогут победить лишь при условии, что широкие массы пойдут за ними»[1020].
Из этих утверждений ясно, что авторы критикуют большевистскую практику в России, и это не замедлило заявить о себе в ряде аспектов. Политическую систему, установившуюся в России, Паннекук определил как господство рабочей бюрократии и открыто отказался понимать диктатуру класса как диктатуру партии, которая, по его мнению, была диктатурой руководителей партии[1021].
Освобождение масс от буржуазного влияния – вот что было для Паннекука условием завоевания власти, этим он отличался не только от Ленина, но и от Бордиги; он считал, что массы сами достигнут идеальной степени освобождения, которое другие коммунисты считали возможным лишь при наличии революционной партии. Естественно, Паннекук полагал, что единственный путь к завоеванию масс – пропаганда принципов, благодаря которой коммунисты смогут ликвидировать господство традиционных организационных форм и прежних руководителей и побудить самые массы к более активной деятельности. Он говорил о необходимости воспитывать революционность словом и делом[1022]. Тем не менее его концепция действия не отличалась ни от большевистской, ни от спартаковской открытием новых революционных форм действия, а лишь характеризовалась тем, что он отказывался от участия в политических выборах и от работы в старых профсоюзах.
Альтернативой направлению, укрепившемуся в Коммунистическом Интернационале и приведшему к основанию коммунистических партий в целом ряде стран, было предложение левых коммунистов создать Интернационал, который бы объединял вокруг большевиков лишь небольшие группы (типа коммунистических партий Голландии и Австрии), в лучшем случае чуть более сильные, чем фракция Бордиги. Сильной стороной левых коммунистов был их критицизм: они острее, чем сами большевики, видели «подводные рифы» их политики.
2. Отношение к левым социалистам, парламенту и профсоюзам
Если теоретические работы 1919 – 1920 годов Паннекука, Гортера и Лукача продолжают и поныне обогащать социалистическую мысль, то политика, которую предложили и которой следовали левые коммунисты, явилась не только завершенной главой истории, но и заводила в тупик. Разногласия между ними и большевиками и спартаковцами касались главным образом вопроса об установлении границы «справа» для тех, кто собирался вступить в Интернационал, а также позиции в отношении парламентаризма и профсоюзов. До середины 1920 года в Германии, во Франции и в Чехословакии у III Интернационала было незначительное число последователей. Мысль Ленина о том, что Коммунистический Интернационал завоюет на свою сторону массы через головы старых руководителей, оказалась нереальной; напротив, подтвердилась концепция Радека, в которой основной упор делался на завоевание левых течений (вместе с их руководителями), социалистических партий (в Германии НСДПГ). Левые коммунисты в принципе отвергали эту концепцию. По мнению Гортера, Западной Европе были нужны партии-ядра, очень прочные, однородные по составу, сильные, пожалуй, даже небольшие поначалу[1023]. Различие между левым и «оппортунистским» течениями Паннекук выразил следующим образом:
«Одно из этих течений думает революционизировать и просветить умы словом и делом и стремится, следовательно, четко противопоставить новые принципы старым концепциям; другое стремится вовлечь в политические действия массы, которые пока стоят в стороне, стремится избежать всего, что может оттолкнуть массы, выделяя при этом главным образом то, что их сближает, а не разъединяет. Первое стоит за несомненное разделение, второе за объединение масс»[1024].
Как видно из сказанного, левые коммунисты намеревались создать на Западе коммунистические партии по большевистской модели именно тогда, когда большевики встали на точку зрения, согласно которой эти партии должны были стремиться к увеличению собственной численности, завоевывая массовую базу. Лукач сравнил приток в большевистскую партию новых членов с притоком левых социалистов в Коммунистический Интернационал в период, когда обсуждалось 21 условие приема. Он подчеркнул, что в то время, как большевики завоевали на свою сторону «бесформенную» массу (formlos), спартаковцы завоевали целиком НСДПГ, и в этом он видел известную опасность[1025]. Таким образом, в то время как в Коминтерне вырабатывалась линия на создание партий, которые должны были бы опираться на те массы, которые в ту пору можно было привлечь программой, левые коммунисты откладывали завоевание масс на последующий период, то есть на тот, когда можно было бы добиться их поддержки во имя чисто революционных принципов.
Другим дискуссионным моментом было отношение к парламентаризму. Дискуссия здесь шла в тактическом, а не в программном плане, так как обе стороны заявляли о своей готовности ликвидировать парламент и создать систему Советов. Впрочем, и в тактическом плане расхождение не было абсолютным: действительно, большевики допускали возможность бойкота выборов и неучастия в парламенте, а левые коммунисты со своей стороны допускали возможность участия в выборах. Тем не менее для большевиков, спартаковцев и некоторых других участие было правилом, а бойкот исключением, а для левых коммунистов – наоборот. При первом же серьезном столкновении по этому вопросу на учредительном съезде Коммунистической партии Германии в декабре 1918 года Евгений Левине заметил, что невозможно объяснить членам партии, как это можно быть за ликвидацию парламента и одновременно за участие в выборах.
«Мы здесь, может быть, и могли бы объяснить товарищам, по какой причине можно выступать против Национального собрания и в то же время за участие в выборах. Но эти товарищи потом будут не в состоянии объяснить того же своим товарищам по работе. Конечно, массы мыслят примитивно»[1026].
Лукач, Пауль Фридлендер и Амадео Бордига были среди тех, кто искал более подходящее объяснение абстенционизму. Первый признавал, что парламент мог быть средством защиты пролетариата в нереволюционный период, но подчеркивал, что работа внутри него вредна. Он назвал предвыборную пропаганду крайне рискованным средством, потому что голосование – это чисто внешний акт, порождающий мнимую «армию», которая рассеивается как раз тогда, когда нужно проявить настойчивость. Переходя от реальной (и революционной) политики в план философии, он затем заключал: «Возможной критикой внутри в этой связи может быть только критика буржуазии, а не самокритика пролетариата»[1027]. Абстенционистская точка зрения, в ее наиболее разработанной форме, была выражена Фридлендером в журнале «Коммунизмус». Он перечислял три случая неучастия в выборах (Enthaltung): если коммунистическая партия слаба, если налицо революционная ситуация, если близится перспектива революционного развития. Он, наоборот, рекомендовал участие в выборах в случае нереволюционной ситуации при усилении реакционных тенденций[1028]. Среди аргументов, выдвинутых Бордигой, наиболее значительным был тот, где он подчеркивал различие ситуации в России и Западной Европе. Итальянский лидер указывал, что в либерально-демократических странах, где парламент имеет долгую историю, было бы опасно насильственно распустить собрание, в выборах которого в прошлом принимали участие революционеры[1029].
Аргументация всех сторонников абстенционизма имела общий серьезный недостаток: они весьма убедительно говорили о риске, с которым связано для революционной партии участие в выборах; однако им не удавалось доказать, что бойкот мог бы дать лучшие результаты. В сущности, абстенционизм был выражением политического примитивизма, неспособности перейти от провозглашения принципов к соответствующему способу делать политику.
Если верно, что разногласия по вопросу о парламентаризме были в числе причин раскола германской компартии на съезде в Гейдельберге (октябрь 1919 года), следует также заметить, что это не имело первостепенного значения в Коминтерне: обе стороны подчеркивали, что речь идет о тактическом вопросе, который не может стать причиной раскола. Точки зрения сторон не очень расходились между собой: сторонники участия в выборах и парламентской деятельности считали эту политику лишь критерием определения степени собственного влияния, средством облегчения пропаганды и подпольной работы и совершенно отказывались от работы в законодательных органах. Однако вскоре от этой позиции пришлось отказаться; она оказалась неудобной, как только перед депутатами – коммунистами парламентов земель Саксонии и Тюрингии появилась альтернатива: поддерживать свои социал-демократические правительства или свергнуть их, согласившись на сдвиг вправо. В конце концов спор о парламентаризме был разрешен II конгрессом Коммунистического Интернационала, когда подавляющим большинством голосов точка зрения левых коммунистов была отвергнута, и они подчинились принятому решению.