о агитация левых коммунистов была гораздо успешнее агитации других коммунистов, и объяснял это тем фактом, что «легче подойти к массе в революционный момент, или при живых воспоминаниях о революции с тактикой „простого“ отрицания»[1041]. Но история международного коммунистического движения подтверждает, что между революционным реализмом и экстремизмом нет четкой разделительной линии: в некоторых своих разработках левые коммунисты были реалистичнее других, а те, кого мы назвали революционными реалистами, часто оказывались жертвой иллюзий. Не следует забывать и о том, что ответ на вопрос о реалистичности или иллюзорности направления в каждом конкретном случае может дать лишь история. Революционные иллюзии обычно свойственны левому крылу партии; однако ни одна радикальная организация не застрахована от этой болезни, а борьба с ней не проста, так как ее оружием является упрощенчество – средство, незаменимое при проведении любой политики, особенно массовой агитации (в частности, революционной агитации). Кроме того, политике свойственно противоречие между необходимостью понять определенную ситуацию во всей ее сложности – без чего невозможен объективный анализ – и необходимостью разъяснить массам результаты этого анализа в доходчивой, а значит, упрощенной форме. Схематические, изложенные в популярной форме выводы легче объяснить, особенно в периоды революции и большой напряженности, а в течение всего времени между двумя войнами обстановка была чрезвычайно напряженной[1042]. Задачей вождей было разрешить это противоречие; от их политических способностей зависело овладение ситуацией (а это им не всегда удавалось) в совершенно определенных областях, когда сталкивались «объективные» и «субъективные» факторы, социальная структура движения и всего общества, традиции, степень влияния партий и т.д.
Паннекук, Гортер, руководство и вся организация КРПГ в начале 20-х годов отделились от III Интернационала, но экстремизм продолжал существовать и в Коминтерне. Лукач, Бела Кун и Бордига были как бы выразителями преемственности двух этапов[1043]. Весной 1921 года рядом с ними в левом крыле Коминтерна, пусть временно, заняли место два бывших яростных противника левого коммунизма – Карл Радек и Август Тальгеймер. Весь остальной период истории III Интернационала прошел под знаком борьбы между экстремизмом и политическим реализмом; более того, в 1924 и между 1929 и 1934 годами экстремизм достиг высшей точки своего развития. Обычно его называли сектантством, экстремизмом или ультраэкстремизмом. Его же представители называли себя левым крылом, единственными, подлинными последователями ленинизма, клеймя своих критиков как «правых, оппортунистов, соглашателей». Подобно левому коммунизму послевоенного периода, эти течения были бесплодны и с политической точки зрения и с идеологической. Напрасно мы будем искать в их рядах людей, подобных Паннекуку, Гортеру или Лукачу[1044]. Но если в 1919 – 1920 годах борьба идей проходила в «химически чистой» форме, то начиная с 1924 года столкновения приобрели конкретный характер в борьбе фракций внутри большевистской партии, и именно этот аспект решил исход дела. Если сравнить левый экстремизм периода между двумя мировыми войнами с предыдущими и последующими этапами развития рабочего движения, он предстанет как связующее звено между анархизмом и революционным синдикализмом времен II Интернационала, с одной стороны, и новыми левыми – с другой, как выражение преемственности сектантско-утопического направления, которое сильно в критике, но неспособно предложить конкретную политическую альтернативу.
Альдо Агости.МИР III ИНТЕРНАЦИОНАЛА: «ГЕНЕРАЛЬНЫЕ ШТАБЫ»
III Интернационал, несомненно, представляет собой вызывающую особый интерес аналитическую лабораторию, когда речь идет о политической теории марксизма. Поэтому кажется удивительным, что, в то время как в последние годы выражение «марксизм III Интернационала» стало употребляться повседневно в любой дискуссии левых (почти всегда в отрицательном смысле – как синоним жесткого догматизма, схематизма, доведенного до крайности, парализующего тот критический дух, который является сущностью марксизма), до сих пор нет обстоятельного исследования наиболее важных теоретических проблем, вокруг которых развернулись дебаты в III Интернационале. Абсолютно неудовлетворительно выявлено соотношение между каждой данной разработкой и теоретической интерпретацией и реальным движением, которое с ними связано. В этом отношении нам кажется, что гораздо более важно не столь пытаться охарактеризовать марксизм III Интернационала вообще, выявив его «первородные грехи», сколь воссоздать его отличительные черты как исторического явления, а значит, и сложные связи его с организованным коммунистическим движением, которые в любом случае были главной его особенностью. Для того чтобы добиться известных результатов в этом плане, уместно выделить и исследовать специфический, но не второстепенный по значимости момент: здесь следует исходить из предпосылки, что если верно то, что III Интернационал в современную эпоху представляет собой «первый крупный опыт коллективной интерпретации развития мира»[1045], то необходимо, помимо направлений, по которым идет эта интерпретация, знать структуры, которые обеспечивали ее распространение, характеры политических деятелей, которые взяли на себя эту задачу. Вот почему обобщенный анализ «генеральных штабов» международного коммунистического движения (в каком смысле мы это понимаем, будет разъяснено ниже) не является, как может показаться, отклонением от центральной оси истории марксизма. Тем не менее, если мы хотим хорошо понять природу и динамику этих структур, нельзя ограничиваться лишь социологическо-организационным аспектом; абсолютно необходимо определить идеологические координаты, в пределах которых идет их развитие. В связи с этим необходимо предварительно, пусть мимоходом, затронуть вопрос о специфической природе интернационализма коммунистического движения, а точнее, о силах и условиях, которые давали его членам «сознание того, что они являются солдатами единой международной армии, которая, применяя разнообразные тактические приемы и гибкость, проводит единую великую стратегию мировой революции»[1046].
1. Мировая революция и «всемирная партия революции»
Согласно широко распространенной версии истории Коминтерна, которая получила хождение главным образом в американской историографии, концепции «мировой революции» и «всемирной партии революции», неотделимые друг от друга, представляют собой соответственно стратегическую перспективу и организационную инструментовку коммунистического движения между двумя войнами: «всемирная партия», понимаемая как проекция в международных масштабах пресловутой большевистской концепции партии, является организационной формой, соответствующей тому плану международного переворота – никогда не предававшемуся забвению, несмотря на некоторые тактические [повороты. – Ред.][1047], – который нашел свое наиболее яркое выражение в перспективе мировой революции, заложенной в основу фундамента Коммунистического Интернационала в 1919 году. Поскольку это отождествление, несомненно, отражает некоторые аспекты действительности, оно более всего основывается на стереотипном и даже карикатурном представлении о «партии», понимаемой как абстрактная и внеисторическая величина[1048]. Менее предубежденное исследование истории Коминтерна ограничивает интерпретацию такого рода определенными рамками. Первым, что поражает и на что хотелось бы обратить здесь внимание, является то, что эволюция понятий «мировая революция» и «всемирная партия революции» протекает в коммунистическом движении отнюдь не по прямой и не по параллельным линиям.
Известно, и это уже нашло широкое отражение в документах, что в ходе анализа составляющих международного коммунистического движения сразу же после Октябрьской революции главный акцент делался на международной природе революционного процесса. Следует подчеркнуть, что такое понимание революции в мировом масштабе будет характерно для анализа коммунистического движения и в последующие годы, оно намного переживет надежду на распространение политического и социального переворота в развитых капиталистических странах. Анни Крижель очень четко уловила этот момент:
«Победы (Россия) или поражения (Германия, 1919 – 1923)… лишь эпизоды в общем процессе; стратегические наступательные (частичные или общие) или оборонительные решения – всего лишь этапы, объединенные обязательной глобальной перспективой. Именно в этом международном измерении обеспечивается единство эпохи, открытой 1917 годом (в этом смысле деление на ленинский и сталинский периоды теряет смысл). И те же самые международные рамки обеспечивают однородность, когерентность продукта истории, то есть коммунистического движения в том виде, в каком оно предстало перед нами между двумя мировыми войнами в двойственной форме – государственной и негосударственной: Советское государство и Коммунистический Интернационал»[1049].
В основе этого взгляда на революционный процесс как исключительно международное явление было два равноценных источника. С одной стороны, существовал анализ империализма, общий (несмотря на существенные различия) для всего леворадикального крыла II Интернационала (для Ленина и Паннекука, для Розы Люксембург и Троцкого): капитализм, вступив в монополистическую стадию своего развития, не мог не расширить рамок своего влияния и уже поэтому не мог не перенести противоречивого и антагонистического характера классовых отношений на отношения между государствами. В 1919 – 1920 годы, пытаясь превратить «мировую революцию» из мифа в политическую программу, связанную с «научным» анализом мира (как он сложился в результате империалистической войны