международная революция, казалось, все больше откладывалась на неопределенное будущее. II конгресс вновь настойчиво подтверждает положение о целях («Коммунистический Интернационал ставит своей целью бороться всеми средствами, в том числе и с оружием в руках, за свержение международной буржуазии и создание международной Советской Республики как промежуточной стадии на пути к полному уничтожению государства»)[1060]. Но если до этого вообще не было пункта об организационной структуре, то теперь четко и подробно вводится формула, в которой концепция всемирной партии становится куда более обязывающей, чем прежде:
«Коммунистический Интернационал знает, что для скорой победы объединение трудящихся, которое борется за уничтожение капитализма и утверждение коммунизма, должно обладать строго централизованной организацией. Коминтерн должен на деле и фактически представлять единую коммунистическую партию всего мира. Партии, действующие в каждой стране, являются лишь отдельными его секциями»[1061].
Таким образом, с общей идеи «подчинения национальных пролетарских интересов интернациональным» и «взаимопомощи» акцент перемещается на концепцию централизации. Роль Коминтерна определяется как роль головной организации, призванной формулировать и разрабатывать стратегию всего коммунистического движения и ставить перед каждой партией – членом Коминтерна задачи, направленные на укрепление ее позиций в собственной стране и ее роли в содействии развитию и консолидации международного движения[1062]. Именно в этот момент, а не раньше большевистская модель партии берется за основу и включается на разных ступенях разработки в Устав Коминтерна[1063]. И именно сейчас, а не раньше Коминтерн
«строится как полувоенная организация, строго централизованная, с иерархической лестницей на всемирном уровне, по образу и подобию большевистской партии во время гражданской войны, – потому что ее целью является организация и руководство мировой революцией, которая, в случае ее осуществления, в силу обстоятельств в той исторической ситуации должна была принять форму целого ряда революционных гражданских и международных войн»[1064].
Частота, с которой в документах конгресса используются военные термины и сравнения, объясняется не только этой моделью партии, но, безусловно, и возрождением революционных надежд в связи с наступлением Красной Армии в Польше, кульминация которых приходится как раз на время конгресса Коминтерна. На самом деле, однако, напрашивается вопрос, были ли централизация и милитаризация всемирной партии следствием сильной встряски, вызванной революционной эпохой, или предвестниками того трудного и тернистого пути, который революционному Интернационалу предстояло пройти. Каким бы ни был ответ на этот вопрос, безусловно, что «якобинская модель», принятая в 1920 году «всемирной партией» выжила и упрочилась уже после того, как надежды на неизбежную революционную волну рассеялись. И если призыв к максимальной централизации, к сплочению рядов и укреплению дисциплины, характерный для периода спада движения, становится открытым и периодически повторяющимся (со ссылкой на события, пережитые большевистской фракцией в 1905 – 1917 годах) только после официального признания наступившей «относительной стабилизации» капитализма, став лейтмотивом выступлений защитников большевизации[1065], то многие данные заставляют предположить, что с 1920 или по крайней мере, бесспорно, с 1921 года в очень сложной обстановке «всемирная партия» перестает быть организационным, политическим и идеологическим орудием мировой революции, а становится, скорее, средством против размыва и распада движения, средством управления и дисциплинирования коммунистического движения в ожидании этой мировой революции.
Если эта интерпретация верна, то возникают два соображения в этой связи. Первое из них то, что, несомненно, утопический характер «всемирной партии» (который трудно было оспаривать, пока оставалась в силе гипотеза о том, что налицо международная революция) в условиях нереволюционной ситуации только усилился и, естественно, пришел в противоречие с реалистическим анализом различий между развитыми и отсталыми капиталистическими странами, опиравшимся на одно из главных положений революционной теории марксизма – о неравномерном развитии капитализма. Может быть, ни один из документов Коммунистического Интернационала не отразил это противоречие так ясно, как программа Коминтерна, написанная в основном Бухариным в 1928 году и принятая VI конгрессом. Второе соображение – это то, что Раджоньери назвал
«опасным разрывом между программной установкой и организационной структурой, который с самого начала обрекал на неудачу применение на практике тех новых тактических решений, которые могли быть вызваны обстановкой; этому тезису предстояло выполнять роль необходимого звена в отношении последующих гипотез, в которых могла появиться необходимость в ходе неравномерного развития мировой революции»[1066].
Этот разрыв между политикой и организацией нашел наиболее полное выражение в резолюции об организационной структуре коммунистических партий, принятой III конгрессом (1921 год), где во вступительной части категорически отвергалась рекомендация организационной формы, одинаковой для всех партий, и не менее ясно отрицалось намерение выработать идеальный устав. Но затем выдвигалось требование о необходимости «единого руководства» («Организация коммунистической партии [обратите внимание на единственное число] есть организация коммунистического руководства в период пролетарской революции»); в самом же тексте революции давались детально разработанные предписания, которые являлись не чем иным, как идеальной моделью поведения коммунистических партий на различных фазах политической борьбы[1067].
Естественно, наиболее важным и дольше всего просуществовавшим последствием централизации «всемирной партии» была так называемая «русификация» Коминтерна. Отдаление перспективы мировой революции, с одной стороны, неожиданная жизнеспособность Республики Советов во враждебном мире – с другой, привели к радикальному изменению отношений между нею и Коммунистическим Интернационалом. В 1917 – 1920 годах Советская Россия считалась отсталой страной, которую обстоятельства временно поставили во главе мирового революционного движения: укрепление диктатуры пролетариата в этой стране в ту пору не мыслилось без победоносного развития революционного процесса хотя бы в пределах Европы. Вследствие этого, по крайней мере в теории, политика Советского государства имела тенденцию подчиняться требованиям Коммунистического Интернационала, который считался наивысшим выразителем интересов международного пролетариата. Отвлекаясь от их исхода, споры внутри большевистского руководства во времена Брест-Литовского ультиматума показывают, насколько не считалось невозможным, что Советская Республика должна делать собственный выбор на основе потребностей и перспектив международного революционного движения. Но послевоенная революционная волна исчерпала себя, пролетариат не завоевал власти ни в одной стране, кроме России, и проблема мировой революции начала представать в новом свете. Так как анализ основных тенденций развития капитализма и его «общего кризиса» оставался неизменным, никто в коммунистическом движении не сомневался, что более или менее скоро будет новый революционный подъем. Тогда должны были появиться новые возможности сломить сопротивление буржуазной системы, поскольку можно было опираться на существование пролетарского государства, располагающего силой, в том числе военной, готового прийти на помощь революционному пролетариату других стран. Сохранить и укрепить этот первый оплот было главной задачей мировой революции.
Если ко всему этому прибавить психологический эффект неоднократных неудач революционных выступлений на Западе между 1919 и 1923 годами, а также военных, социальных и политических побед социалистического строя, то можно представить себе, что закрепление теории построения социализма в одной, отдельно взятой стране стало не только возможным, но и в определенном смысле неизбежным[1068]. Несмотря на то что эта теория построения социализма в одной, отдельно взятой стране была основана на спорных теоретических положениях, она обладала огромной силой. С одной стороны, в ней выражалась вера победоносной русской революции в самое себя и собственные возможности развития, не зависящие от помощи извне. С другой стороны, она отводила революционному движению других стран более подобающую ему роль в соответствии с теми силами, которыми оно располагало в момент, когда завоевание власти откладывалось на более отдаленное и неопределенное будущее. Она давала понять коммунистическим партиям, что, даже если им не удалось свергнуть старый общественный строй за короткое время, они не изменят своему историческому долгу, если будут решительно выступать против империалистических планов реставрации капитализма в России и действовать подобно часовым, защищающим первый опыт построения социализма.
Из этой концепции задач различных составляющих революционного движения предположительно следовал важный вывод: наряду с утверждением возможности построения социализма в России, независимо от победы революции в крупных капиталистических странах и колониях, логически признавалась сравнительная самостоятельность (пока еще и первостепенность) мировой революции относительно русской революции, а следовательно, и бóльшая теоретическая, политическая и организационная автономия коммунистических партий, а также необходимость соответствующей перестройки их международной организации. Теперь можно было вновь оспаривать самое понятие «всемирная партия». Рассмотрение проблемы под таким углом зрения было близко Бухарину; именно эта проблема была в основе попыток реформы и децентрализации организации Коммунистического Интернационала, осторожно предложенных в 1926 году. Эти попытки провалились не только в результате поражения, которое потерпел Бухарин в русской компартии (а затем отстранен от дел Интернационала), но и потому, что сама структура «всемирной партии революции» заключала в себе «механизм», который отводил самому сильному члену этой организации решающую роль независимо от его собственных намерений. Этот центростремительный механизм не был ни придуман, ни навязан русскими коммунистами. Он, как мы видели, явился порождением объективной ситуации, в которой решение о максимальной централизации могло показаться функциональным как с точки зрения гипотезы о неизбежности международной революции, так и с точки зрения гипотезы о наступлении фазы застоя и подготовки к этой революции. Однако несомненно, что это дало большевикам еще большую власть, чем это, естественно, следовало из их политического и морального престижа, а также из того факта, что все бремя расходов и значительная часть организационной работы аппарата Коминтерна ложились на их плечи. Эт