[1117]. Если Раджоньери сумел восстановить процесс формирования марксизма II Интернационала, проанализировав «Нойе цайт»[1118], то провести аналогичное исследование в отношении III Интернационала 20-х годов, опираясь на журналы «Большевик» или «Под знаменем марксизма», не представляется возможным. Вследствие этого и роль «теоретика» – фигуры, которую в самом начале своего существования III Интернационал унаследовал от II Интернационала, – была, как заметил еще Раджоньери, в корне иной: «Авторитет Каутского в СДПГ объяснялся признанием важности того, что его теория играла роль идеологического посредника в решении проблем политического руководства»[1119], тогда как авторитет того же ранга руководителей в русской партии, Бухарина, например, или Тальгеймера в КПГ, объяснялся в неменьшей степени их функциями руководителей партии. Кроме того, рядом с «теоретиком» в III Интернационале постепенно утвердилась фигура так называемого «специалиста»: это люди вроде Варги, не имевшие политического веса; их направляли для того, чтобы они в соответствии со своей компетенцией занимались каким-то определенным вопросом (как, например, Варга экономикой) и поставляли, так сказать, «сырье» для общих теоретических выводов, которые оставались в ведении «политиков». Так, категория «целостности» (totalitá), в которой наиболее строгие критики теоретического упадка II Интернационала видели основу возрождения «творческого марксизма»[1120], в действительности была отвергнута практикой «разделения труда».
Вторым этапом можно считать период между 1924 и 1929 годами. Для него характерны очень разные и противоречивые тенденции. Именно на этом этапе приводится в систему и принимает все более догматическую форму «ленинизм», определяемый как «марксизм эпохи империализма и пролетарской революции», причем отдельные положения учения Ленина обретают теперь вид жесткой схемы; при этом ленинизм оказывается в некотором роде симметричным искусственно выделенному «троцкизму» – концентрированному выражению антибольшевистских тенденций внутри рабочего движения. Кроме того, в эти годы исчезает почва для разработки в разных местах марксистской теории в результате официального отлучения «люксембургианства» (1925 год), априорного разрыва со всеми формами «westeuropäischer Kommunismus» (западноевропейского коммунизма)[1121], всестороннего (или считавшегося таковым) разрыва со всеми формами марксизма II Интернационала. Теперь «всемирная партия революции» отличается прежде всего своей идеологической монолитностью («всемирная партия ленинизма», по выражению Зиновьева на V конгрессе)[1122]. В процессе большевизации коммунистического движения, как отмечал Корш, «центральную роль играла также чисто философская идеология, которая выдавала себя за возрожденную истинную, а не фальсифицированную марксистскую философию и на этой почве пыталась дать бой всем прочим философским течениям внутри современного рабочего движения»[1123]. В результате такой замкнутости именно в эти годы дает о себе знать аналитическая неэффективность концепций, которые использует Коммунистический Интернационал для определения эволюции капитализма («относительная стабилизация», «период упадка» и т.д.), что показывает трудность или нежелание понять главные черты западных обществ (иногда о них просто умалчивается) и использовать фрагментарные эмпирические поиски и политические поражения для новых теоретических выводов[1124].
С другой стороны, для 1924 – 1929 годов характерны также явления, которые находятся в противоречии с представлением о прямолинейном и необратимом стремлении к догматической строгости. Подобно вульгаризации марксизма во II Интернационале в 90-е годы прошлого века, с появлением «марксизма-ленинизма» марксизм во второй половине 20-х годов нашего века не только подвергается искажению, он еще и утверждается, то есть пропагандируется и распространяется в новых географических областях и социальных движениях, которые были раньше вне сферы его действия. Именно кампания большевизации коммунистических партий – об этом небесполезно напомнить – явилась импульсом для новых публикаций и переизданий большими тиражами классиков марксистской литературы[1125] и беспрецедентных усилий, направленных на создание «системы коммунистического воспитания», которая включает такие формы, как самые разнообразные вечерние, воскресные, заочные школы и т.д.[1126] Несмотря на вульгаризацию, а иногда и на цензуру, марксизм III Интернационала проникает и распространяется среди широких социальных слоев и является стимулом для новых теоретических разработок, главным образом в колониальных и полуколониальных странах.
Кроме того, в Советском Союзе этот период нэпа, во время которого – и это все детальнее отражают многие обстоятельные исследования последнего времени – марксистская мысль еще бурно развивается в первой социалистической стране и характеризуется в разных областях сопоставлением и разнообразием точек зрения; это период, когда достигает зрелости теоретическая мысль Бухарина по основным вопросам, касающимся структурных изменений капитализма и государства, изменений социологического состава рабочего класса, характера и революционного потенциала обществ колониальных и полуколониальных стран[1127]; это период, когда, несмотря на множество трудностей и замалчиваний, формируется то, что Хобсбом назвал «новым взглядом на стратегию перехода к социализму»[1128].
В общем, на этом этапе фигура «теоретика» утрачивает прежнюю значимость в коммунистическом движении. Не последней причиной этого упадка является та быстрота, с какой меняется политическая судьба руководителей в вихре фракционной борьбы, и последующая «недействительность» теоретических разработок тех, кто потерпел поражение. В результате совершенно незаслуженную роль начинают играть посредственные теоретики вроде Мартынова, которые специализируются на пустом повторении канонических формул «ленинизма»; возрастает роль «экспертов», которые, однако, меньше, чем прежде, отваживаются на самостоятельные разработки или, если и решаются на это, беззастенчиво приспосабливают их к требованиям политической конъюнктуры.
И наконец, третий период охватывает промежуток времени с 1929 года до роспуска Коминтерна. Вообще можно сказать, что тенденция к догматической строгости упрощенного марксизма, которая на предыдущем этапе проявлялась еще весьма противоречиво, теперь развивается без каких-либо ограничений. Теоретический марксизм почти полностью утрачивает критический дух: творческий заряд проявляется либо вне III Интернационала – и весьма часто в форме полемики с его официальной идеологией (взять, например, наиболее оригинальные работы Франкфуртской школы, или самостоятельные исследования Карла Корша, или же разработки Троцкого в ссылке и во время первых дискуссий среди левых коммунистов о социальной природе СССР), – либо в изолированной и скрытой форме и даст о себе знать много лет спустя, как это было с наиболее значительным теоретическим вкладом, который внес Антонио Грамши. Напротив, внутри движения – и это без всяких оговорок можно обнаружить в политической и идеологической позициях III Интернационала – все более очевидной становится подчиненность теоретических исследований политической практике. Вообще, если и можно охарактеризовать сталинизм как идеологическую систему, то о нем следует сказать, что эта теория не руководство к действию, а оправдание постфактум самого действия. Сталинские тезисы об обострении классовой борьбы и усилении государства на продвинутой стадии строительства социализма, может быть, являются с этой точки зрения самым ярким примером. На этом фоне особенно поражает постоянство теоретической схемы, применяемой в отношении переживающей глубокие изменения капиталистической действительности, которое мешает правильному пониманию мирового экономического кризиса и его воздействия на природу государства[1129].
Однако, вероятно, неверно было бы говорить (даже в отношении этого периода) о теоретическом «параличе» или «склерозе» марксизма III Интернационала. Было бы ошибкой забывать, что примерно в середине 30-х годов стратегия политического преобразования, то есть перехода к социализму, получила значительное развитие. Серьезнейший поиск новой стратегии захвата власти был проведен руководящей группой Коммунистической партии Китая. Но нельзя недооценивать или относить исключительно к области тактики и первые попытки исследований, предшествовавшие разработке политики народных фронтов в капиталистических странах Запада, которые, пусть в противоречивой форме и со множеством умолчаний, содержали в зародыше новую теоретическую постановку вопроса о взаимодействии демократии и социализма[1130], или, в особых случаях, например Австрии, стремление коммунистической интеллигенции по-новому, соответственно остроте международной ситуации, дать оценку такому вопросу, как национальный[1131].
Общим для этих исследований явилось стремление подвергнуть неотложному пересмотру теоретические представления, применение которых на практике оказалось неадекватно их содержанию, в частности положения о союзах, об отношении партии и класса, о формах государственной власти и т.д. Но этот пересмотр производился не «посредством открыто осуществляемых оригинальных теоретических разработок, а в основном за счет растущего décalage (разрыва) между старыми теоретическими формулами и новой политической практикой»