[1132]. Не случайно, например, в годы, когда борьба с фашизмом становится главной в стратегии III Интернационала (1934 – 1939 годы), все, или почти все, самые оригинальные и новые соображения в коммунистическом анализе этого явления содержатся в подчеркнуто политической работе – докладе Димитрова на VII конгрессе, когда как единственной «теоретической» разработкой (или претендующей быть таковой), продолжавшей рассмотрение этой темы, оказалась книга Палма Датта «Fascism and social Revolution» («Фашизм и социальная революция»), написанная с такой перспективой, которая еще в значительной степени отражала схемы «третьего периода» и социал-фашизма[1133]. В условиях, характерных подчинением теоретической деятельности политической практике, не вызывает удивления, что именно такие политические руководители, как Димитров или Мануильский, берут на себя задачу обобщить в теоретической форме действия и импровизации эмпирической политики; именно им выпадает нелегкая задача подогнать это обобщение к тому единственному дополнению к марксизму-ленинизму, которое считалось законным, – теоретическим мыслям Сталина, который теперь абсолютно монополизировал сферу обогащения теории.
4. Национальные руководящие группы
«Мы – также Коминтерн, и пока участвуем в дискуссиях в Коминтерне, и когда появится решение Коминтерна, это будет означать, что мы пришли к общей точке зрения в процессе общей дискуссии».
Именно в таких «анархистских и эгалитарных»[1134] выражениях Руджеро Гриеко характеризовал еще в 1929 году отношения между Коминтерном и его секциями. В самом деле, часто отождествляют Коминтерн с его небольшим аппаратом decision makers (принимающих решение), действовавшим в Москве, рискуя забыть, что он действительно был Интернационалом коммунистических партий. Последние никогда не были только центрами, проводившими линию, разработанную и переданную сверху, а представляли собой – в разной степени, в зависимости от роли партии в международном движении – активные элементы в формировании основ международного коммунистического движения. С этой точки зрения национальные руководящие группы можно с полным основанием отнести к «генеральным штабам» движения. Сравнительный критико-биографический очерк об этих руководящих группах (или по крайней мере о некоторых из них, наиболее важных) мог бы стать результатом интересного, но сложного исследования, которое до сих пор еще не проводилось и которое из-за отсутствия достаточного количества соответствующих исследований о географии и социальном составе коммунистических партий[1135] – задача непосильная для одного ученого. Тем не менее можно привести некоторые наиболее значительные сведения, хотя бы для того, чтобы дать материал для будущих исследований.
Остановимся пока на возрастных данных; они немаловажны, если вспомнить, с какой полемической гордостью Поль Вайян-Кутюрье настаивал на эпитете «молодость мира» (jeunesse du monde) для коммунистического движения. В самом деле, на протяжении всех 20-х годов коммунистический руководитель был довольно молод: возраст кадровых работников КПГ (а их около 250) в 1924 году составлял в среднем 35½ года, в 1929 – 37[1136]. В Центральном Комитете, избранном в 1924 году, 12,5 процента членов моложе 30 лет, 62.5 процента моложе 40; среди избранных в 1929 году лишь 5.5 процента моложе 30 лет, но пока еще 61 процент моложе 40. В Центральном Комитете ИКП, избранном в 1922 году, 4 человека из 14 (то есть 29,5 процента) моложе 30 лет, а 12 (85,7 процента) моложе 40[1137]; в составе, избранном в 1931 году (у нас имеются возрастные данные на 13 из 17 членов), нет никого моложе 30 лет, но 4 человека (20,7 процента) моложе 32 лет, а 11 (84,6 процента) моложе 40. Несомненно, такие данные характерны для большинства коммунистических партий. Более того, состав руководства коммунистических партий колониальных и полуколониальных стран еще моложе: средний возраст членов Политбюро КПК в 1927 году – 35 лет, а в 1935 году он понижается до 33[1138]. Следует отметить, что возраст руководителей остается молодым на протяжении по крайней мере 20-х годов, несмотря на изменение социального состава руководящих групп (см. ниже, с. 428 – 432). Что касается 30-х годов, то здесь делать обобщения рискованно, поскольку уход в подполье все большего числа партий не позволяет установить детально состав их руководящих органов. Данные, которыми мы располагаем по ФКП (средний возраст членов ее Политбюро увеличивается с 36 лет в 1926 году до 47 лет в 1936 году[1139]), во всяком случае, свидетельствуют о тенденции к постарению руководящего состава: это постарение связано не только с тем, что прошло десять лет и это соответственно отразилось на кадрах; нет, ведь по крайней мере до 1930 года текучесть кадров в составе руководящих органов, пусть несколько меньшая, чем в период 1922 – 1926 годов, все же была значительной (см. ниже, с. 427).
Довольно молодой возраст коммунистических руководителей свидетельствует о том, что они, как правило, не имели большого опыта работы в рабочем движении. Тем не менее кое-какие данные, которые нам удалось обнаружить, могут стать причиной некоторых любопытных открытий. В 1924 году 61 процент состава кадровых работников КПГ принадлежал к организациям рабочего движения до 1916 года и не более 3 процентов составляли члены партии, вступавшие в нее после 1920 года; в целом было лишь 18 процентов партработников, которые вступили прямо в КПГ в период между 1918 и 1924 годами. В Центральном Комитете, избранном в том же 1924 году, процент лиц, принадлежавших к организации до 1916 года, вырос до 81,2 процента. Стечением времени соотношение постепенно меняется: в 1927 году 56 процентов состава партработников КПГ участвовало в рабочем движении до 1916 года, а 6 процентов после 1920 года; в том же году число членов Центрального Комитета, бывших членами партии до 1916 года, составляло 64,7 процента, а число членов КПГ, вступивших прямо в нее, составило уже 17,6 процента. Особенно заметный скачок сделан в 1929 году: в этом году только 42 процента партработников участвовало в рабочем движении до 1916 года, а число тех, кто пришел в движение после 1920 года, составило 20 процентов (в общей сложности число тех, кто вступил непосредственно в КПГ, минуя НСДПГ и СДПГ, составило 18 процентов). Изменения, происшедшие за такой короткий промежуток времени, между 1924 и 1929 годами, очевидно, нельзя объяснить лишь обычной сменой поколений: следует обратить внимание на такой важный аспект процесса большевизации, как решительное намерение вырвать с корнем подлинные или мнимые социал-демократические «пережитки» в коммунистических партиях. Это намерение было исполнено в КПГ тщательнее, чем в какой-либо другой партии, и часто напоминало поспешное сведéние счетов со всем теоретическим и организационным наследием партии.
В других партиях обошлись малой кровью. Если обратиться к составу Центрального Комитета Итальянской компартии 1926 года, станет ясно, что соотношение между членами ЦК, вступившими в партию до 1917 года, и теми, кто пришел в нее после, осталось практически неизменным и даже слегка смещается в пользу первых (80 процентов против 20 процентов) по сравнению с 1922 годом (78,6 процента против 21 процента); только в 1931 году это соотношение меняется (61,5 процента пришедших в движение до 1917 года против 38,5 процента после этого года). Весьма показателен тот факт, что никто из 13 членов Центрального Комитета ИКП, о которых у нас имеются данные, не избежал (через 10 лет после основания компартии) хотя бы кратковременного членства в Итальянской соцпартии. Руководящая группа ФКП занимала в этом смысле промежуточную позицию, но гораздо ближе стояла к КПГ. В Политбюро, избранном в 1926 году, 66,6 процента его членов участвовало в движении до 1917 года, 16 процентов вступило прямо в ФКП посте 1920 года. В Политбюро в результате VII съезда в марте 1932 года число членов, начавших работать в движении до 1917 года, снизилось до 45,5 процента, при этом возросло число примкнувших к движению между 1917 и 1920 годами (с 16,6 процента в 1926 году до 36,4 процента), и осталось неизменным число вступивших непосредственно в ФКП (18,2 процента).
Обобщение этих данных (в том числе последних, которые убедительнее всего свидетельствуют об общей тенденции) в масштабах всего коммунистического движения было бы слишком произвольным. Ведь и в этом случае у коммунистических партий колониальных и полуколониальных стран была совершенно особая история: ими руководили, как правило, люди, прямо примкнувшие к коммунизму после мировой войны (хотя при этом нельзя недооценивать ни роли предшествующего профсоюзного опыта, значительного в некоторых странах Латинской Америки, ни опыта социал-демократии, например в Индонезии, ни принадлежности многих будущих коммунистических руководителей к радикальным националистическим движениям, как в Китае). В общем, можно сказать, что там, где рабочее движение имело прочные и укоренившиеся традиции, коммунистические руководители 20-х и 30-х годов в большинстве своем состояли в его политических и профсоюзных организациях до 1917, а часто и до 1914 года.
Гораздо труднее определить роль составляющих компонентов коммунистических партий в процессе развития их руководящих групп. Пока трудно выработать критерии классификации для такой нестабильной и зыбкой области, какой является принадлежность к той или иной политической группе или течению. Это попыталась сделать Анни Крижель. Она считает, что в основе всякой коммунистической партии присутствует «крайне левый» и «ультралевый» компоненты. Первый является выражением «некой ортодоксальности, революционной „центральности“», которая уходит своими корнями в леворадикальное крыло II Интернационала. Каковы бы ни были его исходные позиции, этот компонент пришел к принятию «гегемонии ленинизма». Второй время от времени предстает подобно «разливу, выходу из берегов центрального ортодоксального течения, от которого он существенно не отличается», или, напротив, как «сила, которая стремится подменить центральное течение или изгнать его»