В нынешней цивилизационной катастрофе соединились две трагедии. Одна — разрушение социализма, а с ним и многих завоеваний трудящихся: распределения по потребностям жилья, образования, медицинского обслуживания, форм отдыха и многого другого. Другая — реставрация капитализма без капитанов капиталистической индустрии, без буржуазных династий, без родового опыта управления фирмами и государством. Из завлабов и замредов вроде Чубайса и Гайдара, спекулянтов и уголовников типа Тарасова и Пугачева, пошедших в школу в середине 1950‑х сразу после контрреволюционного съезда, получились сносные акулы капитализма, а вот хороших управленцев из них не вышло. Поэтому они обрекли народы России и братских республик на многолетнее невиданное нигде раньше в истории вымирание в мирное время, на гражданские войны в братских республиках, на жалкое и зависимое существование бывших гордых советских людей. Так что обессиленный народ России и сегодня, спустя четверть века, несмотря на многомиллионную миграцию, не может восстановить свою численность. Вот цена предательства марксизма, коммунистической партии и советского государства и последовавшей за ними катастрофы. Даже сегодняшний пылающий Донбасс и Украина являются отдаленным следствием этого предательства и контрреволюции.
***
Таким образом, марксистское понятие диктатуры пролетариата это сложное понятие, понятие–идея, и постичь её в мыслях дело не простое, не говоря уж о превратностях борьбы за диктатуру пролетариата в историческом процессе. Тем не менее, оно строго выверено классиками, выстрадано многими поколениями борцов за коммунизм, подтверждено практикой и положительным и отрицательным опытом.
Поэтому можно быть твердо убежденным, что идея диктатуры пролетариата уже реализована в мире и будет полностью осуществлена и снимет себя в соответствующее историческое время в обществе без государства, в обществе общественного самоуправления в коммунизме.
Глава 2. Всемирно–историческое значение русского марксизма
«Отступаем (не будем бояться признать это; не страшно отступление, страшны иллюзии и самообманы, губительна боязнь истины)».
(В. И. Ленин. ПСС. Т. 44, с. 487)
1. Достижение самостоятельности и мирового уровня русской философской мыслью
Русская философия до середины XIX века, вполне отвечая на запросы развития России, все–таки не была самостоятельным философским явлением мирового значения. Она светила, как правило, отраженным светом: или немецким, или французским, или английским. Философы эпохи русского Просвещения живо усваивали новые философские веяния в Европе и «просвещали» ими Россию. Поэтому наряду с традиционными православными и мистическими учениями по общественному сознанию время от времени прокатывались волны «вольтерянства», «кантианства», «шеллингианства», «гегельянства» и других.
Но с 1840‑х годов происходит нечто такое, что меняет отношение многих русских интеллигентов к философии вообще и к европейской философии, в частности. А вместе с тем происходит и изменение положения русской философии на арене мировой философии: она в значительной мере вливается в передовую европейскую мысль как активный субъект: актор и автор; из талантливого ученика она превращается в соработника и соратника передовых европейских идейных движений. Почему?
Ответ, одновременно, и прост, и сложен. Прост, потому что уже объяснен В. И. Лениным и другими марксистами. Он сводится к тому, что к началу 1840‑х годов в отставших от прогрессивно развивавшейся Англии странах созрели социальные силы, не желавшие мириться с экономической отсталостью, с феодальными политическими пережитками, с клерикальной тупостью, с убогостью духовной жизни и всесилием бюрократизма. Они выражали интересы молодой, прогрессивной в то время, буржуазии и её (а также и народный) протест против устаревшего феодализма. В том числе такие силы возникали и в самом господствующем классе как отрицание феодальных пережитков в самом феодализме, с сохранением, однако, главных устоев феодализма и «самобытности» или, как сейчас говорят «идентичности». Они были стимулированы как внешними (иностранными: французская революция 1789–1794 годов и наполеоновские войны), так и внутренними политическими процессами (восстание декабристов и его разгром в 1825–1826 годах). Наступила другая эпоха. Она породила несколько философских кружков: славянофилов (А. Хомяков, И. Киреевский, К. Аксаков, Ю. Самарин и др.), западников (А. Герцен, В. Белинский, М. Бакунин и др.), либералов (П. Чаадаев, К. Кавелин и др.). Но не все они смогли воспринять интересы народа — трудящейся части населения. И потому многие остались талантливым, национально полезным для культуры и искусства, но только русским философским явлением. Как показало время, дух новой эпохи выражали лишь участники герценовского кружка. Хотя в ней продолжали действовать и представители прежней эпохи.
Собственно, произошло то, что регулярно происходит с философией: смена эпох приводит к смене философии. Как верно заметил Г. Гегель «философия есть также время, постигнутое в мысли»[4].
Поэтому обострилась идейная борьба прогрессивных и реакционных течений, групп, кружков, лиц. Эта борьба и явилась движущей силой интереса к экономике, политике и философии. Эти области духа стали публичными.
А сложен ответ потому, что в России прогрессивные силы, как раз по причине большей отсталости России, были относительно слабее развиты, но бороться им предстояло с более могучим и мотивированным противником — надеждой и опорой реакционной части Европы: с русским самодержавием. Поэтому приходится лишь удивляться: как в глухой тверской деревне «Прямухино» мог вырасти будущий гегельянец, один из основателей мирового анархизма и предводитель восстания в Дрездене (М. А. Бакунин, 1849 год); как можно было в тогдашних российских условиях развиваться по тем же ступеням от Гегеля к Фейербаху, от А. Смита к К. Марксу, что и сверстники в Париже и Берлине?
Однако предпосылки для этого были: во–первых, в России была сильна классическая, созданная Платоном и Аристотелем, традиция философствования, воспринятая от Византии; вовторых, уже в первом крупном организованном выступлении против монархии мы видим в числе идейных и политических вождей не дюжинных буржуа, как это было в Европе, а представителей высшего сословия — полковников, генералов и князей, готовых к риску головой за интересы общественного прогресса, как они его понимали. Т. е. уже сам господствующий класс еще в 1825 году почувствовал невозможность сосуществования с монархией, по крайней мере — с абсолютной монархией. В-третьих, также и к середине 1840‑х на борьбу поднимались не только представители низших классов и разночинцев, но и вполне состоятельные молодые люди господствующего класса, имевшие возможность закончить престижные университеты и даже поучиться и пожить за границей, сделать значительную карьеру. В-четвертых, в жизнь вступили поколения, знакомые с ходом и итогами Великой французской революции; и на Западе, и в России одновременно возникли близкие по духу группы молодых людей, познакомившиеся с духом прогресса. Наконец, и там, и здесь возникла преемственность поколений передовой революционной молодежи, так что А. И. Герцен с Н. П. Огаревым вполне сознательно считали себя последователями дела декабристов также, как в Европе молодежь вдохновлялась героями Французской революции. Именно эта революционная почва и традиция и привела многих представителей передовой русской молодежи, в том числе из аристократии, в 1840‑е годы в Европу, где они в предреволюционной стихии сразу нашли ровесниковединомышленников.
В это время, в 1842 – 1847 годах, марксизма, как целостного учения, еще не существовало. Но контакты молодых революционеров России и Европы, в том числе с К. Марксом и Ф. Энгельсом, уже были. И были они потому, что те и другие шли примерно от одних теоретических источников к похожим практическим социальным целям. М. Бакунин и А. Герцен, также, как и К. Маркс с Ф. Энгельсом, шли от Г. Гегеля, проштудировав его в 1837 – 1840 годах. Наверное, они знали и А. Смита, если уж еще раньше английского экономиста читал молодой повеса Евгений Онегин. А в 1842 году М. Бакунин уже публикует в немецком журнале статью «Реакция в Германии», давшую ему известность в демократических кругах Германии, признательность А. Герцена и В. Белинского, заинтересованность
К. Маркса и знакомство с ним в 1844 году. В это же время А. Герцен пишет две значительные работы: «Дилетантизм в науке» (1842) и «Письма об изучении природы» (1845). В первой из них он уже осознал ограниченность идеализма Г. Гегеля и вдохновлялся материализмом Л. Фейербаха, а во второй определенно выступает как самостоятельный материалист. Он еще не делает какого–то шага вперед в сравнении с европейскими единомышленниками, но определенно становится вровень с ними. В 1847 году он приезжает в Париж и непосредственно участвует в общественном движении, а вскоре туда приезжает и еще один его друг — В. Г. Белинский. Разочарование в революционном движении 1840‑х приводит
А. Герцена к идейному кризису и духовной стагнации, а М. Бакунина к анархизму и борьбе с марксизмом, но это уже сфера идейной борьбы на мировом уровне.
И Герцен с Бакуниным не были какими–то одиночками и отщепенцами. За ними на родине продолжалось устойчивое духовное и социальное движение. Например, об одном из таких революционеров — Н. А. Спешневе (1821 – 1882) — историки философии пишут: «Оказавшись в Европе накануне буржуазной революции…, Спешнев был захвачен ходом событий, сблизился с радикальными кругами и даже принял личное участие в гражданской войне в Швейцарии на стороне либеральных сил. Здесь же, в Европе, он завязывает связи с социалистами различных школ, но особенно увлекается идеями коммунизма в духе Вейтлинга и Дезами… В Россию Спешнев вернулся в 1846 году убежденным коммунистом и материалистом. В этом же году он вошел в кружок Петрашевского».