ительностью также свое мышление и продукты своего мышления. Не сознание определяет жизнь, а жизнь определяет сознание» [МЭ: 3, 24 – 25].
Борьба с идеализмом в 1845 году проливает свет на данное положение. Следует иметь в виду (как урок для историка), что существует необходимость – особенно острая в наше время – бороться против любой такой истории идей, образа мышления и науки, которая полагается исключительно на внутренние, формальные законы, а не на «производство мыслей» (любого порядка), не на изменения их под воздействием социальной и материальной жизни. Каждый раз в историографической практике, и прежде всего в области философии, может появиться опасность автономной трактовки тех или иных явлений мысли; и часто под внешней видимостью абсолютной новизны скрывается традиционное упрощение.
3) Быть может, менее явно, но совершенно очевидно в «Немецкой идеологии» присутствует тема противоречия между производительными силами и производственными отношениями со всеми вытекающими отсюда революционизирующими последствиями:
«В своем развитии производительные силы достигают такой ступени, на которой возникают производительные силы и средства общения, приносящие с собой при существующих отношениях одни лишь бедствия, являюсь уже не производительными, а разрушительными силами (машины и деньги). Вместе с этим возникает класс, который вынужден нести на себе все тяготы общества, не пользуясь его благами, который, будучи вытеснен из общества, неизбежно становится в самое решительное противоречие ко всем остальным классам» [МЭ: 3, 69].
И именно зарождающееся «коммунистическое сознание» открывает для Маркса и Энгельса в реальной действительности это эмбриональное противоречие и предвосхищает (весьма заблаговременно) будущее. Однако историческая повторяемость революционных традиций указывает на то, что речь идет в равной степени о прошлом и будущем:
«…условия, при которых могут быть применены определенные производительные силы, являются условиями господства определенного класса общества, социальная власть которого, вытекающая из его имущественного положения, находит каждый раз свое практически-идеалистическое выражение в соответствующей государственной форме, и поэтому всякая революционная борьба направляется против класса, который господствовал до того» [МЭ: 3, 69 – 70].
4) Любопытно, что Маркс и Энгельс замечают, что традиционные историки, и в особенности экономисты, вполне допускают влияние неравномерного материального развития на отношения между «нациями», которое детерминирует борьбу между ними. И действительно, идеология весьма часто, вуалируя внутреннюю действительность, оправдывает из соображений материального и интеллектуального «превосходства» колониальные предприятия и завоевания:
«Взаимоотношения между различными нациями зависят от того, насколько каждая из них развила свои производительные силы, разделение труда и внутреннее общение. Это положение общепризнанно» [МЭ: 3, 19 – 20].
В «Немецкой идеологии» делается заключение, что в Германии с ее измученным «национальным сознанием» противоречие между производительными силами и производственными отношениями возникает или, вернее, проявляется «не в данных национальных рамках, а между данным национальным сознанием и практикой других наций» [МЭ: 3, 30]. Современные проблемы слаборазвитости подтверждают это ранее интуитивное предсказание.
5) И все же, хотя марксистское новаторство, как очевидно, не проходит мимо проблемы передела мира между организованными группами – «государствами», само понятие «нации» остается под вопросом. Суть его заключается в противопоставлении классическому противоборству между «индивидуальными» и «коллективными» интересами противоборства классов, находящихся у власти, и классов подчиненных:
«Отсюда следует, что всякая борьба внутри государства – борьба между демократией, аристократией и монархией, борьба за избирательное право и т.д. и т.д. – представляет собой не что иное, как иллюзорные формы, в которых ведется действительная борьба различных классов… Отсюда следует далее, что каждый стремящийся к господству класс, – если даже его господство обусловливает, как это имеет место у пролетариата, уничтожение всей старой общественной формы и господства вообще, – должен прежде всего завоевать себе политическую власть, для того чтобы этот класс, в свою очередь, мог представить свой интерес как всеобщий, что он вынужден сделать в первый момент» [МЭ: 3, 32 – 33].
Историка как бы предупреждают: под иллюзорной оболочкой скрывается действительность; под покровом политики – общественные отношения; под покровом всеобщей заинтересованности – классовые интересы; под формами государства – структура гражданского общества:
«…это гражданское общество – истинный очаг и арена всей истории, видна нелепость прежнего, пренебрегавшего действительными отношениями понимания истории, которое ограничивалось громкими и пышными деяниями» [МЭ: 3, 35].
Маркс и Энгельс в целях достижения полемического эффекта (как, впрочем, это делают и другие историки: достаточно вспомнить Симианда, Блока и Февра) придают современной им историографии карикатурные черты. Вообще никогда не было недостатка в попытках высветить кулисы грандиозного театра истории; однако экономика, финансовые отношения, законы и язык экономики всегда считались полем деятельности специалистов – титулом историка награждались, как правило, официальные риторы и философы. После Маркса, во второй половине XIX столетия, позитивистская историография эрудитов еще более расширит поле этой «специализации», особенно в области политической истории, низведенной до уровня анекдотов (из жизни великих людей) и все менее соприкасающейся с явлениями социальной жизни; в учебниках истории придворную историографию заменят лубочные иллюстрации великих событий и морализаторские поучения. В данном случае это явная реакция на Маркса, не совсем осознаваемая и бледно выраженная ввиду того, что молчание в еще большей степени, чем попытки опровержения, способствовало развитию борьбы против истории, выступающей с революционными выводами. Поэтому верно и то, что в нашем столетии какое-нибудь открытие в области истории, не придающее значения отдельному «событию» в поисках «реальных отношений», может быть сделано без оглядки на Маркса и поэтому, несмотря на все свои достоинства, не будет иметь достаточной теоретической базы, а будет грешить чрезмерными иллюзиями относительно своей новизны. Это не мешает говорить об опасности Маркса и выступать с нападками против него, прибегая к помощи псевдоисторического структурализма и антиисторической социологии. Один момент в этой связи может быть проиллюстрирован с помощью удачного выражения из «Немецкой идеологии»: «Почти вся идеология сводится либо к превратному пониманию этой истории, либо к полному отвлечению от нее. Сама идеология есть только одна из сторон этой истории» [МЭ: 3, 16].
6) Подобное низложение (или погребение под нагромождением консервативных теорий) какой бы то ни было революционной гуманитарной науки знаменательно с исторической точки зрения:
«Мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями. Это значит, что тот класс, который представляет собой господствующую материальную силу общества, есть в то же время и его господствующая духовная сила. Класс, имеющий в своем распоряжении средства материального производства, располагает вместе с тем и средствами духовного производства, и в силу этого мысли тех, у кого нет средств для духовного производства, оказываются в общем подчиненными господствующему классу. Господствующие мысли суть не что иное, как идеальное выражение господствующих материальных отношений, как выраженные в виде мыслей господствующие материальные отношения; следовательно, это – выражение тех отношений, которые и делают один этот класс господствующим, это, следовательно, мысли его господства» [МЭ: 3, 45 – 46].
Речь идет о еще одной грандиозной проблеме: должна ли (и может ли) история строить представление об обществе иной эпохи согласно современным критериям, которые в свою очередь являются продуктами общества, истории? Здесь имеется риск впасть в анахронизм, который Люсьен Февр считал страшным грехом и с которым боролся в связи с исследованиями творчества Рабле. Но для каких нужд служит определение «сословного общества» как общества, в котором неискушенный человек видит иерархию «сословий», или зачем говорить о том, что вассал был связан со своим сувереном понятием «верности»?
«Когда, однако, при рассмотрении исторического движения, отделяют мысли господствующего класса от самого господствующего класса, когда наделяют их самостоятельностью, когда, не принимая во внимание ни условий производства этих мыслей, ни их производителей, упорно настаивают на том, что в данную эпоху господствовали те или иные мысли, когда, таким образом, совершенно оставляют в стороне основу этих мыслей – индивидов и историческую обстановку, – то можно, например, сказать, что в период господства аристократии господствовали понятия: честь, верность и т.д., а в период господства буржуазии – понятия: свобода, равенство и т.д.
…В то время как в обыденной жизни любой shopkeeper отлично умеет различать между тем, за что выдает себя тот или иной человек, и тем, что он представляет собой в действительности, наша историография еще не дошла до этого банального познания. Она верит на слово каждой эпохе, что бы та ни говорила и ни воображала о себе» [МЭ: 3, 47, 49]
Кто-нибудь может возразить: но ведь профессия историка не заключается только лишь в определении духовного склада людей определенной эпохи с помощью «воскрешения» условий их жизни и коллективных форм мышления? Правда, подобная «история-воскрешение» пользуется успехом в среде интеллигенции. Но это ненаучная история – не наука об обществе, изучающая развитие общества, исследующая его механизмы. Эта форма знания не может довольствоваться спиритизмом и реконструкциями, но требует последовательного анализа, в котором должны фигурировать взаимозависимы