али этим критикам, что в условиях кризиса, вызванного мировой войной, разрыва следует ожидать прежде всего в стране с относительно слабой промышленной структурой, лишь частично развитой, даже если наличие промышленного пролетариата и определенной степени индустриализации есть необходимое условие для революции. Советская революция произошла в России потому, что Россия в то время была «слабым звеном» в цепи мирового империализма. Говоря об этом же другими словами (может быть, более свойственными современной эпохе), можно отметить, что решение этой проблемы зависит от относительного веса, который придается – при оценке исторических ситуаций – так называемым объективным (в основном механистического характера) и субъективным (неэкономическим, в узком смысле этого слова, то есть политическим и идеологическим) факторам.
5. Проблема стоимости и социальный диагноз
Какое суждение можно вынести о Марксовой критике политической экономии по прошествии века? Что касается теоретического аспекта взглядов в этой области, то следует подчеркнуть растущий интерес к учению Маркса, особенно ярко проявившийся в 60-е и 70-е годы нашего столетия в академических кругах не только Англии (на второй родине Маркса) и в Европе вообще, но и в Америке; неизменный интерес оно вызывает у студентов и молодых преподавателей. Это оживление интереса к марксистской теории явилось в основном результатом жарких споров, вызванных выходом в свет в 1960 году книги Пьеро Зраффа «Производство товаров посредством товаров» (имеющей подзаголовок «Дополнение к критике экономической теории») и критикой «буржуазной» доктрины, в ней усмотренной. Какая из сторон одержала в этом споре формальную победу – вопрос, по которому мнения экономистов резко разошлись. Во всяком случае, я уверен, что большинство марксистов должно признать положительную роль этого спора в той мере, в какой он послужил пониманию важности особой точки зрения Маркса независимо от того, защищают они ее или нет[73].
Возникает вопрос, почему теория стоимости занимает в учении Маркса такое важное место. На это можно ответить: во-первых, Маркс – как Смит и Рикардо до него – считал подобную теорию ключом к пониманию «автоматического» действия (а следовательно, и «объективных законов») системы, основанной на рынке. Больше того, она явилась абстрактным отражением связанных с ней законов-тенденций. Во-вторых, как уже было сказано, трудовая теория стоимости подготовила почву для Марксовой теории прибавочной стоимости, поскольку отношения между товарами, выраженными через труд (в отличие от товаров, выраженных через цену), не изменяются при различной величине нормы эксплуатации. Возможно, была и третья причина: для того чтобы придать значимость понятию «эксплуатация», необходимо исходить из постулата, что труд есть единственный активный фактор (или «социальная издержка»?) производства[74]. Выразив в этой форме теорию прибавочной стоимости (пусть даже приблизительно), можно принять данный постулат; совершенно очевидно, что в иной форме это не представлялось бы возможным. Это очень важно для понимания качественного аспекта проблемы стоимости.
Что касается социального диагноза и предвидений, то учение Маркса явилось в то время событием исключительной важности; поэтому не удивительно, что после начального периода непризнания оно вызвало огромный интерес. Классическая политическая экономия рассматривала систему частного предпринимательства и свободной конкуренции как идеальное и даже как конечное состояние экономического развития. Существование землевладельцев представляло собой единственную аномалию, не вписывавшуюся в то, что Бастиа называл «экономической гармонией». Но в то время как Кенэ считал земельную ренту излишком или «чистым продуктом», Бастиа был далек от ее негативной оценки и воспринимал ее как неотъемлемую часть установленного природой порядка; только Рикардо вскрыл «антагонизм» между рентой и прибылью, увидев в последней источник капиталистического накопления. Теории, определяющей всякий доход от собственности как форму «эксплуатации» и, следовательно, несущей в себе социальные противоречия, до того времени не существовало (единственным исключением можно считать так называемых «рикардианских социалистов»). Однако они связывали эксплуатацию не с внутренним механизмом конкуренции, а с некоторыми ее скрытыми недостатками, такими, как «неравный обмен» Годскина. Многие современные экономисты полагают, что заниматься подобными проблемами – значит вводить «социологические» понятия, не входящие в компетенцию экономической теории. Другими словами, раздвигаются границы того, что традиционно являлось предметом исследования политической экономии, то есть границы, установленные ортодоксальной теорией цен. Но с таким же основанием можно сказать, что границы последней, понимаемой как математический анализ рыночных цен, слишком тесны – теснее, чем границы, определенные классиками, препятствующие, таким образом, более глубокому анализу рынка – в глубь того, что Маркс называл «кажущимся» (в противовес «сути»), – и не позволяющие высказаться о том, что действительно важно и имеет решающее значение. Как бы то ни было, именно значимость, приданная прибавочной стоимости и ее влиянию на общество, цементирует всю Марксову теорию капиталистического производства и выявляет свойственные только ей одной притягательные черты.
Иштван Месарош.МАРКС-«ФИЛОСОФ»
Знаменитое высказывание Маркса о философии: «Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его» [МЭ: 3, 4], – часто понимают односторонне: как полный отказ от философии и призыв преодолеть ее, заменив «научным социализмом». Единственное, чего подобные объяснения не принимают в расчет, – то, что Маркс представляет себе это преодоление (Aufhebung) не как буквальный, простой, теоретический переход от философии к науке, а как сложную практическую программу, для осуществления которой необходимо диалектическое единство между «оружием критики» и «критикой оружием» [МЭ: 1, 422]; это означает, что философия остается составной частью борьбы за освобождение. Как пишет Маркс, «вы не можете упразднить философию, не осуществив ее в действительности» [МЭ: 1, 420], а это может произойти не в сфере чистой науки, а лишь в практической действительности, или общественной практике, которая, естественно, включает в себя и вклад науки. Кроме того, фраза, с которой мы начали, не может быть отделена от утверждения Маркса о необходимости взаимосвязи между этим «осуществлением философии» и пролетариатом. Ибо «подобно тому как философия находит в пролетариате свое материальное оружие, так и пролетариат находит в философии свое духовное оружие… Философия не может быть воплощена в действительность без упразднения пролетариата, пролетариат не может упразднить себя, не воплотив философию в действительность» [МЭ: 1, 428 – 429]. По мнению Маркса, оба положения этой диалектической взаимосвязи либо одновременно сохраняются в силе, либо одновременно теряют свое действие.
Однако стоит ли принимать всерьез подобные утверждения или же считать их просто ярким проявлением юношеского темперамента и риторикой? Можем ли мы придавать какое-либо значение – и какое конкретно в данном случае? – идее осуществления философии без того, чтобы пролетариат упразднил самого себя? И коль скоро мы не можем не учитывать того, что пролетариат до сих пор не выполнил исторической задачи упразднения самого себя, нам стоит, может быть, отказаться от решения трудной проблемы под предлогом, что программа Маркса воплотилась в «теоретической практике» путем замены философии идеей «научного социализма», «наукой истории» и т.д.? Какова в таком случае роль (при условии, что она сохраняется) философии в формировании социалистического сознания и в осуществлении практических задач, стоящих перед нами, если критические взгляды Маркса на философию прошлого и на отношения философии и общественной жизни последовательно применять при оценке тенденций развития после Маркса? Эти вопросы очень важны при нашем понимании значения Маркса для философии, равно как и при понимании значения философии для той социальной практики, за которую боролся сам Маркс.
1. Осуществление философии
Следуя пожеланию отца, Маркс (как и Лукач 70 лет спустя) вначале посвятил себя изучению права. Однако вскоре он «почувствовал желание испытать свои силы в философии», отдавая себе отчет в том, что, поскольку между философией и областью знаний, им избранной, существует глубокая связь, ему «без философии… не пробиться вперед». В 1837 году он писал отцу из Берлина не без самоуверенности: «Все крепче становились узы, связавшие меня самого с современной мировой философией, влияния которой я думал избежать» [МЭ: 40, 10, 13, 16]. Для Маркса изучение философии – это не просто упорное стремление быть до мельчайших подробностей в курсе литературы в этой области. Самое чтение скучных юридических текстов было таким же неординарным, как и чтение с конспектированием в последние годы. Маркс не искал какой-либо умозрительной априорной альтернативы отдельным деталям юридических знаний; напротив, он искал связующую нить, подходящее теоретическое обоснование, которое объединяло бы их. Он понимал, что единственный способ добиться действительного понимания любого предмета исследования – это постижение его во всей сложности его динамических связей, и он настоятельно подчеркивал принцип: «нужно внимательно всматриваться в самый объект в его развитии» [МЭ: 40, 10]. Отказ от некритического принятия существующего как чистой данности и требование поставить частные аспекты в зависимость от их многочисленных диалектических связей в сложном процессе должны были привести Маркса к строгому определению рамок изучаемого им предмета. Таким образом, переход от изучения эмпирических аспектов права («административная наука» [МЭ: 40, 17], как он ее называл) к юриспруденции, а от нее к философии вообще был для него естественным и совпал с углублением его понимания стоявших перед ней проблем.