индивидуальной субъективности, как это было в диссертации[86], а его следовало включить в диалектическую концепцию действительного исторического развития, являющегося продуктом коллективного действующего лица, в отношении которого может быть применено «действительное осуществление», неизбежно ускользающее от «отдельного самосознания»; 2) что это требование осуществления философии, которое проистекало из «неадекватности мира», определяемой конкретно как антагонизм, имманентный определенной форме общественной практики, должно быть связано с программой радикальной перестройки теории в рамках единства теории и практики и преодоления укоренившегося общественного разделения труда.
Чтобы прийти к этим заключениям, Маркс под давлением неотложных практических проблем предпринял необходимые шаги. Позднее он вспоминал об этом: «В 1842 – 1843 гг. мне как редактору „Rheinische Zeitung“ пришлось впервые высказываться о так называемых материальных интересах, и это поставило меня в затруднительное положение» [МЭ: 13, 5 – 6]. Более того, в своей работе «Оправдание мозельского корреспондента» он развил чрезвычайно важное положение: «При исследовании явлений государственной жизни… существуют… отношения, которые определяют действия как частных лиц, так и отдельных представителей власти и которые столь же независимы от них, как способ дыхания» [МЭ: 1, 192]. Как должны были звучать пустые философские абстракции для человека, пришедшего к подобным убеждениям? Неудивительно поэтому, что он стремился привести теорию в соответствие с объективными требованиями существующих обстоятельств. В письме, написанном в августе 1842 года, он подчеркивал: «Правильная теория должна быть разъяснена и развита применительно к конкретным условиям и на материале существующего положения вещей» [МЭ: 27, 367]. В соответствии с этим принципом он предпринял тщательное изучение условий и объективных сил, которые выявляются в действительных конкретных обстоятельствах, с тем чтобы понять динамику их взаимодействия и возможности сознательного вмешательства в их развитие. Результаты этого труда были обобщены в работе «К критике гегелевской философии права. Введение», в очерке «К еврейскому вопросу», в работе in statu nascendi, известной под названием «Экономическо-философские рукописи 1844 года», и в знаменитых «Тезисах о Фейербахе», связанных с работой над «Немецкой идеологией». В этих произведениях Маркс не ограничивался сведением счетов со спекулятивной философией, а одновременно разрабатывал схему нового типа целостности реального исторического развития с учетом всех его многочисленных факторов, диалектически взаимодействующих между собой, включая самые эзотерические формы и проявления сознания. Увидев в пролетариате то коллективное действующее лицо и материальную силу, с помощью которой можно было переосмыслить «осуществление философии» в совершенно новой форме и на качественно более высоком уровне, Маркс постоянно подчеркивал, что «пролетариат находит в философии свое духовное оружие» [МЭ: 1, 428]. Таким образом, соотнося свою философию с конкретной социально-исторической силой и определяя ее назначение как неотъемлемое и необходимое условие успеха борьбы за освобождение, Маркс сумел сформулировать требование «практического ниспровержения действительных общественных отношений» как основополагающий принцип и критерий жизнеспособности новой философии, то есть философии, которая возникла в особой исторической обстановке и порождена определенным социальным опытом, философии, которая в соответствии с единством теории и практики вносит существенный вклад в раскрытие и полную реализацию тех возможностей, которые кроются в ее освободительном практическом опыте.
3. Открытия Гегеля
Отношения Маркса с гегелевской философией были весьма оригинальны. С одной стороны, гегельянство представляло для него мировоззрение, диаметрально противоположное его собственному, требовавшему «материальных предпосылок», которые можно проверить в отличие от «самоориентированной» спекулятивной философии. То есть это было мировоззрение, отталкивавшееся от динамического видения «с точки зрения труда»[87] в отличие от принятой Гегелем пристрастной, некритической и в конечном счете неисторической «точки зрения политической экономии»[88]. С другой стороны, Маркс не уставал подчеркивать огромное значение открытий Гегеля, сделанных в чрезвычайно важный период исторического развития – после Французской революции, в очень сложный момент столкновения общественных сил, когда возник мир труда как главенствующее движение, чему до тех пор история не знала примеров.
Критическое овладение этой философией отнюдь не завершилось для Маркса в юности. Напротив, упорядочив свои отношения не только с самим Гегелем, но и его последователями «неогегельянцами» – в работах «К критике гегелевской философии права. Введение», «Экономическо-философские рукописи 1844 года» и «Немецкая идеология», – Маркс мог теперь использовать в положительном смысле те открытия гегелевской философии, которые считал чрезвычайно важными, ибо теперь для этого дорога была открыта. Вот почему в «Экономических рукописях 1857 – 1859 годов» и в «Капитале» ссылки на Гегеля не только часто встречаются, но и в основном носят гораздо более положительный характер, чем в его юношеских работах. Мы увидим, насколько значительно это сближение выявилось в период, когда Маркс занимался анализом некоторых наиболее запутанных положений своей концепции капитала и многочисленных внутренних противоречий, возникавших в процессе ее диалектической и исторической разработки[89]. Ленин также это подчеркивал: «Нельзя вполне понять „Капитала“ Маркса и особенно его I главы, не проштудировав и не поняв всей Логики Гегеля. Следовательно, никто из марксистов не понял Маркса ½ века спустя!!» [Л: 29, 162] К сожалению, после этого прошло еще полвека, а отношения Маркса и Гегеля оцениваются с ничуть не меньшей предвзятостью и предубеждением, чем это было во времена Ленина, когда он написал этот знаменитый афоризм.
Явное искажение значения Гегеля для развития философии и в связи с этим полное непонимание отношения Маркса к этому великому мыслителю отнюдь не случайны. Они свидетельствуют об упорном стремлении задвинуть диалектику в дальний угол, а это на руку всякого рода упрощенчеству. В одном из писем Маркс замечал по этому поводу: «Господа в Германии… полагают, что диалектика Гегеля – „мертвая собака“. На совести Фейербаха большой грех в этом отношении» [МЭ: 32, 15]. А в другом письме Маркс саркастически комментировал: «…г-н Ланге удивляется тому, что Энгельс, я и другие принимаем всерьез мертвую собаку – Гегеля, после того как Бюхнер, Ланге, д-р Дюринг, Фехнер и т.д. давно сошлись на том, что они его, беднягу, давно похоронили. Ланге пренаивно говорит, что в эмпирическом материале я „двигаюсь на редкость свободно“. Ему и в голову не приходит, что это „свободное движение в материале“ есть не что иное, как парафраз определенного метода изучения материала – именно диалектического метода» [МЭ: 32, 571 – 572]. Как видно из сказанного, правильная оценка отношений Маркса с Гегелем – вопрос отнюдь не второстепенный. Она отражает до некоторой степени отношение Маркса к философии вообще и его концепцию диалектики в частности.
Как мы видели, первоначальный полный отказ Маркса от гегелевской философии, которую он обвинял в идеалистической отдаленности от социальной действительности, уступил место гораздо более гибкой оценке. Конечно, он решительно осуждал «это философское разложение и восстановление наличной эмпирии» [МЭ: 42, 157], которые в зачаточном состоянии он обнаруживал уже в «Феноменологии». Однако не менее решительно Маркс подчеркивал, что Гегель «ухватывает сущность труда и понимает предметного человека, истинного, потому что действительного, человека как результат его собственного труда» [МЭ: 42, 159]. Чтобы понять значение этого достижения, следует обратиться к тому факту, что сейчас впервые в истории возникла возможность разработать подлинно всеобъемлющую историческую концепцию в противовес отрывочным догадкам мыслителей прошлого. Если сравнить гегелевскую концепцию истории с концепцией Маркса, станет ясно, почему Гегель сам не смог последовательно использовать результаты собственного открытия. Это сравнение объяснит нам также, почему Марксу не было необходимости обращаться с Гегелем как с «мертвой собакой», для того чтобы пойти дальше него. Маркс великодушно признавал, что «гегелевская диалектика является основной формой всякой диалектики» [МЭ: 32, 448] именно потому, что он «освободил ее от ее мистической формы» в тех основных ее положениях, в которых «точка зрения политической экономии» трансформировала главную форму любой диалектики в искусственное построение, так что «мистический флер» уничтожал антагонистические противоречия общества путем их чисто теоретического разрешения.
Первый важный шаг в оценке гегелевской философии, сделанный Марксом, был связан с политикой – главной его заботой в ту пору. Именно политический радикализм отдалил Маркса от его друзей-младогегельянцев; уже в марте 1843 года он критиковал и Фейербаха за неверный подход к политике. Причиной критики Маркса было то, что Фейербах «слишком много напирает на природу и слишком мало – на политику. Между тем, это – единственный союз, благодаря которому теперешняя философия может стать истиной» [МЭ: 27, 375]. Маркс считал, что Фейербаху с самого начала был присущ этот недостаток в столь важном вопросе, и именно поэтому он лишь в очень ограниченной мере мог опереться на автора «Сущности христианства». Подчеркивая позднее, что на совести Фейербаха лежит тот факт, что в Германии установилась антидиалектическая атмосфера, Маркс писал и о положительном значении главного труда Фейербаха, сравнивая его с главным трудом Прудона «Что такое собственность?»: «Этой книгой Прудон стал приблизительно в такое же отношение к Сен-Симону и Фурье, в каком стоял Фейербах к Гегелю. По сравнению с Гегелем Фейербах крайне беден. Однако