«если грубое политэкономическое суеверие народа и правительств цепко держится за такой чувственный, осязаемый, бросающийся в глаза предмет, как денежный мешок, и поэтому верит в абсолютную стоимость благородных металлов и обладание ими считает единственно реальным богатством, и если затем приходит просвещенный светски образованный политэконом и доказывает им, что деньги есть такой же товар, как и всякий другой, и что в силу этого их стоимость, как и стоимость любого другого товара, зависит от отношения издержек производства к спросу (конкуренция) и предложению, к количеству или конкуренции других товаров, – то такому политэконому справедливо возражают, что действительная стоимость вещей заключается все же в их меновой стоимости, что эта последняя в конечном счете существует в деньгах, а деньги существуют в благородных металлах, и что, следовательно, деньги являются истинной стоимостью вещей и потому – самой желанной вещью. Больше того, доктрины просвещенного политэконома в конечном счете сами сводятся к этой премудрости с той только разницей, что просвещенный политэконом обладает способностью к абстракциям, позволяющей ему распознавать существование денег во всех формах товаров и потому избавляющей его от веры в исключительную стоимость их официального металлического существования. Металлическое существование денег есть лишь официальное чувственно воспринимаемое выражение той денежной души, которая пронизывает все звенья производства и все движения буржуазного общества.
Противоположность новейшей политической экономии монетарной системе заключается лишь в том, что она денежную сущность ухватывает в ее абстрактности и всеобщности» [МЭ: 42, 19 – 20].
И далее Маркс замечает:
«Политическая экономия… исходит из отношения человека к человеку как отношения частного собственника к частному собственнику. Если человек предполагается в качестве частного собственника, то есть, следовательно, в качестве исключительного владельца, который посредством этого исключительного владения утверждает свою личность и отличает себя от других людей, а вместе с тем и соотносится с ними – частная собственность есть его личное, отличающее его, а потому его существенное бытие, – то утрата, или упразднение частной собственности есть отчуждение человека и самой частной собственности» [МЭ: 42, 24 – 25].
«Деньги, обладающие свойством все покупать, свойством все предметы себе присваивать, представляют собой, следовательно, предмет в наивысшем смысле» [МЭ: 42, 146]. Так как они, «в качестве существующего и действующего понятия стоимости, смешивают и обменивают все вещи, то они представляют собой всеобщее смешение и подмену всех вещей, следовательно, мир навыворот, смешение и подмену всех природных и человеческих качеств» [МЭ: 42, 150].
Отчуждению денег противостоит человек как предметное существо, то есть как существо, которое нуждается в предметах, чтобы увековечить собственное естественное существование, и которое нуждается в общественных отношениях для собственного обогащения. В основе идеи Маркса о человеке как предметном существе лежит новый взгляд на предметность, тесно связанный с потребностью в предметах, и новая идея об обмене как форме общественных отношений между индивидами. Маркс пишет: «Существо, не являющееся само предметом для третьего существа, не имеет своим предметом никакого существа, т.е. не ведет себя предметным образом, его бытие не есть нечто предметное» [МЭ: 42, 163]. При таком положении вещей
«то общественное отношение, в котором я нахожусь к тебе, мой труд для твоей потребности является всего лишь видимостью, и наше взаимное восполнение друг друга тоже является всего лишь видимостью, в основе которой лежит взаимный грабеж. Подоплекой здесь с необходимостью оказывается намерение ограбить, обмануть; в самом деле, так как наш обмен своекорыстен как с моей, так и с твоей стороны и так как каждая корысть стремится превзойти корысть другого человека, то мы неизбежно стремимся обмануть друг друга. Мера власти моего предмета над твоим предметом, которую я допускаю, нуждается, разумеется, в твоем признании, для того чтобы стать действительной властью. Но наше взаимное признание взаимной власти наших предметов есть борьба, а в борьбе побеждает тот, кто обладает большей энергией, силой, прозорливостью или ловкостью. Если достаточна физическая сила, то я прямо граблю тебя. Если царство физической силы сломлено, то мы взаимно стараемся пустить друг другу пыль в глаза, и более ловкий обманывает менее ловкого» [МЭ: 42, 33 – 34].
Противопоставление предметного человеческого существа и отчужденной реальности рыночных отношений, которые тоже предметны, но сводятся к чистой видимости, состоит не в обратном движении к природе, находящейся вне пределов обмена, а в повторном присвоении общественной отчужденной предметности. Отправная точка – новая ситуация, в которой каждый «действительно делает себя тем, чем он является в глазах другого…». Производство этого некоего другого «означает, выражает стремление приобрести мой предмет… Наша взаимная ценность есть для нас стоимость имеющихся у каждого из нас предметов» [МЭ: 42, 35].
Как преодолеть ситуацию отчуждения, при которой наша власть выражается в возможности властвовать над другими, при которой как деньги, так и отношения господства-рабства едва освободились от своих наиболее типичных черт, но «это взаимное порабощение нас предметом в начале развития и в действительности выступает как отношение господства и рабства» [МЭ: 42, 35]? Маркс отвечает, что это отношение обоюдной полезности является лишь наивным выражением главной формы наших отношений и что, если бы мы могли представить себе, каким должно быть человеческое производство, «мой труд был бы свободным проявлением жизни». Действительно:
«При предпосылке частной собственности… он является отчуждением жизни, ибо я тружусь для того, чтобы жить, чтобы добывать себе средства к жизни. Мой труд не есть моя жизнь.
Во-вторых: в труде я поэтому утверждал бы мою индивидуальную жизнь и, следовательно, собственное своеобразие моей индивидуальности. Труд был бы моей истинной, деятельной собственностью. При предпосылке частной собственности моя индивидуальность отчуждена от меня до такой степени, что эта деятельность мне ненавистна, что она для меня – мука и, скорее, лишь видимость деятельности. Поэтому труд является здесь также лишь вынужденной деятельностью и возлагается на меня под давлением всего лишь внешней случайной нужды, а не в силу внутренней необходимой потребности» [МЭ: 42, 36].
В частности, из последнего отрывка, в котором ясно звучит тема необходимости как основы проблемы свободы, обретения вновь той формы участия в общественной жизни, которая в исторической действительности вовлечена в отношения господства-рабства, можно сделать вывод, что Маркс своей критикой показывает, что отношения собственности внутренне присущи всему миру обмена и богатства. Здесь явственно ощутимо влияние Фурье. Острие критики, как мы уже говорили, направлено против «идеологов» и «доктринеров». Для них человеческие качества и отношения собственности представляют нечто совсем иное, а природа подчинена и понимается в рамках отношений собственности. Критика обмена (в широком смысле слова), которая находится в центре внимание автора в приведенных нами отрывках, является в то же время критикой установления определенных общественных отношений, которые еще ощущают на себе подспудное присутствие фигуры раба-хозяина. В «Святом семействе» признается, что «идеологическое», «доктринальное», а также «позитивистское» сведение человеческой личности к личности собственника нашло в лице Прудона наиболее резкого критика. Прудон возразил О. Конту, заметив, что право собственности не может быть следствием ограниченности на «землю». Напротив, Конт должен был бы сделать вывод, что, раз количество имеющейся в наличии земли ограниченно, она не может быть объектом присвоения. «Присвоение воздуха и воды никому не наносит ущерба по той причине, что их всегда еще достаточно остается, что количество их неограниченно… Пользование ею [землей] должно поэтому регулироваться в интересах всех» [МЭ: 2, 49]. Природа является условием для производительной деятельности, обеспечивается человеком при условии существования самой материи [См. МЭ: 2, 51]. Однако критика Прудона неполна. Она охватывает все экономические отношения, за исключением рабочего времени и материала труда. Он некритически соглашается сделать рабочее время, «непосредственное наличное бытие человеческой деятельности как таковой, мерой заработной платы и определения стоимости продукта». Таким образом, в политической экономии он делает решающим человеческий элемент (суждение, которое Маркс почти теми же словами выскажет и в адрес Рикардо) и при этом восстанавливает человека в его правах «все еще в политико-экономической, а потому противоречивой форме» [МЭ: 2, 54]. Критика Прудоном политической экономии «признает все существенные определения человеческой деятельности, но только в отчужденной, отрешенной форме». Именно поэтому она «превращает значение времени для человеческого труда в значение времени для заработной платы, для наемного труда» [МЭ: 2, 54].
При всем уважении к критикам – которые расценили отношение между молодым и зрелым Марксом как эволюцию от интереса к философии к интересам научным, от гуманистического взгляда на человека к структурному рассмотрению общественных отношений, – следует сказать, что первоначальная особенность критики буржуазного общества Марксом состояла в том, что он нападал одновременно и на отношения собственности, и на их воплощение в политической экономии, подвергая их одинаковой критике. Недвижимая собственность, деньги, собственность на труд и на продукты труд