[111]). И все же критика Маркса всегда оправданна. В самом деле, он пишет:
«Закон капиталистического накопления, принимающий мистический вид закона природы, в действительности является лишь выражением того обстоятельства, что природа накопления исключает всякое такое уменьшение степени эксплуатации труда или всякое такое повышение цены труда, которое могло бы серьезно угрожать постоянному воспроизводству капиталистического отношения, и притом воспроизводству его в постоянно расширяющемся масштабе. Иначе оно и быть не может при таком способе производства, где рабочий существует для потребностей увеличения уже имеющихся стоимостей, вместо того чтобы, наоборот, материальное богатство существовало для потребностей развития рабочего. Как в религии над человеком господствует продукт его собственной головы, так при капиталистическом производстве над ним господствует продукт его собственных рук» [МЭ: 23, 634 – 635].
Главный тезис Маркса по существу таков: капитализм развивает производительные силы, освобождает рабочее время; механизм капиталистического общества вновь направляет это высвободившееся время в производственный процесс, расширяет отрасли по производству предметов роскоши, сферу услуг, верхушку, прослойку церковников, государственных служащих и менеджеров[112]. В результате выходит, что в соответствии со своей тенденцией капиталистическое общество (хотя оно и не доходит до Геркулесовых столпов, о которых говорит Бентам) на деле препятствует росту свободного времени производителей, ограничиваясь уменьшением времени, необходимого для производства предметов первой необходимости, то есть фактически способствуя сокращению фонда заработной платы. Рабочий класс в связи с этим может начинать свою борьбу: в самом деле, история рабочего движения XIX века была борьбой не только за повышение заработной платы, но и за сокращение продолжительности рабочего времени. По этому поводу в письме к Больте от 23 ноября 1871 года Маркс пишет:
«…Всякое движение, в котором рабочий класс противостоит как класс господствующим классам и стремится победить их путем давления извне, есть политическое движение. Так, например, стремление с помощью стачек и т.п. принудить отдельных капиталистов на какой-либо отдельной фабрике или даже в какой-либо отдельной отрасли промышленности ограничить рабочее время есть чисто экономическое движение; наоборот, движение, имеющее целью заставить издать закон о восьмичасовом рабочем дне и т.д., есть политическое движение. И, таким образом, из разрозненных экономических движений рабочих повсеместно вырастает политическое движение, т.е. движение класса, стремящегося осуществить свои интересы в общей форме, то есть в форме, имеющей принудительную силу для всего общества. Если эти движения предполагают некоторую предварительную организацию, то они, со своей стороны, в такой же степени являются и средством развития этой организации» [МЭ: 33, 282 – 283].
Потенциально этот вопрос имеет, однако, и другие стороны. Речь идет о том, что сокращение рабочего дня тесно связано с ростом производительности труда. Оба вопроса тесно связаны потому, что, когда обращение (то есть обмен между капиталом и рабочей силой) невелико, рост производительности труда может компенсировать или прямо увеличить массу стоимости, которой завладевает верхушка. Вследствие этого проблема становится политической, как об этом и пишет Маркс в письме к Больте. Но политический взрыв должен явиться следствием развития того, что он называет «огромной сознательностью» трудящегося, то есть способности признавать продукты «своими» и в то же время ощущать свою отделенность от них «как несправедливую, насильственную» [МЭ: 46-I, 451]. В следующей социальной действительности машина, стоящая над трудом, предстает «как господствующая над ним сила» [МЭ: 46-II, 204], как власть, которую представляет собой сам капитал. «…Накопление знаний и навыков, накопление всеобщих производительных сил общественного мозга поглощается капиталом в противовес труду» [МЭ: 46-II, 205], становится «технологическим применением науки» [МЭ: 46-II, 206]. Машины не приходят на помощь рабочему (как признал Рикардо в блестящей самокритичной XXXI главе своих «Начал»). Но если сформировалась высокая сознательность, тогда развитие общественного индивида становится главной опорой производства и богатства. «Кража чужого рабочего времени, на которой зиждется современное богатство, предстает жалкой основой в сравнении с этой недавно развившейся основой, созданной самóй крупной промышленностью» [МЭ: 46-II, 214]. Вместо производства, основанного на меновой стоимости, появляется «свободное развитие индивидуальностей» [МЭ: 46-II, 214].
Теория общественного индивида в субъективном плане точно отражает объективный «фундамент» капиталистической формы производства. Маркс подчеркивает, что необходимое рабочее время измеряется потребностями общественного индивида, так как «действительным богатством является развитая производительная сила всех индивидов» [МЭ: 46-II, 217]. Индивиды в новых условиях «воспроизводят себя как отдельные единицы, но как общественные единицы» [МЭ: 46-II, 347]. Здесь еще ощущается присутствие трех гегелевских определений понятий «всеобщее», «особенное», «единичное». Выход из капитализма – в производительности труда в сочетании с богатой индивидуальностью. Материальные предпосылки теперь заключены в самом индивиде.
В этом сочетании объединились два критических направления Марксовых исследований. Первое имеет предметом критику Рикардо и рикардистов. Конечный результат этой критики воплощен в отрывке, где Маркс замечает по поводу теории не называемого им пострикардианца: «Рабочее время, даже когда меновая стоимость будет устранена, всегда останется созидающей субстанцией богатства и мерой издержек, требующихся для его производства. Но свободное время, время, которым можно располагать, есть само богатство отчасти для потребления продуктов, отчасти для свободной деятельности, не определяемой, подобно труду, под давлением той внешней цели, которая должна быть осуществлена и осуществление которой является естественной необходимостью или социальной обязанностью, – как угодно» [МЭ: 26-III, 265 – 266]. С другой стороны, формирование общественного индивида не требует никакого специального обучения в том смысле, что человек сам убежден в необходимости преодолевать собственную природную ограниченность.
С этой точки зрения ощущаются и близость, и удаленность от проблематики утопического коммунизма. Уступки Дж. Стюарта Милля Нассау Сениору были сделаны именно тогда, когда «по эту сторону Ла-Манша рос оуэнизм, по ту его сторону – сен-симонизм и фурьеризм» [МЭ: 23, 610]. Теоретическая ограниченность этого крупного идейного течения состояла в том, что оно воспроизводило, видоизменяя терминологию философию «идеологов». Подобно тому как последние, так сказать, в природе обнаружили человека буржуазного общества и дали право гражданства индивиду-собственнику, так течения утопического социализма увидели в освобождении естественного человека корни здоровой общественной жизни. Для Маркса естественность, которую предстояло обрести как жизненный опыт, с тем чтобы вновь слить ее, так сказать, с человеческой способностью извлекать пользу и наслаждаться, была уже накоплена человеческим трудом и стала собственностью верхушки. Поэтому Маркс не ограничивается критикой Милля только за то, что тот обеднил великий план Оуэна; он критикует его главным образом за то, что он не подумал об историчности буржуазного способа производства. Антропологизм Маркса, следовательно, – это не теория естественного приумножения способностей, даже если развитие в области чувств ведет к той утонченности чувств, которой монопольно завладели господствующие классы. Марксистский антропологизм есть в то же время теория исторического присвоения достижений культуры и науки и последующего комплексного развития способностей общественного индивида.
В одной своей работе, написанной в довольно поздний период, когда его уже нельзя было обвинить в юношеском следовании Фейербаху, Маркс пишет о трудном процессе формирования человеческой личности:
«Как и всякое животное они [люди] начинают с того, чтобы есть, пить и т.д., т.е. не „стоять“ в каком-нибудь отношении, а активно действовать, овладевать при помощи действия известными предметами внешнего мира и таким образом удовлетворять свои потребности. (Начинают они, таким образом, с производства.) Благодаря повторению этого процесса способность этих предметов „удовлетворять потребности“ людей запечетлевается в их мозгу… На известном уровне дальнейшего развития, после того как умножились и дальше развились тем временем потребности людей и виды деятельности, при помощи которых они удовлетворяются, люди дают отдельные названия целым классам этих предметов, которые они уже отличают на опыте от остального внешнего мира… Но это словесное наименование лишь выражает в виде представления то, что повторяющаяся деятельность превратила в опыт, а именно, что людям, уже живущим в определенной общественной связи [это – предположение, необходимо вытекающее из наличия речи]; определенные внешние предметы служат для удовлетворения их потребностей… эти предметы… им полезны; они приписывают предмету характер полезности, как будто присущий самому предмету, хотя овце едва ли представлялось бы одним из ее „полезных“ свойств то, что она годится в пищу человеку» [МЭ: 19, 377 – 378].
В этом отрывке содержится множество проблем. Во-первых, Маркс предполагает активное поведение людей по отношению к вещам, о котором он говорил еще в своих юношеских тезисах; во-вторых, операция «наименования» (уже общественная, поскольку предполагает участие языка) служит демонстрацией полезности, которая закрепляет и отбирает активные действия; в-треть