реимущественно насильственным путем) мог произойти на различных фазах длительного пути развития рабочего класса и в свою очередь положить начало длительному переходу к социализму после революции. Нет сомнения в том, что перенесение смены власти на последующую фазу развития рабочего класса и капитализма могло бы повлиять на характер переходного периода, но, даже если бы оно разочаровало революционеров, жаждующих действия, оно вряд ли смогло бы изменить характер всего процесса. Словом, главный элемент политической стратегии Маркса и Энгельса в этот период заключался в том, что, даже если они и допускали любую случайность, они не считали ни неизбежным, ни вероятным переход власти в руки пролетариата.
Возникновение массовых социалистических партий, особенно после 1890 года, впервые создало в некоторых экономически развитых странах возможность прямого перехода к социализму с помощью пролетарских правительств, пришедших к власти в результате победы на выборах. Эта ситуация сложилась после смерти Маркса, поэтому мы не знаем, как бы он к этому отнесся, хотя у нас есть основания полагать, что он занял бы более гибкую и менее «ортодоксальную» позицию, чем та, какой оказалась позиция Энгельса[183]. Тем не менее, поскольку Маркс умер раньше, чем стремление немецкого пролетариата вступить в процветающую массовую марксистскую партию стало очень сильным, нам остается только строить догадки. Есть основания считать, что именно Бебель убедил Энгельса в возможности прямого перехода власти в руки пролетариата в обход «радикал-буржуазной промежуточной фазы»[184], считавшейся ранее обязательной для стран, в которых не было буржуазной революции. Во всяком случае, с этого момента и впредь рабочий класс был уже не меньшинством, которое самое большее могло надеяться на руководящую роль в широком революционном союзе, а значительной социальной прослойкой, которая готовилась стать большинством, организованным в массовую партию и способным объединить в этой партии своих союзников из других социальных слоев. В этом состояло отличие новой ситуации от той (единственной в своем роде), которая сложилась в Англии, где пролетариат составлял большинство занятых в бесспорно капиталистической по характеру экономике и достиг «известной степени зрелости и всеобщности», хотя ему и не удалось – по причинам, которые Маркс не выяснял, – создать подобающее классовое политическое движение [См. МЭ: 16, 435].[185]. Перспективам этой «революции большинства», к которой можно было прийти путем создания массовых социалистических партий, Энгельс посвятил свои последние работы; в какой-то степени эти работы были ответом на ту специфическую ситуацию, какая сложилась тогда в Германии.
Новая историческая обстановка, которой Энгельс пытался теперь дать оценку, имела три особенности. У нового типа массовой рабочей социалистической партии на практике не было предшественников; то же можно сказать и о национальных «социал-демократических» партиях, которые получали все более широкое распространение и не имели, по сути, конкурентов среди левых сил, как это было в Германии. Условия, способствовавшие их численному росту и ставшие после 1890 года еще более благоприятными, включали легальность, конституционную политику и распространение избирательного права. Революционные же перспективы в их традиционном понимании, напротив, радикально изменились (мы обратим внимание на изменения в международном плане). Споры и дебаты социалистов эпохи II Интернационала отражают проблемы, возникшие в результате этих изменений. Энгельс принял участие в дискуссии лишь на начальной ее стадии, наибольшей же остроты она достигла уже после его смерти. Более того, можно утверждать, что ему так и не удалось составить себе полное представление обо всех возможных осложнениях в изменившейся обстановке. Тем не менее его суждения всегда отличались компетентностью и способствовали выявлению этих осложнений; позднее они становились предметом бурных дебатов в буквальном смысле слова, поскольку их нельзя было отождествить ни с одной из различных тенденций.
Особенно активные споры вызвало его мнение – которое он упорно отстаивал – о том, какие новые возможности открывает всеобщее избирательное право и отход от старых позиций по вопросу о восстании: его принципы были четко сформулированы в одной из его последних работ – комментариях к «Классовой борьбе во Франции с 1848 по 1850 г.» Маркса (1895). Именно объединение этих двух моментов стало предметом дискуссии, то есть мнение о том, что в Германии «буржуазия и правительство» стали «гораздо больше бояться легальной деятельности рабочей партии, чем нелегальной, а успехов на выборах – чем успехов восстания» [МЭ: 22, 540]. Однако на самом деле, несмотря на некоторую двусмысленность его последних работ, конечно же, нельзя усматривать в них одобрение или отражение возникших в рядах немецкой социал-демократии иллюзий относительно легальности и избирательного права.
Энгельс расстался с прежними надеждами на восстание не только по соображениям технического порядка, но и потому, что растущий антагонизм между классами, который создал возможность появления массовых партий, в значительной степени затруднил организацию революционных выступлений старого типа, вызывавших симпатии всех слоев народа. В связи с этим реакции теперь удавалось получать поддержку большего числа представителей средних слоев. «„Народ“, таким образом, всегда будет выступать разделенным, а следовательно, не будет того могучего рычага, который оказался столь действенным в 1848 году» [МЭ: 22, 543]. И тем не менее Энгельс не отрекся – в том числе и в отношении Германии – от своей идеи вооруженной борьбы и со свойственным ему чрезмерным оптимизмом предсказывал революцию в Германии в 1898 – 1904 годах [См. МЭ: 50, 491]. В действительности его тезис 1895 года сводился к стремлению показать, что при существующем положении вещей такие партии, как немецкая социал-демократия, только выгадают от использования легальных возможностей. Вероятнее всего поэтому на вооруженное столкновение пойдут не восставшие, а правые – против социалистов. Здесь Энгельс возрождает тезис, выдвинутый Марксом уже в 70-е годы [См. МЭ: 18, 154; 23, 34]: речь идет о странах, в которых не было каких-либо конституционных препятствий для избрания национального социалистического правительства. По его мнению, в таких случаях революционная борьба (как это произошло во время Французской революции и гражданской войны в Америке) принимает форму борьбы между «законным» правительством и контрреволюционными «мятежниками». Нет оснований полагать, что Энгельс когда-либо был не согласен с идеей Маркса о том, что «ни одно большое движение не обходилось без кровопролития»[186]. Очевидно, что Энгельс думал не об отказе от идеи революции, а о том, как приспособить ее стратегию и тактику к новым условиям, как поступали он и Маркс всю жизнь. Его анализ оказался предметом спора после того, как было обнаружено, что развитие массовых социал-демократических партий вело не к столкновениям, а к некоей интеграции движения в рамках существующей системы. Если Энгельс и заслуживает критики, то за недооценку этой возможности.
Тем не менее Энгельс прекрасно отдавал себе отчет в опасности оппортунизма – «принесении будущего движения в жертву настоящему» [МЭ: 22, 237] – и сделал все возможное, чтобы спасти партии от этого искушения, собирая и тщательно систематизируя основные теоретические работы и опыт того, что теперь получило название «марксизма». Он настаивал на том, что «социалистическая наука»[187] необходима, говорил, что социалистическое продвижение вперед обеспечивает пролетариат[188], и особенно жестко определял границы, за которыми неприемлемы политические союзы, компромиссы и отступления от программы ради завоевания поддержки на выборах [См. МЭ: 22, 501 – 525]. Однако, несмотря на пожелания Энгельса, произошло (особенно в немецкой партии) увеличение разрыва между теорией и учением, с одной стороны, и конкретной политической практикой – с другой. Трагедия последних лет жизни Энгельса, как мы теперь можем констатировать, состояла в том, что его анализ конкретных условий движения – блестящий, реалистичный и часто чрезвычайно проницательный – не служил практическим указаниям, а, напротив, укреплял общую теоретическую основу, которая все больше отрывалась от практики. Его предсказание оказалось даже слишком точным: «Что может выйти из этого, кроме того, что партия внезапно в решающий момент окажется беспомощной, что по решающим вопросам в ней господствует неясность и отсутствие единства, потому что эти вопросы никогда не обсуждались?» [МЭ: 22, 237]
4. Формы буржуазной власти
Независимо от перспектив развития рабочего движения в результате непредвиденного изменения характера буржуазной политики после поражения 1848 года политические условия для завоевания власти значительно осложнились. В странах, где произошла революция, «идеальный» политический режим буржуазии – конституционное парламентское государство – остался недостигнутой целью, или же, как во Франции, от него отказались в пользу нового бонапартизма. Короче говоря, буржуазная революция 1848 года потерпела поражение и привела к неожиданному установлению режимов, природа которых беспокоила Маркса, может быть, больше любой другой проблемы, связанной с буржуазным государством. Ибо это были государства, явно выражавшие интересы буржуазии, но непосредственно не представлявшие ее как класс[189]. В связи с этим возникла более широкая проблема, к которой до сих пор не исчез интерес: проблема отношений между господствующим классом и централизованным государственным аппаратом, основанным вначале абсолютными монархиями и укрепившимся благодаря буржуазной революции в целях «гражданского единства нации», что было необходимым условием капиталистического развития, хотя такому аппарату была присуща неизменная тенденция к собственной автономии от всех классов, включая буржуазию [См. МЭ: 8, 206]. (Именно это соображение легло в основу тезиса о том, что победивший