революции.
Таким образом, их можно критиковать за недооценку политической силы национализма в прошлом веке и за то, что они не дали соответствующего анализа этого явления, но их никак нельзя обвинить в политической или теоретической непоследовательности. Они не выступали в защиту наций как таковых и – еще менее – самоопределения некоторых или всех национальностей как таковых. Как заметил со свойственным ему реализмом Энгельс, «…нет страны в Европе, где под управлением одного правительства не было бы различных национальностей… и, по всей вероятности, такое положение остается и впредь» [МЭ: 16, 160, 161]. Именно потому, что они внимательно изучали действительность, они считали, что развитие капиталистического общества идет по пути подчинения местных и региональных интересов интересам более крупных образований, с тем чтобы в конце концов, вероятно, прийти, как они надеялись еще со времен написания «Манифеста», к созданию подлинно всемирного общества. Они признавали и в свете исторической перспективы одобряли формирование некоторого числа «наций», в жизни и развитии которых мог проявляться ход исторического процесса и исторический прогресс, и потому отвергали предложения о федерализме, способном нарушить «то единство, которое – у крупных наций, – хотя и создано было первоначально политическим насилием, стало теперь могущественным фактором общественного производства» [МЭ: 17, 344]. По аналогичным причинам они признавали и вначале одобряли завоевание отсталых районов Азии и Южной Америки развитыми буржуазными странами. Вследствие этого они допускали, что нет достаточно веских оснований для независимого существования многочисленных малых народов и что, более того, многие из них могли бы перестать существовать как национальности; очевидно, они не уловили обратных процессов, которые происходили уже в их времена, как это было с чехами. Как Энгельс писал Бернштейну [См. МЭ: 35, 230 – 233], личные чувства отходили на второй план даже тогда, когда они, совпадая с политическими оценками (именно так обстояло дело с мнением Энгельса о чехах), сохраняли чрезмерную возможность для выражения националистических предрассудков и – как оказалось позднее – для того, что Ленин определил как «великодержавный шовинизм».
Однако, с другой стороны, Маркс и Энгельс как революционеры поддерживали борьбу наций, больших и малых народов, так как эти движения объективно помогали революции, и выступали против тех, кто объективно находился на стороне реакции. Такую же позицию они занимали в принципе и в отношении политики различных государств. Продолжателям своего дела они оставили в наследство твердое убеждение в том, что проблему образования наций и движения за национальное освобождение следует рассматривать не как самоцель, а лишь в связи с процессом, интересами и стратегией мировой революции. В ряде других случаев Маркс и Энгельс оставили в наследство целый круг проблем, не говоря уже о многочисленных отрицательных суждениях, которым вынуждены были давать свое толкование социалисты, стремившиеся организовать национально-освободительное движение у народов, обойденных вниманием отцов-основоположников как народов антиисторических, отсталых или осужденных на исчезновение. Независимо от исходного принципа, марксистам пришлось впоследствии разработать теорию «национального вопроса», поскольку вклад классиков был очень невелик. Следует заметить, что причиной тому были не только коренным образом изменившиеся с приходом империализма исторические условия, но и то, что Маркс и Энгельс мало, чтобы не сказать – чрезвычайно мало, занимались изучением национального вопроса.
Три основные фазы их международной революционной стратегии определялись следующими историческими вехами: до 1848 года и включая его, с 1848 по 1871 год и с 1871 года до смерти Энгельса (1895).
Решающая фаза будущей пролетарской революции должна была охватить страны, прошедшие буржуазную революцию и достигшие высокого уровня развития капитализма, а именно Францию, Англию, немецкие государства и, предположительно, Соединенные Штаты. Маркс и Энгельс мало и редко интересовались небольшими и политически явно «отсталыми» странами до тех пор, пока развитие социалистических движений не вызвало необходимости прокомментировать их положение. В 40-е годы были основания ожидать революцию в развитых странах, и она там разразилась, хотя – как признал сам Маркс [См. МЭ: 6, 158 – 160] – она была обречена на провал из-за неучастия Англии. Однако, с другой стороны, нигде, за исключением Англии, еще не существовало пролетариата или настоящего классового пролетарского движения.
В поколении после 1848 года в связи с бурной индустриализацией возросла численность рабочего класса в разных странах и получили развитие пролетарские движения; однако перспектива социальной революции в «развитой» зоне стала менее вероятной. Капитализм стабилизировался. В этот период Маркс и Энгельс могли лишь надеяться на то, что сочетание внутренней политической напряженности в отдельных странах с международным конфликтом приведет к возникновению революционной ситуации, как это действительно произошло во Франции в 1870 – 1871 годах. Тем не менее в последние годы этого периода, когда снова вспыхнул мировой капиталистический кризис, ситуация стала иной. Во-первых, массовые рабочие партии, находившиеся под сильным влиянием марксизма, изменили перспективы внутреннего развития в «развитых» странах. Во-вторых, на окраинах развитого капиталистического общества – в России и Ирландии – появился новый элемент социальной революции. Впервые Маркс понял это, почти одновременно в отношении обеих стран, в конце 60-х годов (первое упоминание о возможности революции в России относится к 1870 году) [См. МЭ: 32, 549]. Но если Ирландия после поражения фениев [См. МЭ: 35, 280 – 284] во многом не подтвердила расчетов Маркса, то роль России в них все больше возрастала: ее революция могла послужить «сигналом пролетарской революции на Западе, так что обе они дополнят друг друга» [МЭ: 19, 305]. Главное значение русской революции, естественно, должно было состоять в изменении ситуации в развитых странах.
6. Война и революция
Все эти перемены в революционной перспективе обусловили и значительное изменение позиции Маркса и Энгельса в отношении войны. В целом они были пацифистами не больше, чем таковыми были (тоже в целом) демократы, республиканцы или националисты. Они также не могли верить – прекрасно зная, что война, по справедливому определению Клаузевица, есть «продолжение политики иными средствами», – в чисто экономический характер конфликта (по крайней мере для своего времени). Эта проблема никак не затрагивается в их работах[195]. На первых двух фазах они ждали, что война внесет свой непосредственный вклад в дело, которому они служили, и в их планах надежды на войну играли важную, а иногда и решающую роль. С конца 70-х годов и далее (поворот наметился где-то к 1879 – 1880 годам [См. МЭ: 34, 84 – 86, 367 – 369, 339 – 342; 35, 347 – 360]) они, напротив, считали (но недолго) всеобщую войну препятствием развитию движения. А в последние годы жизни Энгельс все больше сознавал, насколько страшный характер примет новая война, которая могла, по его мнению, стать мировой. Как пророчески писал он, исход войны не вызывает сомнений: массовая бойня невиданных масштабов, изнурение Европы до небывалой дотоле степени и, наконец, полный крах старой системы [См. МЭ: 36, 442 – 447]. Он предполагал, что подобная война завершится победой пролетариата, но так как, чтобы прийти к революции, необходимости в ней нет, он, естественно, надеялся на то, что можно будет «обойтись без этой бойни» [МЭ: 36, 330].
Война первоначально была составной и необходимой частью революционной стратегии, включая стратегию Маркса и Энгельса, по двум основным причинам. Во-первых, она была необходима, чтобы нанести поражение России, оплоту реакции в Европе, гаранту и реставратору консервативного статус-кво. В тот период России не грозили какие-либо внутренние возмущения, кроме революционного движения на ее западных границах – в Польше, которое в течение длительного времени занимало важное место в международной стратегии Маркса и Энгельса. Революция потерпела бы поражение, если бы не превратилась в европейскую освободительную войну против России, и, напротив, эта война могла бы способствовать расширению революции и расколу восточноевропейской империи. 1848 год принес революцию в Варшаву, Дебрецен, Бухарест, писал Энгельс в 1851 году; будущая революция должна достигнуть Санкт-Петербурга и Константинополя[196]. Такая война неизбежно захватит и Англию, крупного соперника России на Востоке, который должен будет непременно воспротивиться русскому господству в Европе; а это в качестве дополнительного, но важного результата подорвет основы другого столпа тогдашнего статус-кво – все той же Англии, страны развитого капитализма, господствовавшей на мировом рынке, и, может быть, приведет даже к тому, что у власти окажутся чартисты [См. МЭ: 6, 158 – 160]. Поражение России было непременным условием международного прогресса. Возможно, что яростная кампания, которую развернул Маркс против министра иностранных дел Англии Пальмерстона, объясняется разочарованием, вызванным нежеланием Англии пойти на риск и начать войну, серьезно нарушив тем самым равновесие сил в Европе. Действительно, в случае если европейская революция не произойдет (а может быть, и тогда, когда она произойдет), великая война Европы против России будет немыслима без участия Англии. Когда же, напротив, возникла возможность свершения революции в России, такая война перестала быть непременным условием для революции в развитых странах. Несмотря на это, тот факт, что русская революция не произошла, при жизни Энгельса, заставил его в последние годы жизни продолжать считать Россию последним оплотом реакции.
Во-вторых, эта война была единственной возможностью объединить и сделать более радикальными европейские революции; прецедентом могли служить революционные войны во Франции последнего десятилетия XVIII века. Восстановление якобинских традиций во внутренней и внешней политике могло сделать Францию естественным вождем этого военного союза против царизма, как потому, что именно Франция положила начало европейской революции, так и потому, что ее революционная армия оказалась бы самой большой. Но и эта надежда в 1848 году не оправдалась; и хотя Франция продо