ого периода. Задача их была сложной потому, что отношение Маркса и Энгельса к формам действия и политической организации в отличие от их содержания и к формальному аспекту общественного устройства, в условиях которого им приходилось действовать, настолько определялось конкретной обстановкой, что его нельзя сводить к совокупности постоянно действующих правил. В любой данный момент, в любой стране или регионе Марксов политический анализ мог найти выражение в целой серии политических рекомендаций (как, например, «Обращение Центрального Комитета Союза коммунистов», 1850), но они по своему характеру были неприменимы к ситуациям, отличным от той, для которой они разрабатывались, – как это заметил Энгельс в 1895 году в своих размышлениях по поводу «Классовой борьбы во Фракции с 1848 по 1850 г.» Маркса. Однако ситуации, возникшие после смерти Маркса, естественно, отличались от тех, которые складывались при его жизни; и в случае возникновения аналогичных ситуаций их можно было идентифицировать лишь с помощью исторического анализа как той ситуации, которую рассматривал Маркс, так и той, насчет которой его последователи искали указаний в его работах. Именно поэтому было практически невозможно создать на основании текстов классиков нечто похожее на сборник стратегических и тактических инструкций и опасно было пользоваться ими как совокупностью прецедентов, даже если к ним все же прибегали довольно часто именно с этой целью. У Маркса можно научиться методу анализа и действия, а не извлечь из его классических работ серию уроков, готовых для реализации.
Несомненно, именно этому Маркс хотел научить своих последователей. Как бы то ни было, воплощение марксистских идей в форме указаний, вдохновляющих движения масс, партий и организованных политических групп, необходимо было приблизить к тому, что Э. Ледерер определил как «всем известное конспективно изложенное и упрощенное обобщение, которое огрубляет мысль, но в котором найдет отражение и должна найти свое выражение всякая значительная идея, если с ее помощью вы хотите привести в движение массы»[205]. Любое руководство к действию постоянно подвергается опасности быть превращенным в догму. В этом отношении ни в одном из разделов марксистской теории она, а вместе с ней и само движение не претерпели столько ущерба, как в сфере политической мысли Маркса и Энгельса. И все же это показывает, чем вольно или невольно стал марксизм: он представляет собой продолжение учения Маркса и Энгельса и становится им тем более, что тексты основоположников обрели классическую и даже каноническую ценность. Однако он отражает не то, что Маркс и Энгельс думали и писали, а то, как (и то не всегда) они действовали.
Георг Гаупт.МАРКС И МАРКСИЗМ
Термины «марксист» и «марксизм» известны повсюду в мире; они используются на каждом шагу, причем подчас не слишком разборчиво. Находились марксологи, которые ставили под сомнение правомерность этих терминов, а, например, Максимилиан Рюбель даже назвал их «произвольными и неоправданными». По его мнению, особого упрека заслуживает «основоположник» Энгельс, повинный в том, что он «совершил непростительную ошибку, одобрив это нездоровое словообразование», «санкционировав его своим авторитетом». Если бы он противопоставил ему свой запрет, «мы никогда бы не стали свидетелями этого всемирного скандала»[206].
Сформулированный столь категоричным образом, данный тезис представляется мне спорным, потому что при подобном способе постановки вопроса есть риск чрезмерного упрощения процесса, на самом деле весьма сложного. Это не значит, что точку зрения Рюбеля следует просто отбросить; напротив, ее нужно подчеркнуть именно потому, что она заставляет нас задаваться вопросами относительно некоторых расхожих истин, столь же удобных, сколь обманчивых, а главное – заставляет более глубоко заняться изучением механизмов формирования и распространения понятий, произвольное употребление которых засоряет наш политический словарь[207]. История терминов «марксист» и «марксизм» может быть поучительной по многим причинам, ибо она проливает свет, в частности, на сложный процесс распространения и укоренения идеологий в международном рабочем движении, раскрывая нам природу, преобразования и метаморфозы, претерпеваемые революционной теорией, обозначенной достаточно общим термином. Мне кажется, что проблема состоит не столько в вопросе о правомерности или верности подобного рода понятия по отношению к первоначальному замыслу Маркса, сколько в рассмотрении того, каким образом это понятие стало общепринятым, по каким причинам укоренилось и сделалось удобным для употребления.
Терминологическая путаница возникла одновременно с рождением парного термина «марксист – марксизм» и продолжается по сей день при использовании и толковании этого термина. С ним связано столько разных предрассудков и значений, вкладываемых в него сторонниками и противниками, а содержание слова «марксизм» оказалось таким многосмысловым, что позволительно задаться вопросом, какой же смысл выражал этот термин на различных фазах собственной истории[208], тем более что его появление и распространение, а также последующие изменения в его значении позволяют в некотором роде уловить смысл самого процесса, который привел к успеху и распространению марксизма во всемирном масштабе.
1. Марксизм: секта или идея?
Как не раз случалось в истории крупных политических и идейных движений, название родилось не изнутри, не из рядов сторонников, а извне, из рядов противников. Этапы кристаллизации нового термина связаны с этапами развития самого рабочего движения. Уже с начала 40-х годов прошлого столетия и в особенности в процессе распада Союза коммунистов в начале 50-х годов противники Маркса говорили о «партии Маркса»[209]. А уже в 1853 – 1854 годах, в полемике между последователями Вейтлинга и Маркса, возникает выражение «марксианец», обозначающее Маркса и «его слепых приверженцев», представляющих в Германии «критико-экономическое направление»[210].
Слово «марксианец» получит распространение десятилетие спустя как противопоставление «лассальянцу»[211]. В I Интернационале Бакунин и его последователи в острой борьбе против Маркса и Генерального совета прибегнут к использованию такого определения, как «марксиды»[212], и вошедшему в обиход выражению «марксианцы» (служившему синонимом «династии марксидов», «закона Маркса», «авторитарного коммунизма»), а также к новообразованию «марксисты». Все эти выражения, однако, служили скорее для обвинения Маркса и его сторонников, нежели для определения их идей. Впрочем, употребляя подобные эпитеты, образованные от имени собственного, Бакунин лишь платил Марксу той же монетой, какую получал от него. В самом деле, из-под пера Маркса в изобилии выходили тогда термины вроде «прудонист», «бакунист», применявшиеся для принижения и высмеивания противников. Как отмечает Маргарет Маналь, «на первый взгляд термин „марксианцы“ выскальзывает из-под пера Бакунина в силу звуковой аналогии с термином „мадзинианцы“», причем Бакунин умело пользуется этими полемическими эпитетами с целью заключить Маркса в клетку «того сектантства, в которую тот затолкал собственных критиков и противников». С другой стороны, «употребление этого терминологического ярлыка, претерпевшего ряд трансформаций»[213], приводит к тому, что в устах Бакунина и юрцев[214] возникают два раздельных термина: «марксианцы», или «марксианская партия так называемой социалистической демократии», обозначающий сторонников, «агентов» Маркса, и «марксисты» – для обозначения их идейного направления и их действий[215]. Термин при этом сохраняет резко полемический характер. Так, Бакунин и его приверженцы говорят о «марксистском» конгрессе в Гааге, «марксистских фальсификациях» резолюций этого конгресса или о «марксистских инквизиторах», имея в виду комиссию по расследованию деятельности Альянса, назначенную Гаагским конгрессом. В общем, ярлык «марксисты» используется для обвинения («целью марксистов не является немедленное освобождение пролетариата»). Должен совершиться длительный языковый процесс (который еще предстоит изучить), чтобы разные полемические обозначения соединились в куда более удобном – в том числе в лингвистическом плане – слове, наконец-то избавившемся от каких бы то ни было негативных примесей, – «марксист»[216].
Термин «марксист» начинает распространяться сразу же после раскола на Гаагском конгрессе Международного товарищества рабочих. Его значение, однако, довольно сильно отличается от того, какое вкладывал в него Бакунин. Термин обозначает фракцию, сохранившую верность Генеральному совету, и используется в противоположность «альянсисту» или «бакунисту». Но это пока лишь одно из многочисленных наименований в обширном арсенале последователей Интернационала. Так, в обращении группы революционных социалистов Нью-Йорка к Женевскому международному конгрессу 1873 года говорится: «Мы хотим союза даже ценой принесения в жертву некоторых наших идей; пожертвуйте даже отдельными людьми, и пусть романцы и юрцы, федералисты и центристы, марксисты и альянсисты вновь протянут друг другу руку»[217]. Этим термином в особенности пользуется буржуазная пресса, враждебная Международному товариществу рабочих[218]