Эрик Хобсбом.МАРКС, ЭНГЕЛЬС И ДОМАРКСОВ СОЦИАЛИЗМ
Маркс и Энгельс довольно поздно подошли к коммунизму. Энгельс в конце 1842 года заявил о том, что он коммунист, тогда как Маркс, возможно, сделал это где-то во второй половине 1843 года, после того как окончательно свел долгие счеты с либерализмом и гегелевской философией. Даже в Германии, политически отсталой стране, оба они не были первыми. Многие немцы-мастеровые, работавшие за рубежом, уже имели дело с организованным коммунистическим движением и выдвинули из собственных рядов своего первого теоретика-коммуниста. Это был портной Вильгельм Вейтлинг, чья первая книга была опубликована в 1838 году («Человечество, как оно есть и каким оно должно было бы быть»). Среди интеллигенции Мозес Гесс предшествовал молодому Фридриху Энгельсу и даже говорил, что обратил последнего в коммунизм. Во всяком случае, вопрос о приоритете немецкого коммунизма не имеет особого значения. Уже в начале 40-х годов во Франции, Англии и США существовало развитое коммунистическое движение как в теории, так и на практике.
Что знали об этом движении молодые Маркс и Энгельс? Что они из него почерпнули? В каких отношениях находился их социализм с социализмом их предшественников и современников? В настоящей главе мы попытаемся ответить на эти вопросы.
1. Предыстория коммунизма
Прежде чем продолжить наше исследование, необходимо оставить в стороне некоторых теоретиков коммунизма, хотя, в общем, историки социализма отдают им должное: ведь и революционерам хочется иметь свою родословную. Современный социализм не идет от Платона и Томаса Мора и даже от Кампанеллы, хотя на молодого Маркса «Город Солнца» произвел такое впечатление, что он включил его в «Библиотеку выдающихся иностранных социалистов», которая была задумана совместно с Энгельсом и Гессом в 1845 году (этот проект так и не был осуществлен) [См. МЭ: 27, 24]. Подобные произведения представляли определенный интерес для читателей прошлого века, поскольку одна из самых больших трудностей теории коммунизма для интеллектуалов состояла в том, что коммунистическое общество не имело прецедентов в прошлом и поэтому воспринималось с трудом. Название книги Томаса Мора и стало тем словом, какое стали относить к любому проекту будущего идеального общества, которое в XIX веке означало прежде всего общество коммунистическое, и слово это было «утопия». А поскольку один из коммунистов-утопистов, Э. Кабе (1788 – 1856), был поклонником Мора, можно считать, что выбор термина не был неудачным. Однако обычно пионеры социализма и коммунизма начала XVIII века не черпали своих идей у какого-то автора далеких эпох; чаще они вырабатывали собственное критическое отношение к обществу или к утопии, изображенной каким-либо предшествующим мыслителем, повествовавшим об идеальных республиках. Они использовали его мысли и восхваляли его. Мода XVIII века на утопическую литературу – необязательно коммунистическую – сделала достаточно популярными произведения этого жанра.
Независимо от того, насколько мы знаем исторически сложившиеся христианские коммунистические общества – хотя примеров таких обществ предостаточно, – мы не можем утверждать, что именно они стали вдохновителями современных коммунистических и социалистических идей. Пока что не ясно, в какой мере самые древние из них (например, последователи анабаптистов XVI века) были известны современникам. Во всяком случае, молодой Энгельс, упоминая различные сообщества такого типа с целью показать реальность коммунизма, ограничивался относительно свежими примерами: «шейкеры» (он считал их «первыми людьми, которые в Америке и вообще в мире породили общество, существующее на основе общего имущества»), «рапписты» и «сепаратисты» [См. МЭ: 42, 211 – 225]. В той мере, в какой мы их знаем, они свидетельствуют прежде всего о стремлении к уже существующему идеалу коммунизма, а не стоят у истоков этого идеала.
Нельзя также не упомянуть о давнишних религиозных и философских традициях, сторонники которых с возникновением современного капитализма развернули свои потенциальные возможности в области социальной критики или же смогли поддержать и заострить ее, поскольку революционная модель общества, основанная на либеральной экономике под эгидой ничем не сдерживаемого индивидуализма, вступала в конфликт с социальными ценностями практически всех человеческих сообществ, известных до этого времени. В глазах образованного меньшинства, к которому принадлежали почти все теоретики социализма – и более того, теоретики общества, – эти сообщества воплощались в целой веренице мыслителей и философов, прежде всего в традиционной области познания законов природы, восходящей к классической античности. Хотя некоторые философы XVIII века пытались изменить такие традиции, чтобы приспособить их к новым требованиям либерально-индивидуалистского общества, философия все-таки унаследовала от прошлого некую общинность, а в некоторых случаях – и идею общества без частной собственности, которое зачастую считалось более «естественным», нежели основанное на частной собственности, и, во всяком случае, исторически предшествовало современному. Подобная точка зрения особенно утвердилась в христианской идеологии: ведь нет ничего проще, чем увидеть в Христе, произносящем Нагорную проповедь, «первого социалиста» или коммуниста. Хотя первые мыслители-социалисты в большинстве своем и не были христианами, позднее многие участники социалистических движений считали, что подобные соображения весьма полезны. Что же касается возможности того, чтобы такие идеи оформились в целой серии произведений, каждое из которых комментировало, дополняло и критиковало бы предшествовавшие, влияя на формальное или неформальное воспитание общественных деятелей и мыслителей, то идея «доброго общества», а точнее, общества, которое не основывалось бы на частной собственности, в их интеллектуальном багаже была по меньшей мере вторичной. Легко смеяться над Кабе, который цитирует огромный список мыслителей от Конфуция до Сисмонди, упоминая Ликурга, Пифагора, Сократа, Платона, Плутарха, Боссюэ, Локка, Гельвеция, Рейналя и Бенджамина Франклина, чтобы доказать, что в его коммунизме реализуются их основные идеи. Действительно, в «Немецкой идеологии» Маркс и Энгельс высмеяли эту интеллектуальную генеалогию [См. МЭ: 3, 123 и далее], но, несмотря ни на что, она, по крайней мере с точки зрения образованных людей, представляет естественный элемент преемственности между традиционной критикой пороков общества и новой критикой пороков общества буржуазного.
В той мере, в какой эти произведения и эти старейшие традиции выражали общинные понятия, они действительно отражали суть главных компонентов, составлявших основу европейских доиндустриальных обществ, особенно сельских, и еще более ярко выраженных общинных элементов исторически еще более далеких обществ, с которыми европейцы познакомились лишь в XVI веке. Изучение этих экзотических и «примитивных» обществ сыграло большую роль в формировании социальной критики на Западе, особенно в XVIII веке, как свидетельствует об этом тенденция к их идеализации и противопоставлению «цивилизованным обществам», возвышению «доброго дикаря», свободного швейцарского или корсиканского крестьянина и тому подобное. Во всяком случае, Руссо и другие мыслители XVIII века утверждали, что цивилизация влечет за собой также и разложение первичных норм человеческой жизни, которые во многом представлялись им более справедливыми, равноправными и благожелательными по отношению к человеку. Утверждалось даже, что подобные общества, не достигшие частной собственности – общества «первобытного коммунизма», – это образец того, к чему общество будущего должно вновь стремиться, и что это вполне достижимо.
Такое направление мысли присутствовало и в социализме XIX века, и марксизм, конечно, не стоял от него в стороне, хотя – как это ни парадоксально – оно намного сильнее проявилось к концу века, а не в первые десятилетия, возможно вследствие растущего интереса Маркса и Энгельса к первобытным формам общества[7].
За исключением Фурье, первые социалисты и коммунисты не выказывали стремления заглянуть в прошлое, хотя бы краем глаза посмотреть на «первобытное благоденствие», которое хоть как-то могло послужить образцом для будущего счастья человечества. И это несмотря на то, что с XVI до XVIII века самой общепринятой моделью умозрительного построения совершенного общества оставался утопический роман, в котором, как правило, речь шла о впечатлениях путешественника, его скитаниях по дальним странам. В борьбе между традицией и прогрессом, между примитивизмом и цивилизацией все они защищали лишь одну идею – идею прогресса. Даже Фурье, у которого первобытное состояние человечества ассоциировалось с Эдемом, верил в неотвратимость прогресса.
Термин «прогресс» подводит нас к идее, бесспорно выражавшей интеллектуальную сущность первоначальной – социалистической и коммунистической – критики общества, то есть подводит нас к просветительству XVIII века, а точнее, к французским просветителям. По крайней мере Фридрих Энгельс придерживается именно этой точки зрения[8], особо подчеркивая их систематический рационализм. «Мыслящий рассудок» – основа любой человеческой деятельности, основа формирования общества и той его модели, по отношению к которой «…все прежние формы общества и государства, все традиционные представления» следовало отбросить «как старый хлам». «Теперь… суеверие, несправедливость, привилегии и угнетение должны уступить место вечной истине, вечной справедливости, равенству, вытекающему из самой природы, и неотъемлемым правам человека» [МЭ: 20, 16 – 17]. Просветительский рационализм предполагал преимущественно критический подход к обществу, включая, разумеется, и буржуазное. С другой стороны, различные школы и просветительские течения дали гораздо больше, нежели простое декларирование социальной критики и революционных преобразований: от них берет свое начало вера в способности человека улучшить условия собственного существования и даже – как об этом говорят Тюрго и Кондорсе – в возможности его самоусовершенствования, вера в историю человечества как прогресс человека, как движение к обществу, лучшему из возможных, как стремление к разумным