критериям суждения об обществе вообще. Естественные права человека были не просто жизнью и свободой, но и теми «поисками счастья», которые революционеры по справедливости считали исторической новинкой (Сен-Жюст) и преобразовали в уверенность, что «счастье есть единственная цель общества»[9]. Даже в самой буржуазной и индивидуалистической форме подобный революционный подход со временем способствовал развитию социалистической критики общества. В настоящее время вряд ли кто считает Иеремию Бентама социалистом, однако молодые Маркс и Энгельс (возможно, второй в большей мере, чем первый) считали, что Бентам представлял собой связующее звено между материализмом Гельвеция и Робертом Оуэном, который, «исходя из системы Бентама, основывает английский коммунизм», в то время как «только пролетариату и социалистам удалось, отталкиваясь от него, шагнуть вперед» [МЭ: 2, 146, 463]. И действительно, оба они предложили включить Бентама – возможно, вследствие изучения «Рассуждений о политической справедливости» Уильяма Годвина – в «Библиотеку выдающихся иностранных социалистов» [См. МЭ: 27, 25 – 27][10].
Нет необходимости обсуждать в этой связи особый вклад Маркса в развитие теорий, возникших в эпоху Просвещения, например в области политической экономии и философии. Главное, что Маркс и Энгельс справедливо считали, что их предшественники – утопические социалисты и коммунисты – принадлежали к Просвещению. Если они относили социалистические традиции к эпохе, предшествовавшей Французской революции, то не зря они обращались к философам-материалистам Гольбаху и Гельвецию и коммунистам-просветителям Морелли и Мабли – единственные имена того времени (помимо Кампанеллы), фигурирующие в их «Библиотеке».
Несмотря на то что, похоже, Жан-Жак Руссо непосредственно не оказал особого влияния на Маркса и Энгельса, стоит вкратце все-таки рассмотреть роль, которую сыграл этот оригинальный мыслитель в формировании последующей социалистической теории. Считать Руссо социалистом можно лишь с большой натяжкой, хотя он действительно выработал ставшую впоследствии самой распространенной версию тезиса, согласно которой частная собственность есть источник любого социального неравенства. Тем не менее он не утверждал, что справедливое общество обязано обобществить собственность, а говорил лишь о том, что оно должно гарантировать равное распределение. Как бы то ни было, ни в одной из своих работ он не развил теоретической концепции, согласно которой «собственность есть кража» (впоследствии разработанной Прудоном). К тому же и это само по себе, по свидетельству жирондиста Бриссо, еще не говорит о социализме[11]. Тем не менее в отношении Руссо необходимо сделать два замечания: прежде всего, положение о социальном равенстве, основанном на общности богатства и на централизованной регламентации любого производительного труда, является естественным развитием тезиса Руссо; во-вторых, весьма важным и несомненным является влияние эгалитаризма Руссо на мировоззрение левых якобинцев, которое лежит в истоках первых современных коммунистических движений. Бабёф в свою защиту ссылался на Руссо, а Буонарроти говорил о нем как о главном вдохновителе «заговора равных»[12].
Первым лозунгом коммунизма, известным Марксу и Энгельсу, было равенство [См. МЭ: 20, 104], а именно Руссо и был самым авторитетным его теоретиком. В той мере, в какой социализм и коммунизм 40-х годов XIX века были французскими – а они действительно в большой степени были таковыми, – одним из основных компонентов был именно эгалитаризм Руссо. Не стоит также забывать и о влиянии Руссо на классическую немецкую философию.
2. Социалистическая и коммунистическая литература
Как уже говорилось, история коммунизма как социального движения берет свое начало в левом крыле Французской революции. Прямая нисходящая линия соединяет конспиративное движение «равных» Бабёфа через Филиппо Буонарроти, революционное общество Бланки 30-х годов, а они в свою очередь через «Союз справедливых», созданный немецкими изгнанниками (ставший впоследствии Союзом коммунистов) связываются с Марксом и Энгельсом, которые именно для него написали «Манифест Коммунистической партии». Понятно, что «Библиотека», которую Маркс и Энгельс задумали в 1845 году, должна была включать два направления «социалистической» литературы: Бабёф и Буонарроти (за ними шли Морелли и Мабли), представлявшие откровенно коммунистическое крыло, за которыми следовали левые критики формального равенства во Французской революции и «бешеные» («Серкль сосьяль», Эбер, Жак Ру и Леклерк); однако теоретический интерес к тому, что Энгельс впоследствии определит как «аскетически суровый, спартанский коммунизм» [МЭ: 20, 18], был не очень велик, и даже коммунистические писатели 30-х и 40-х годов как теоретики, похоже, не слишком повлияли на Маркса и Энгельса. Более того, Маркс утверждал, что именно из-за грубости и односторонности первых теоретиков «не случайно, а совершенно неизбежно рядом с коммунизмом появились другие социалистические учения, как, например, учения Фурье, Прудона – потому что сам он представляет собой только особое, одностороннее осуществление социалистического принципа»[13]. Хотя Маркс изучал труды даже относительно второстепенных деятелей, таких, как Лаотьер (1813 – 1882), Пийо (1808 – 1877), он мало почерпнул из их социального анализа, который состоял преимущественно в определении классовой борьбы как борьбы между «пролетариями» и их эксплуататорами.
Однако бабувистский и необабувистский коммунизм был весьма важен в двух отношениях. Во-первых, в отличие от большинства социалистических утопических теорий он был прочно связан с политической деятельностью и, стало быть, являлся не только революционной теорией, но и доктриной, пусть ограниченной, политической практики, организации, стратегии и тактики. Его основные представители в 30-е годы – Лапонре (1808 – 1849), Лаотьер, Дезами, Пийо и в особенности Бланки – были активными революционерами. Благодаря этому, а также органической связи с Французской революцией, которую Маркс изучил основательно, они сыграли весьма важную роль в развитии Марксовой мысли. Во-вторых, если даже авторы-коммунисты в большинстве своем не были самыми яркими мыслителями, коммунистическое движение 30-х годов все-таки в большой степени привлекало трудящихся. И хотя этот факт уже подчеркнул Лоренц фон Штейн, он все же поразил Маркса и Энгельса, и впоследствии Энгельс напоминал о пролетарском характере коммунистического движения 40-х годов, отличая его от буржуазного характера почти всего утопического социализма [См. МЭ: 21, 362 – 369]. Более того, из этого французского движения, которое стало называться «коммунистическим» где-то в 1840 году[14], Маркс и Энгельс взяли название собственного учения.
Коммунизм, возникший в 30-е годы из французской необабувистской, в основном политической и революционной, традиции, слился с новым опытом, приобретенным пролетариатом капиталистического общества на заре промышленной революции. Именно это превратило его хотя и в малое, но уже «пролетарское» движение. По мере того как коммунистические идеи непосредственно сливались с этим опытом, они явно подпадали под влияние опыта той страны, в которой промышленный рабочий класс существовал уже как массовое явление, то есть под влияние опыта Англии. Поэтому не случайно самый известный теоретик французского коммунизма своего времени Этьен Кабе (1788 – 1856) не вдохновлялся необабувизмом, а исходил из опыта, почерпнутого в Англии в 30-е годы, опираясь в особенности на труды Роберта Оуэна. Таким образом, Кабе вошел быстрее в русло утопического социализма. Однако, хотя новое промышленное буржуазное общество могло быть проанализировано каким-либо мыслителем в контексте непосредственного влияния на это общество того или иного аспекта «двойной революции» буржуазии – Великой французской и английской промышленной революции, – этот анализ не был еще непосредственно связан с конкретным опытом индустриализации. И действительно, он был проведен – одновременно и независимо друг от друга – как в Англии, так и во Франции и стал весьма существенной основой для дальнейшего развития мысли Маркса и Энгельса. Между прочим, необходимо заметить, что благодаря связям Энгельса с Англией Марксов коммунизм с самого начала находился под интеллектуальным воздействием английской действительности – в большей степени, чем французской, – в то время как другие представители левого социалистического и коммунистического крыла в Германии опирались в лучшем случае на французский опыт[15].
В отличие от термина «коммунист», который всегда остается программным, термин «социалист» первоначально носил аналитический и критический характер. Его употребляли по отношению к человеку, обладающему особой точкой зрения на человеческую природу (например, на основополагающее значение понятия «общественное» или «социальные инстинкты»), включая и особую точку зрения на человеческое общество, а также к людям, верившим в возможность или необходимость особых способов социальной активности, в частности в вопросах, которые представляли общественный интерес (таких, как, например, вмешательство в механизм действия свободного рынка). Вскоре стало ясно, что подобные идеи имели больше шансов на развитие и являлись более привлекательными для тех, кто стоял за равенство, как последователи Руссо, вплоть до вмешательства в права собственности. Сторонниками этого и выступали уже в XVIII веке в Италии некоторые противники Просвещения и «социалистов»[16], но все это не вполне отождествлялось с обществом, основанным на абсолютной коллективной собственности и на общем управлении средствами производства. Действительно, подобное определение не было общеупотребительным вплоть до возникновения социалистических партий к концу XIX века, и кое-кто еще и сегодня мог бы утверждать, что оно не вполне исчерпывающе. Так, еще в конце XIX века были люди, которые, будучи решительно настроенными против социализма (в современном понимании этого термина), могли считать себя (или считаться) социалистами, подобно немецким «ка