При всем том, что его идейные позиции были именно таковы, его первые впечатления от английской действительности говорят о том, что он был все же немало озадачен. По приезде он был поражен тем, что «когда здесь говорят о чартистах и радикалах, то почти всегда имеют в виду народные низы, массу пролетариев; и действительно, немногие образованные лидеры партии совершенно теряются в этой массе» [МЭ: 1, 496 – 497]. Еще большее изумление у него вызвало открытие, что сочувствующие социализму встречались лишь в низших слоях общества и что произведения Штрауса, Руссо, Гольбаха, Байрона и Шелли хотя и читались рабочими, но были практически как бы под запретом у среднего класса и в «образованных» кругах. Карлейль помог ему понять, почему буржуазия погрязла в «служении Маммоне» и ханжестве, но то обстоятельство, что симпатии к просвещению обнаруживали лишь представители низших классов, он мог объяснить только тем, что речь шла о положении, сходном с положением ранних христиан [См. МЭ: 1, 513].
Однако начиная с первых месяцев 1844 года вырисовываются новые моменты. Главенствующими пока еще остаются философский гуманизм и гегелевский метод, но разным их элементам придается теперь другое значение. Особого внимания заслуживает новая и первоочередная роль, отводимая Энгельсом промышленной революции. После подробного описания перемен в промышленности он утверждает:
«Это революционизирование английской промышленности – основа всех современных английских отношений, движущая сила всего социального развития. Его первым следствием было уже указанное ранее возвышение интереса до господства над человеком. Интерес овладел вновь созданными промышленными силами и использовал их для своих целей; эти силы, по праву принадлежащие человечеству, стали, под воздействием частной собственности, монополией немногих богатых капиталистов и средством порабощения масс. Торговля вобрала в себя промышленность, стала благодаря этому всемогущей, стала связующим началом человечества» [МЭ: 1, 615].
Иными словами, от трактовки конкуренции как продукта алчности торговцев и «науки обогащения» экономистов его внимание переместилось на те реальные силы, которые придали конкуренции всеобщий характер. Кроме того, он начал понимать, каким образом индустриализация преобразовала систему классов. Самым важным событием в Англии XVIII века явилось создание совершенно нового класса – пролетариата; кроме того, в ходе того же процесса «средний класс» влился в аристократию. В свою очередь, однако, четкое размежевание английского общества на три класса – земельную аристократию, аристократию денег и рабочую демократию – подрывало основы государства. В своем набросанном в марте 1844 года анализе английской конституции и юридической системы Энгельс пришел к выводу, что хваленое равновесие властей, санкционированное конституцией, есть лишь «большая ложь» [МЭ: 1, 641]. Подчеркивая контраст между конституционной теорией и политической практикой, он писал: «Здесь – триединство законодательной власти, там – тирания буржуазии». Не королева, не лорды и не палата общин правят Англией. «Кто же, в сущности, правит в Англии? – Правит собственность» [МЭ: 1, 627, 626]. Могущество аристократии определялось не ее конституционным положением, а размерами ее земельных владений. Таким образом, поскольку власть аристократии, как и власть буржуазии, основана на принадлежащей им собственности и «поскольку собственность и приобретенное благодаря собственности влияние составляют сущность буржуазии…, постольку господствует действительно буржуазия» [МЭ: 1, 626 – 627].
Но если конституция оказывалась простой оболочкой, под которой скрывается господство частной собственности, и если другие «прирожденные права» англичан (свобода печати, свобода собраний, неприкосновенность личности, суд присяжных) также оказывались привилегией богатых, в которой отказано беднякам, то обстоятельство, на первый взгляд показавшееся Энгельсу столь загадочным, – неразумная оппозиция буржуазии демократии и социализму – внезапно становилось ясным и понятным. Социализм продолжал оставаться целью борьбы, а «демократическое равенство» было «химерой». Но если борьба с недемократическим государством в действительности была не политической, а социальной борьбой, борьбой против господства собственности, то тогда и чартизм приобретал совершенно иной смысл. В самом деле, какой тип демократии явился бы на свет в результате победы чартистов?
«Не демократия французской революции, противоположностью которой были монархия и феодализм, а такая демократия, противоположностью которой является буржуазия и собственность… Буржуазия и собственность господствуют; бедняк бесправен, его угнетают и унижают, конституция его не признает, закон притесняет его; борьба демократии против аристократии в Англии есть борьба бедных против богатых. Демократия, навстречу которой идет Англия, – это социальная демократия» [МЭ: 1, 642].
В начале сентября 1844 года, возвращаясь в Бармен, Энгельс на несколько дней задержался в Париже для встречи с Марксом. Анализируя задним числом значение открытия, сделанного в Манчестере, а именно – решающей роли «экономических фактов», как «основы, на которой возникают современные классовые противоположности», Энгельс писал в 1885 году:
«Маркс не только пришел к тем же взглядам, но и обобщил их уже в „Deutsch-Französische Jahrbücher“ (1844) в том смысле, что вообще не государством обусловливается и определяется гражданское общество, а гражданским обществом обусловливается и определяется государство, что, следовательно, политику и ее историю надо объяснять экономическими отношениями и их развитием, а не наоборот» [МЭ: 21, 220].
Это утверждение верно только отчасти. Анализируя работы Маркса периода, предшествующего его встрече с Энгельсом, можно заключить, что он не пришел «к тем же взглядам» по крайней мере по двум весьма важным вопросам. Во-первых, если Маркс говорил о подчинении государства гражданскому обществу, то Энгельс выработал – хотя и не в форме теоретического обобщения – не менее важное положение: о классовом характере государства. В своих написанных за несколько недель до приезда Энгельса «Критических заметках к статье „Пруссака“ „Король прусский и социальная реформа“» Маркс, по сути дела, определял государство следующим образом:
«Государство зиждется на противоречии между общественной и частной жизнью, на противоречии между общими интересами и интересами частными» [МЭ: 1, 440].
В этой статье нет и намека на концепцию правящего класса в том виде, как она трактуется в последующей марксистской теории. Проблема, рассматриваемая здесь, заключается в бессилии политической администрации перед засильем гражданского общества; бессилии, противоречивым характером которого можно было объяснить саму иллюзию политической сферы. Энгельс же к этому времени определил английское государство как орудие, используемое властвующим классом имущих в его борьбе против рабочего класса[294].
Во-вторых, Энгельсу принадлежит указание на особенности классовой борьбы, порожденные современной промышленностью. Вплоть до написания в начале 1845 года незавершенного очерка о Листе Марксовы упоминания о современной промышленности носили поверхностный и чисто описательный характер. Определяющим понятием, вокруг которого в 1845 – 1847 годах произойдет кристаллизация новой теории исторического материализма, было понятие способа производства; важнейшим же компонентом этого понятия стало значение, придаваемое производительным силам. В области теории это позволит Марксу и Энгельсу раскрыть классовую борьбу как борьбу производительных сил против производственных отношений; в области же политики это даст им возможность объявить войну капиталу, подчеркивая вместе с тем прогрессивную тенденцию развития современной промышленности. Великая перемена, произведенная промышленным переворотом, заключалась в преобразовании отношений между рабочим и средствами производства. Именно эта трансформация и породила ранее неизвестную форму современной классовой борьбы.
Хотя Энгельс уже в 1844 году стал все увереннее улавливать революционные тенденции, которые несла в себе современная промышленность, порождавшая новую форму классовой борьбы, он был далек от выработки теории исторического материализма. Его просто интересовал тот особый путь, на который, похоже, вступила Англия, направляясь навстречу социальной революции, и, чтобы объяснить самому себе это явление, он весьма непоследовательно прибегал к мешанине из Гегеля и Фейербаха. Со своей стороны Маркс в «Рукописях» 1844 года именно ради сохранения теоретической строгости построения рассуждал в основном о производстве ремесленного типа. Применяя с большей последовательностью, чем сам Фейербах, приемы фейербаховского «переворачивания» гегелевской, диалектики, он в основном выявлял отношение не между рабочим и средствами производства, а между рабочим и продуктом его труда. Рисуемая им перспектива была перспективой материального и антропологического обнищания человека: мир отчуждения и частной собственности, не опосредованных прогрессивными и революционными возможностями, которые нес с собой новый способ производства. Летом 1844 года Маркс произвел на Энгельса впечатление блестящего теоретика-гуманиста, смелого и самобытного в применении логики «переворачивания» к государству и истолкованию государства, а также к политической экономии; мыслителя, наделенного четким пониманием несовместимости Фейербаха и Гегеля.
«Положение рабочего класса в Англии» представляет собой итог последней фазы идейного развития Энгельса до его совместной работы с Марксом в Брюсселе. Уже то, что он избрал предметом своего анализа в первую очередь современную промышленность, рабочий класс и развитие классовой борьбы, само по себе много говорит об изменениях в его шкале приоритетов. Как и Маркс (который предполагал написать книгу о диалектике), Энгельс так и не нашел времени написать задуманную им книгу по социальной истории Англии, частью которой как раз и должна была стать работа «Пол