– А теперь куда вы направились?
– Мой сценарий…
– И что?
Он встал передо мной, строгий и аккуратный, одетый в вязаный жилет и брюки с отутюженными стрелками, на шее изящно повязан платок.
– Вам нужен сценарий, чтобы произнести двенадцать реплик? – впился он в меня пронзительным взглядом. – У нас премьера через две недели. Фрейлейн, смею надеяться, к тому моменту вы выучите роль.
– Да, – кивнула я, – конечно выучу. Но расстановка…
Герр Хельд ткнул пальцем в сторону сцены:
– Займите свое место. – (Я торопливо пошла выполнять его указание.) – И, фрейлейн, – произнес он, – не испытывайте мое терпение. Ваши трепещущие ресницы и развязная походка меня не впечатляют. Приберегите все это для ревю. Еще одно опоздание – и я вас выгоню. Это академия Рейнхардта. Вам замену мы найдем.
– Да, герр Хельд, – пробормотала я, распадаясь под его взглядом.
Мы репетировали весьма спорную пьесу Ведекинда «Ящик Пандоры», запрещенную в 1924 году после скандальной премьеры в Нюрнберге. У меня была второстепенная роль жизнерадостной шлюхи Людмилы – одна из лучших во всей пьесе. Я забыла про усталость, как только мы начали репетировать. Я появлялась на сцене и уходила с нее, поддернув юбку и покачивая бедрами, о чем так презрительно отозвался герр Хельд. Это продолжалось до тех пор, пока девушка, игравшая заключенную в темницу бедняжку Лулу, не топнула ногой:
– Марлен отвлекает внимание на себя. Опять. Она все время уходит со своего места и затмевает меня.
Хельд в полном молчании сидел в первом ряду и наблюдал за прогоном, а когда мы заканчивали, обрушивал на нас сокрушительную критику. На выпад Лулу он ответил довольно равнодушным тоном:
– Если она вас затмевает, так это потому, что вы позволяете ей это. Затмите ее сами. У вас же главная роль. – Я приосанилась, а Хельд повернулся ко мне. – Вы намереваетесь после спектакля подлавливать клиентов? Весь второй акт вы виляли бедрами, как уличная девка. Людмила, может быть, и шлюха, но она опытная соблазнительница, а тем, что вы нам тут сейчас продемонстрировали, можно увлечь разве что пьяного матроса. Попробуйте добавить немного сдержанности.
И так продолжалось весь вечер. Много часов актеры прогоняли пьесу, после чего Хельд давал новые указания и заставлял нас повторять каждую сцену, раздавая направо и налево самые язвительные замечания, на какие только был способен, пока у всех не опускались руки под напором его неисчерпаемого ядовитого презрения.
– Две недели! – воскликнул он, когда мы, как тени, сползли со сцены, чтобы собрать свои вещи. – Мы даем премьеру в театре Каммершпиле через две недели. Радуйтесь, что там меньше двух сотен мест. Если вы провалитесь, так вас, по крайней мере, закидает картофельными очистками не тысяча зрителей.
Пока остальные актеры выходили, он обратился ко мне:
– Фрейлейн Дитрих, минуточку, пожалуйста.
Я настороженно замерла. Мы ни разу не разговаривали наедине. Герр Хельд не был склонен откровенничать, тем более со студентками. Однако я заметила, с какой жадностью он смотрит на нашего главного героя, и подумала, что, наверное, он хочет дать какие-то комментарии личного характера.
Хельд сложил на груди руки, и я сказала:
– Я не опозорю академию и сыграю хорошо…
Он приподнял бровь, заставив меня перестать изливаться в заверениях.
– Вы сыграете хорошо, – начал герр Хельд, а я стояла перед ним и мяла в руках шляпку. – Вы прекрасно подходите для этой роли. Но вы не Людмила. Пока нет. – Он сделал паузу. – Sie müssen mehr ficken. – (У меня отпала челюсть.) – Вы говорите по-немецки? – спросил он. – Я сказал, что вам нужно больше трахаться. – Засунув руку в карман, он извлек оттуда портсигар. Щелкнув зажигалкой, закурил, выпустил дым и объяснил: – Чтобы быть Людмилой, вы должны знать, какие чувства она испытывает, что ощущает, чего жаждет. Для Людмилы секс – оружие. Зрители хотят презирать ее, а вы должны сделать так, чтобы вместо этого они ее пожалели.
Я не могла произнести ни слова. Он говорит мне комплименты?
– Если вы этого не сделаете, – продолжил Хельд безапелляционным тоном, – то провалитесь. Вы созданы играть соблазнительниц, женщин без целомудрия, тех, что должны спасаться сами. Я видел ваши фотографии и рекламные плакаты, на которых вы позируете, и в ревю тоже вас наблюдал. Я знаю, о чем речь. Вы не можете играть невинных простушек или трагических героинь, хотя, как всякая инженю, отчаянно хотите сделать это. Каждая девушка мечтает быть Анной Карениной, но такие, как вы, не рождены для этого.
Он видел меня в ревю? Я его ни разу не замечала, но как мне было его разглядеть в облаках дыма и среди сотен лиц, которые сливались в одно плотоядное выражение? К тому же я никогда не задерживалась после представлений. В отличие от остальных девушек, намеренно спускавшихся в зал, чтобы потереться вблизи толстосумов и выманить у них наркотики или деньги, я сразу уходила домой через боковую дверь, как бы ни была привлекательна возможность немного подзаработать.
– Вы живете с женщиной, – вновь ошарашил меня Хельд. – Я видел вас вместе после экзамена. Я не в претензии, если вам так больше нравится. Но женщины не могут трахаться, как мужчины. Людмила не лесбиянка.
Он замолчал, но не сводил с меня взгляда.
Я положила сумку и скомканную шляпку обратно на стул. А когда начала расстегивать пальто, Хельд засмеялся:
– Не обижайте меня. Вы не в моем вкусе. – От стыда у меня запылали щеки, и он добавил: – Но другие не откажутся. Половина мужчин в академии, я полагаю, и еще некоторые болваны, которые приходят на ваше ревю. Поклонников у вас хватает. А вот чего вам недостает, так это призывности.
Хельд был отвратителен. Представив себе, что сказала бы мама, услышь она этот разговор, я холодно ответила:
– Вы предлагаете мне заводить шашни с кем попало, как будто я шлюха?
– Так вы и есть шлюха. – Он бросил сигарету на пол, раздавил ее каблуком и сказал: – Все мы, выступающие на сцене, чтобы заработать на жизнь, – шлюхи. Мы берем с публики деньги за развлечение в течение определенного времени. Мы притворяемся теми, кем нас хотят видеть, чтобы помочь зрителям забыть о тяжелой жизни, а самим почувствовать себя любимыми. Мы отдаемся им ради аплодисментов. Если разобраться, это ничем не отличается от того, чем занимаются шлюхи.
Вдруг меня разобрал смех.
– Думаю, я не согласна, если вы так на это смотрите.
– А иначе на это нельзя смотреть, – сказал он, улыбнувшись; улыбка у него была премерзкая, как у жабы. – Считайте, что это частный урок в реалиях нашей профессии. Отдайтесь публике – и вас будут обожать. Солгите ей – и заработаете лишь презрение. Никто не желает знать, что его обманывают. Трюк состоит в том, чтобы заставить их поверить в вашу искренность, когда ее нет и в помине.
Хельд отвернулся. Подобрав свою сумочку и шляпку, я торопливо вышла из репетиционного зала в лиловую ночь. Я знала, что должна была бы ужаснуться.
Но не ужаснулась.
До пансиона я добралась поздно. У меня из-под носа ушел трамвай, а потом и автобус.
– Где ты была? – спросила Труде, выйдя из своего закутка. – У тебя ведь сегодня выходной в ревю? Герда так сказала. Она уже два раза звонила.
– Да?
Я чуть не вытаращилась на нее. Герда звонила по нескольку раз в неделю – из Мюнхена или Ганновера, где бы ни оказалась, невзирая на то что телефонная линия у Труде была совсем хилая и мы едва слышали друг друга.
– Она что-нибудь просила передать? – поинтересовалась я.
– Сказала, перезвонит позже. И еще чтобы ты, когда вернешься домой, никуда не уходила и дождалась ее звонка, – ответила Труде и улыбнулась как-то тревожно. – Герда беспокоится за тебя.
– Да, – я тоже выдавила из себя улыбку, – конечно, она беспокоится.
Пока я поднималась по лестнице, меня трясло от злости. Герда стала несносной. Ее обуяла идея, что я слишком привязалась к Камилле, и она без конца напоминала мне, что успех приходит не сразу и я сорву свой приз, если буду терпеливой. Я подчинилась ей во всем: устроилась на работу, ходила на прослушивания, брала уроки вокала и актерского мастерства, ушла из дому. Но чувствовала себя так, будто поменяла одну мать на другую. Этого я не оценила.
У меня между лодыжек свернулся калачиком Оскар, Фанни сердито смотрела на нас с постели, и наша уютная комнатка показалась мне невыносимой. В тесном пространстве эхом звучали слова герра Хельда.
Трюк состоит в том, чтобы заставить их поверить в вашу искренность, когда ее нет и в помине.
Я раскрошила кошкам залежалую сосиску, вычистила их ящик и встала с сигаретой у окна, глядя в прорезанную светом фонарей темноту и прислушиваясь к электрическому клекоту проходящего трамвая, гомону голосов и звону посуды, доносившимся из ресторанчика за углом.
Комната погрузилась во мрак, повисла тишина. Кошки спрятались под кровать, будто почувствовали мою тяжелую задумчивость.
– Хватит, – вслух прошептала я. – С меня хватит.
Я пыталась делать все по правилам Герды. Но вместо воздаяния сегодня получила урок: оказывается, мне необходимо то, отсутствие чего вроде бы не составляло проблемы. Время, проведенное в постели с Райцем, и неуклюжие веймарские юнцы – не в счет. Мимолетные интрижки не давали вдохновения. Но был один человек, который мог мне помочь, причем находился он в этом самом пансионе, и плевать, если Герда узнает и распустит кулаки.
Избегая мыслей о подруге и ее возможной реакции, я спустилась по лестнице и постучала в дверь Камиллы. Может, я и припозднилась, но для нее все равно было рано. Если у Камиллы сегодня выходной, как у меня, она дома – готовится к ночным увеселениям.
Прошло несколько минут. Я постучала еще раз и уже повернулась, чтобы уйти, как вдруг дверь распахнулась. На пороге стояла Камилла. Она была в черном пеньюаре, таком прозрачном, что сквозь него просвечивало ее длинное стройное тело.
– Марлен? У тебя что, снова заклинило замок и ты не можешь попасть к себе?