– Обещаю, – кивнула я.
Таким образом все решилось. Началась работа, ужины дома, чтобы сэкономить деньги, а вечера были заняты коктейлями, посещением самых свежих представлений в театрах или ревю с последующим перемещением в какое-нибудь кабаре. Я старалась бывать везде, где можно завязать полезные знакомства, и даже хитростью пробралась в ночной клуб для избранных «Эльдорадо», чтобы увидеть мулатку Жозефину Бейкер в импровизированном шоу с ошеломительными кассовыми сборами «La Revue Nègre», где она резвилась на столах, одетая лишь в нити жемчуга. Гладкая и лоснящаяся, как пантера, наделенная силой духа императрицы, она вдохновила меня, особенно когда развязной походкой блуждала среди разинувших рот клиентов и напевала свою коронную песенку: «Я нашла нового любимчика».
Наши совместные выходы в свет с Лени и Анной Мэй продолжались, и Лени, должно быть, почувствовала возникшую между мной и Анной близость, потому что начала открыто соперничать за внимание, подражая каждому скандальному костюму, какой бы я ни надела. Наконец я поймала себя на том, что вытаскиваю из самых дальних углов гардероба разные немыслимые вещи, чтобы смутить Лени. Так, однажды была извлечена на свет божий потертая волчья шкура, которую я надела с кружевной блузкой, мешковатыми матросскими штанами и солдатскими ботинками. Лени быстро куда-то сходила, нашла для себя пеструю тигриную шкуру и набросила ее, как накидку.
– Она нелепа, – сказала Анна Мэй, когда мы валялись на кровати в ее маленькой квартирке рядом с Кохштрассе, где встречались раз или два в неделю. – Ты видела ее прошлым вечером? Она таскалась с этой своей тигриной шкурой, как будто была на сафари. Если ты когда-нибудь появишься на публике голой с веером из перьев а-ля Бейкер, у тебя за спиной будет стоять Лени во всей своей красе.
Я зажгла сигарету, затянулась сама, а потом поднесла ее к губам подруги:
– Кстати, об а-ля Бейкер, почему бы нам не сделать свой номер? Мы бы позабавились и заработали немного денег.
– Номер? – покосилась на меня Анна. – Такой, как…
– Как насчет пения? Назовемся «Городские сестрички», найдем заказы где-нибудь на Ноллендорфплац. Не в хороших кабаре, разумеется, – сказала я. – В такие нас, конечно, не возьмут, но в другие… Я уверена, мы справимся не хуже, чем одетые девчонками педики или королевы накладных пенисов.
– Особенно если приколем саше с фиалками к причинным местам, – развила мою мысль Анна Мэй. – Но Лени не способна взять ни одну ноту, пусть даже от этого будет зависеть ее жизнь. Она разозлится, если мы ее не пригласим.
– А кто говорит, что мы ее не пригласим? Раз она не может петь, будет представлять нас и отпускать скабрезные шуточки.
– Ты больше не так слепа, – протянула Анна и опустила пальцы к моему пупку. – Чтобы вытеснить соперницу, заставишь ее увядать в твоей тени.
Лени закипела, но не отказалась. Я установила строгое правило: ни наркотиков, ни выпивки. Анна Мэй могла себя контролировать, а вот у Лени была склонность к излишествам, особенно в подходящем настроении. Я подобрала песни Брехта и костюмы – одинаковые фраки, только мой был из белой шелковой ткани в рубчик. В «Силуэте», «Белой розе», в «Навеки твой» и прочих кабаре мы заявляли свой номер каждый день, когда не работали в других местах. Лени разогревала публику шаблонными остротами, после чего в луче прожектора появлялись мы с Анной Мэй. Она подпевала мне голосом, полным страсти, а главную мелодию вела я. Нарумяненные мальчики, безвкусно разодетые трансвеститы и пьяные лесбиянки впитывали в себя слова песен вместе с дымом моих бесчисленных сигарет.
Трансвеститы обожали меня, осаждали, прося советов во всем, начиная с макияжа: «Марлен, как по-твоему, этот оттенок помады не слишком ярок?» – и заканчивая аксессуарами: «А эти запонки с золотыми нитями? Они выглядят божественно или кажется, что к ним не хватает перчаток?» В свою очередь, я тоже училась у них разным трюкам, наблюдая, как они, чтобы преувеличить свою женственность, упирают руку в бедро повыше и таким образом скрывают размер кистей, или ходят, выставив вперед таз, чтобы фигура зрительно казалась более округлой, а жилистые икры не бросались в глаза.
Выступления в кабаре открыли мне доступ к влиятельным людям, которые развлекались посещением всяких городских захолустий. Театральные продюсеры нередко заглядывали в кабаре в поисках новых идей. Декаданс был в моде, и где же лучше надышишься им, как не там, откуда он появился? Так же как Анна Мэй и Лени, я иногда приглашала этих влиятельных людей в свою постель, хотя мои связи были скоротечными и всегда строились на принципе: когда страсть утихнет, хорошие отношения останутся.
Марго Лион, жена гомосексуалиста продюсера и писателя Марселлуса Шиффера и поклонница фиалок, которая красила губы черной помадой и отличалась алебастровой бледностью, однажды подошла ко мне после выступления. Она и ее муж хотели пригласить меня в свое новое ревю «Носится в воздухе» в «Комеди Театр». Это была сатирическая пьеса об универмаге, отражавшая социальные потрясения в современной Германии. У меня было несколько номеров, включая песню под названием «Сестрички», ее мы с Марго исполняли вместе: две женщины покупают одна другой нижнее белье, пока их приятели в отъезде.
«Может, это звучит жалко, – пели мы, разглядывая трусы, лифчики и подвязки, – но нас притягивает. Хотя наши ладони влажны и в трусах у нас сыро, это всего лишь фетиш».
Сафический тон песни был настолько очевиден, а песня стала таким хитом, что слушатели всегда требовали повторить ее. Другой номер – песню о радостях клептомании – я исполняла в вызывающем зеленом платье с разрезом до самого бедра, фетровой шляпе с широкими ниспадающими полями и черных перчатках, поверх которых на каждом запястье красовались браслеты из фальшивых бриллиантов. Раскатистым голосом выпевая: «Мы крадем, как птицы, хотя и не бедны, ради капельки секса», я неподвижно стояла на сцене, потом намеренно медленно обходила ее, бросая равнодушные взгляды на зрителей, как будто они были той самой добычей, которую я намеревалась украсть. Публика в восторге вскакивала на ноги и обрушивала на меня шквал оваций.
Так мне впервые аплодировали стоя.
Похоже, напускное безразличие действительно вызывало обратную реакцию.
Руди наверняка знал, что я ему изменяю. Я возвращалась домой каждый вечер, но часто так поздно, что он уже спал. По утрам, когда я металась по квартире, заглатывая кофе и выбирая, во что одеться, он не спрашивал, где я была, а я сама не вызывалась откровенничать. Основания для этого были такие: пока он не уткнулся носом в мои измены, и говорить не о чем. Он сам признавал, что это такой бизнес. И все шло своим чередом. Я уходила на работу, а Руди оставался дома с нашей дочерью и своим новым увлечением: он разводил голубей на крыше и продавал их как деликатесы в соседние рестораны. Теперь Руди выполнял все домашние дела – убирал и готовил, водил Хайдеде гулять в парк и в кондитерскую за пирожными и шоколадом. Она была счастливой толстушкой. Казалось, Руди всем доволен. Но наша сексуальная жизнь почти сошла на нет. Иногда Руди брался за временные задания, не дольше нескольких недель, – работал ассистентом на съемках или руководил сценаристами, но я видела, что сердцем он не там. Он не стремился отдаться занятиям, вынуждавшим его быть вдали от дома, постоянно беспокоился о Хайдеде, хотя мы оставляли дочь с моей матерью, которая обожала ее и воспитывала в том же практическом духе, что и нас с Лизель.
Мне не на что было жаловаться. Я зарабатывала деньги, а нашей дочери нужен был родитель. Я тоже скучала по ней, когда отдавала свой долг работе, но была слишком неугомонной для настоящего материнства. Для дочери я хотела всего самого лучшего, но того же я желала и для себя, хотя мама и ворчала: «В мое время все было не так. Мужчины работали, а женщины сидели дома. У тебя же все шиворот-навыворот».
С 1926 по 1928 год я снялась в девяти картинах и сыграла в бесчисленном количестве пьес; роли были разные: значительные и не очень, драматические и комедийные. Потом мне повезло получить роль в фильме «Кафе „Электрик“». Картину снимали на студии в Вене – прекрасном городе с потрясающими видами. Главную мужскую роль исполнял Вилли Форст, звезда австрийского кино. Он оказался таким же обольстителем в жизни, как и на съемках. Вилли очень любил появляться в кафе в обществе красивых женщин. Я ответила на его предложение, потому что это обеспечивало мне дополнительные упоминания в прессе.
Фильм был вялой тягомотиной, где я играла танцовщицу, которая влюбляется в карманника в исполнении Форста. Однако моим ногам и нарядам экранное время было уделено в избытке, а наш хитроумный режиссер заставил нас с Форстом по вечерам выступать в новой постановке американского хита «Бродвей», таким образом удвоив внимание к нам. Наша связь (скорее, созданная для прессы, хотя мы с Вилли переспали несколько раз) стала темой, о которой писали во всех бульварных листках.
Я не ожидала, что Руди обратит на это внимание, пока в один прекрасный день он не появился на студии без предупреждения.
– Хватит! – заявил он, ввалившись в мою тесную гримерную, когда я готовилась к очередной сцене.
В руке Руди держал свернутую в рулон газету, которую бросил к моим ногам.
– Загляни в отдел развлечений. Он весь заполнен твоими фотографиями с Вилли Форстом! Это продолжалось достаточно долго. Ты собираешься ославить меня рогоносцем перед всеми знакомыми?
Не обращая внимания на газету, я подняла на мужа холодный взгляд. Руди стоял растрепанный, в помятом костюме, как будто бежал сюда со станции и даже не остановился перед дверью, чтобы пригладить волосы.
– Где Хайдеде? – спросила я.
– С твоей матерью, разумеется. В отличие от тебя, я забочусь о нашей дочери.
Мой голос взвился в неистовстве, как пламя.
– Ты обвиняешь меня в том, что я плохая жена или плохая мать? Потому что одно обвинение я признаю, – предупредила я, – но упаси тебя бог возвести на меня второе.