– О нет! – Я попыталась вернуть икону Тамаре. – За это, вероятно, можно что-то выручить. Лучше заложите ее в ломбард. Вы видели, сколько сейчас стоит обувь? Восемьсот тысяч марок за пару простых черных туфель на каблуке.
Я засмеялась, чтобы снять напряженность момента: еще когда моя собеседница вошла и села напротив, я склонила взгляд и увидела у нее на ногах стоптанные балетки. А ведь была зима.
– Это мой подарок вам, – невесело улыбнулась Тамара и, помолчав, спросила: – Вы бывали на барахолках в последнее время? Все русские пытаются сбыть свои вещи. Можно купить дюжину таких икон, и за меньшие деньги, чем пару ваших простых черных туфель.
Мне эта женщина понравилась. Если оставить в стороне нищету, в ней чувствовался класс.
– Тогда я буду беречь ее, как сокровище, – пообещала я. – И вам не стоит беспокоиться. Мы с Руди договорились, что будем жить отдельно.
– Не из-за меня? – тревожно спросила она.
Я подозвала официанта:
– Еще штрудель.
Наклонившись к Тамаре, я положила ладонь на ее маленькую руку, заметив слоящиеся, коротко обстриженные ногти и покрытую цыпками кожу, наверняка от жизни на каком-нибудь продуваемом всеми ветрами чердаке.
– Из-за меня, – подмигнула я, и бледные щеки моей собеседницы вспыхнули.
Она быстро переехала к Руди, а я сняла квартиру неподалеку, чтобы иметь возможность без труда навещать Хайдеде. Мама выразила вполне предсказуемое неудовольствие и стала распекать меня за то, что я бросаю хорошего мужчину ради «фривольностей» – таким словом она обозначала мою карьеру. Но недавно Лизель пережила выкидыш, поэтому мама была озабочена ее выхаживанием и долго сокрушаться по поводу моих достойных сожаления устремлений ей было недосуг.
Я взяла небольшой отпуск, чтобы провести его с Хайдеде, которая сначала не понимала, почему я больше не живу дома. Объяснить причину этого ребенку я не могла и пыталась отвлечь ее поездками в зоопарк и посещением кондитерских, приобретением новой одежды и визитами к дяде Вилли с Жоли. Теперь Хайдеде была четырехлетней крепышкой, в избытке обеспеченной всем, кроме моего присутствия. Чувство вины перед дочерью за разрыв с ее отцом подталкивало меня к тому, чтобы усиленно заглаживать последствия своего поступка. Я покрывала дочурку поцелуями, пока она не оттолкнула меня со своевольной гримаской.
– Как ты можешь быть моей мамой? – требовательно спросила она. – Ни у кого не бывает двух мам.
Это заставило меня вспомнить, сколько времени она проводит с моей матерью, что меня не радовало. Я решила лучше исполнять свои родительские обязанности, но желание не упускать новые возможности поглотило это благое намерение, так как мои венские шалости с Вилли Форстом и сопутствовавшая им огласка вдруг сделали мое имя узнаваемым.
Я продолжала носить обручальное кольцо, но была вольна приходить и уходить когда вздумается, танцевала в ночных клубах и имела несколько коротких любовных связей. Возможно, я получила бы от этого больше удовольствия, если бы Берлин не начал меняться. Гедонизм принимал все более мрачные черты. Наркотики распространились повсеместно, новые кабаре открывались одно за другим с невероятной скоростью, и все они потакали смертельно опасным наклонностям клиентуры. Бульварные вампирши, вроде знаменитой Аниты, становились жертвами передозировок, и в течение нескольких дней их сменяли новые в том же роде. Даже на корпоративных вечеринках кокаин, горами насыпанный в стеклянные чаши, стоял на столах, а воздух был отравлен опиумным дымом. Казалось, едва ли не каждый из моих знакомых пристрастился к чему-нибудь. Мне же никогда не нравилось напиваться или накачиваться наркотиками. Это одурманивало чувства и превращало знакомых людей в чужаков. Я укрылась от всеобщего помешательства, приняв предложение сняться в мелодраме «Женщина, которая желанна», где играла роковую красотку, заманивающую в свои сети женатого мужчину. В картине было много крупных планов и сцен в облегающем нижнем белье. Она имела успех и была перекуплена для показа в Америке, после того как один критик в международном издании «Вэрайети» расхвалил меня, назвав «редкой красавицей в духе Гарбо». Впервые мое имя было поставлено в один ряд с королевой «МГМ», и это сравнение подстегнуло мою жажду славы.
Пока я подыскивала роли, способные увеличить мою актерскую привлекательность, по Берлину начала расползаться зараза, источником которой стало политическое движение – Германская национал-социалистическая рабочая партия, ее членов называли коричневорубашечниками, или нацистами. Возглавлял ее австрийский фанатик Адольф Гитлер, отбывавший срок в тюрьме в 1923 году за организацию неудачного заговора в Мюнхене.
Не многие относились к нему серьезно – на самом деле большинство людей насмехались над его диатрибами. Однако партия набирала популярность и на недавних выборах получила двенадцать мест в парламенте. Его последователи носили на рукавах повязки со свастикой, маршировали по бульварам и раздавали на углах крикливые брошюрки, превозносившие бешеную националистическую программу, которую я находила отвратительной.
Однажды, направляясь с Лени на прослушивание в Берлинский театр, мы проходили мимо группы румяных нацистских юнцов. Они остановили нас, один из них сунул мне в руку свою агитку, а его дружки в коричневых рубашках стояли кружком и разглядывали нас с вызывающей наглостью.
– Мы не дадим жидам-марксистам задушить Германию, – заявил юнец. – Они преуспели в России, а теперь угрожают нашей родине. Прочтите «Майн кампф». Спасите нацию, отдав свой голос за Гитлера.
Я заглянула в брошюрку: «Когда я стану канцлером, обещаю обеспечить Lebensraum[46] для наших людей. Мы должны разрушить заговор еврейских марксистов, которые лишили нас достоинства. Голосуйте за меня, Адольфа Гитлера, и я верну Германии славу, принадлежащую ей по праву».
Самоуверенный маленький австриец? Так я подумала. На обложке красовалась карикатура – еврей с крючковатым носом, в молитвенной накидке, загоняет детей в синагогу, над которой развевается флаг с коммунистическим серпом. Меня затошнило.
Я отбросила агитку в сторону.
– Вам больше заняться нечем, кроме как приставать к людям? – рыкнула я и прошла мимо них, игнорируя раздавшееся вслед: «Jüdishen Hure!»[47]
Лени торопливо семенила за мной.
– Зачем ты это сделала? – заверещала она, нервно оглядываясь через плечо на орущих юнцов. – Они не оскорбляли нас.
– Нет? – Я посмотрела на нее с отвращением. – Тебе недостаточно, что тебя назвали еврейской шлюхой?
– Они сначала вели себя мирно, пока ты не швырнула их брошюру.
Остановившись, я вгляделась в нее. Я слышала множество высказываний против евреев; антисемитизм растекался по Германии, как зловонные канализационные стоки. Мама была не в восторге от евреев и часто жаловалась, что некоторые швеи-еврейки с нашей улицы запрашивают с нее слишком дорого. Тем не менее евреи были постоянными покупателями в магазине «Фельзинг» и сами владели роскошными торговыми центрами. В Берлине жило много евреев, особенно насыщен ими был мир искусства. Мейнхардт и Бернауэр, взявшие меня на работу в свой театр, и Макс Рейнхардт, основатель академии, были евреями. Мне приходилось работать с евреями – режиссерами, рабочими сцены, костюмерами и актерами. И я не находила в них никаких отличий в сравнении с другими людьми.
– Ты с ними согласна? – спросила я, хотя не сомневалась, что так и есть.
Лени была сама не своя от всего, что разило популярностью, и вечно гонялась за последними новинками. Я бы не удивилась, если бы она поддерживала этих омерзительных нацистов. На следующей неделе ее интересы могли сместиться на что-нибудь другое.
– Многие люди считают, что Гитлер прав, – ответила она. – Мы проиграли войну из-за евреев. Они заставили нас сдаться, потому что они заодно с марксистами, грабят нас, чтобы…
Я засмеялась, оборвав ее. Об этом я кое-что знала. Не зря же я жила с Гердой – впитала в себя некоторые ее социалистические убеждения.
– Лени, ты когда-нибудь читала хоть одну книгу по истории? Евреи столетиями бежали из России из-за погромов. Думаешь, они станут поддерживать тех, кто их убивает и гонит прочь? Марксисты не больше друзья евреям, чем были цари. – (Она пожала плечами, подтверждая, как я и предполагала, что учебников истории она в руках не держала.) – И какое вообще тебе дело до того, что говорит Гитлер? – продолжила я. – Он даже не немец.
Лени расправила плечи:
– Я однажды слышала его выступление на митинге. Он прекрасный оратор. И его глубоко волнует судьба Германии. Он говорит, евреи накопили столько богатств, потому что они низшая раса, и сотня их не стоит одного чистокровного арийца.
– Правда? Значит, он чистокровный идиот.
– Марлен, я не думаю, что это справедливо. Его партия…
Я снова перебила ее:
– Каждый раз, как мы приходим на кастинг или на прослушивание, как сегодня, кто-нибудь из тех, кто отбирает нас, оказывается евреем. Ты это замечаешь?
Скрючив пальцы, я приставила их к лицу, как сделала Герда, когда мы сидели с ней в кафе в день нашей первой встречи.
– У них что, заостренные уши и рыла, как в этой дурацкой брошюре? – спросила я. – Они давали нам конспекты с выписками из большевистской пропаганды?
Лени поджала губы и сказала:
– Но это совсем не то.
– Думаю, как раз то самое. Твой прекрасный оратор один и создает весь этот шум.
Ускорив шаг, я стремительно пошла к театру. Лени едва поспевала за мной.
– Я и не представляла, что тебя так беспокоят евреи, – сказала она, не скрывая возмущения.
– Они меня не беспокоят, – возразила я. – Я вообще не интересуюсь политикой. Но не люблю, когда мне указывают, что и как я должна думать. И тебе не следует поддаваться.
Больше я об этом инциденте не вспоминала. В отличие от Лени, меня включили в актерский состав для постановки новой пьесы в Берлинском театре. Она называлась «Два галстука-бабочки». В ней было много музыки по образцу популярных американских шоу вроде «Бродвея», в котором я играла в Вене, что и обеспечило мне роль Мабель, помешанной на джазе американки, наследницы большого состояния. Я пела по-английски и по-немецки, одевалась то в твидовый костюм, то в облегающее платье и была вся увешана фальшивыми драгоценными камнями, блеск которых достигал зрителей, сидевших в задних рядах. Либретто было весьма остроумным, написал его Георг Кайзер – успешный драматург-экспрессионист, а затраты на постановку оказались необычайно высокими: пятьдесят девушек пели в хоре, а среди сменных декораций на вращающейся сцене был даже океанский лайнер. Билеты на этот спектакль в Берлине разлетались как горячие пирожки, их раскупали на несколько недель вперед, однако мое жалованье составляло всего тысячу марок. И я была не в том положении, чтобы выдвигать претензии.