– Вы видите? Он ненавидит меня, – сказал Гэри. – Этот грёбаный карлик – он считает, что я не важен. Но я – главный герой! В кого влюбится его бесценная звезда, если не в меня? В него? – Он мерзко хохотнул. – Могу поспорить, у него член такой короткий, что не встает.
– Вы пьяны, – холодно сказала я. – Это единственная причина, по которой я не вышвыриваю вас вон. Но если вы снова оскорбите его, я это сделаю. А теперь, прошу вас, идите домой.
– Я не могу. – Гэри опустился на диван. – Моя жена тоже меня ненавидит. И эта стерва Лупе. Вечно пилит меня. Ноет. Ноет. Ноет. – Он рыгнул. – Почему женщины считают, что мы – их собственность?
Я не знала, как поступить. Выгнать его в таком состоянии? Об этом не могло быть и речи. Вызвать такси? Но если его кто-нибудь узнает, пресса подпортит ему репутацию, не говоря уже о нашей картине. Звонить на студию было слишком поздно, а фон Штернберг, который жил со мной на одном этаже, придет в ярость, если обнаружит здесь Гэри.
– Мне очень жаль, что у вас дома проблемы, – сказала я через некоторое время; у моего пьяного коллеги дрожал подбородок. – Но я женщина и, кажется, никем не владею. У меня нет интереса к ошейникам, если только вы не собака.
– Вы не женщина, – сказал он. – Вы… нечто иное. – И отключился.
Я сняла с него ботинки и кое-как завалила незваного гостя на диван, одурманенная запахом перегара, который он начал источать. По крайней мере, не наблевал. Утром я с ним разберусь. Слава богу, съемки почти закончены. Гэри в состоянии похмелья на площадке со Штернбергом – об этом страшно было даже подумать.
Еще не рассвело, когда я внезапно проснулась. Не совсем очнувшись, я тут же испугалась и начала шарить в темноте в поисках будильника, думая, что не услышала звонка и уже опаздываю. Я должна была приезжать на студию к пяти утра каждый день, чтобы загримироваться перед съемками.
Потом я увидела его в дверном проеме. Он не двигался и не произносил ни слова, но взгляд его был несомненно, что удивительно, трезвым.
Он закрыл дверь спальни. Взялся за одеяло и сдернул его. Посмотрел на меня. Я спала голой. Сердце у меня заколотилось, когда он расстегнул рубашку, швырнул ее на пол, расстегнул ремень. У него была гладкая мускулистая грудь; я даже подумала: интересно, заставляет ли его студия обрабатывать ее воском? Потом вниз упали шорты. Я смотрела.
– Нравится? – спросил он.
– Впечатляет, – ответила я. – Как Нью-Йорк.
Он взялся за свой здоровенный член:
– Если хочешь его, можешь получить. Но только если ты не трахаешься с этим карликом. Я не завожу шашни с чужими женщинами, хотя он этого заслуживает.
– Нет.
Я перекатилась на спину. Так же как он, я тоже была готова.
– Боже! – выдохнул он. – Я дико хочу тебя. Целыми днями на этой проклятой площадке только и думаю о том, что бы сделать с тобой.
– Тогда чего ждать? Лучшего момента не найти.
Он не понял моих берлинских аллюзий, но он был со мной. Еще до того, как вошел в меня. Ждал, медленно целовал, водил языком по моему телу, спускался вниз, потом углубился во влагу, и я выгнула спину. Он стал медленно входить в меня вновь затвердевшим длинным членом, это было так восхитительно, что я ахнула.
– Больно? – шепнул Гэри. – Моя жена вечно жалуется, что я слишком большой. Лупе это нравится. Она любит сидеть на нем.
– Я… я думаю, мне тоже стоит, – сказала я, хотя проще было попытаться.
Гэри взгромоздил меня на себя, обхватив руками. Его член торчал, как небоскреб. Я никогда не чувствовала ничего подобного. И хотя все же было немного больно, я начала раскачиваться и забыла о распирающем жжении. Оно слилось с моим наслаждением, с нарастающей внутри кульминацией. Я видела пески и белые шарфы, ощущала палящий зной пустыни, а потом – его, сотрясающегося, выходящего из меня, прежде чем кончить.
Скользнув вниз, я взяла его в рот. Он вскрикнул. Он был настоящим американцем, полным жизни, как его родная Монтана. Но на вкус был как море.
Прошло несколько недель, и все на съемках знали. Мы не смогли бы скрыть это, если бы даже попытались. Наши сцены искрили электричеством, каждый взгляд, каким мы обменивались, был заряжен воздействием проведенных вместе ночей. Гэри больше не позволял фон Штернбергу допекать себя. Не давал ему такой возможности, особенно когда я была рядом. Когда мы проходили мимо друг друга по пути в свои гримерные, Гэри махал рукой и с намеком цитировал строчку из своей роли:
– Что я выделываю своими пальцами? Ничего. Пока.
Фон Штернберг стал мрачным, как грозовая туча, и урезал свои команды до минимума:
– Подвиньтесь влево. Повернитесь к свету. Замрите. Снимаем.
Так он общался со мной. С Гэри он вообще перестал разговаривать. Своим молчанием режиссер давал понять, что не интересуется тем, как играет его ведущий актер, тем самым подтверждая: «Марокко» – это картина, задуманная для меня. Он снимал ее только для меня.
– А мне плевать, – говорил Гэри, лениво куря, когда я отдыхала у него на груди; он был пылок во время секса и столь же беспечен после. – Он не может меня обидеть. Селзник сказал: «Забудь об этой ослиной заднице, он сделает тебя знаменитым, сам того не желая». Это ужасная роль. Я в ней не милый парень. Я мерзавец, который уходит прочь. И девушка бежит за мной. – Гэри потрепал меня по волосам. – Спорим, так не будет в реальной жизни? Непохоже, чтобы ты стала бегать за кем-нибудь.
– А зачем мне это? – Я взяла из его руки сигарету и затянулась. – Мы оба – в браке. И твоя мексиканская злючка бегает за тобой так, что хватит на нас троих.
– Ты любишь его? – вдруг спросил Гэри. – Своего мужа?
Я помолчала, медленно выпуская дым изо рта, а потом тихо сказала:
– Да. Люблю. Есть много типов любви. У нас дочь. Я скучаю по ним обоим. Скучаю по Германии.
– Никогда там не был. – Гэри сложил руки за головой и вытянул длинные ноги. – Я слышал, там сейчас не так уж здорово. Много беспорядков. Война сильно потрепала твоих фрицев.
– Это верно, – согласилась я, и вдруг мне захотелось побыть одной. – Ты останешься сегодня?
– Нет.
Он вывернулся из-под меня и проковылял босиком к стулу, заваленному его одеждой.
– Завтра рано вставать, – сказал Гэри. – Будем снимать финальную сцену. Потом я должен увидеться с Лупе. – Он поморщился. – Хочу поговорить с ней о том, что она меня доведет. Она, похоже, совсем слетела с катушек.
Я не прокомментировала это, хотя была согласна. Судя по тому, что рассказывал мне Гэри, Лупе Велес имела отвратительную привычку повсюду таскаться за ним – она была неглупа – и, поднеся кулак к его промежности, грозить, что отрежет ему huevos[55]. Я понятия не имела, как он с этим справляется, загнанный в ловушку между браком, который ему больше не был нужен, и ревнивой любовницей, готовой кастрировать его в любой момент.
– Она думает, я брошу жену, – сказал Гэри, надевая пиджак. – Но она ошибается. Я подам на развод, как только студия даст разрешение, но не для того, чтобы жениться на Лупе. Ей нужен психиатр, а не муж.
Он провел по волосам, не глядя в зеркало на моем туалетном столике. Меня не переставало восхищать почти полное отсутствие у него самолюбования. Гэри не был похож ни на одного из актеров, которых я знала. Как только он оказывался вдали от камеры, едва ли что-нибудь волновало его меньше, чем собственная внешность.
– А ты? – спросил он. – Может быть, когда-нибудь?
– Что? – не поняла я и села, прислонившись к изголовью кровати.
– Разведешься? Ты говоришь, что любишь его, но, детка, женщина, которая кого-то любит, не трахается так, как ты.
– Правда? – Я ласково потрепала его подбородок, когда он целовал меня. – Иди домой к жене. И достань пистолет. Лупе действительно может попытаться отрезать твои большие шары, а мне, должна признаться, будет их не хватать.
Гэри ушел, посмеиваясь.
Это не могло продлиться долго. Я наслаждалась его компанией, но у нас не было ничего общего, кроме взаимного плотского влечения. Однако, пока картина не вышла или он мне не наскучил, меня все устраивало.
Даже если фон Штернберг был с этим не согласен.
В заключительной сцене, когда труба призывает легионера к исполнению воинского долга, Эми видит свое имя, нацарапанное ее любимым на столешнице. Не в силах устоять, она присоединяется к уходящему каравану. Ее белую юбку и блузку треплет сирокко, она скидывает туфли и скрывается среди вздыбившихся песков.
Сбросить обувь – моя идея. На студии было душно, ветряные машины поднимали в воздух тучи песка, привезенного с ближайшего пляжа. Я стояла, приложив руку ко лбу козырьком, пока караван переваливал за гребень бархана. Подумалось, что Эми, наверное, побежала бы. Захотела бы догнать своего любимого как можно скорее. В тот момент, когда я скинула туфли, фон Штернберг высунулся из-за камеры, скомандовал: «Стоп!» – и промаршировал ко мне с мегафоном в руке.
– Что вы делаете? – возмутился он.
– Снимаю обувь. Это пустыня в разгар дня. Она не может идти на каблуках.
– Она может!.. – Брызги его слюны иглами кольнули мне кожу. – Она обожжет ступни. Обуйтесь.
– Нет. Пусть лежат там, где лежат. Сделайте это последним кадром. Как символ ее прошлого.
– Символ! Так это вы теперь снимаете картину? – поинтересовался фон Штернберг, а затем устало поплелся обратно, чтобы поразмыслить, а туфли так и лежали там, где я их оставила, – на песке, в финальном кадре.
К моменту, когда мы закончили снимать, никто больше не хотел видеть ни песчинки. Предварительный показ был устроен в пыльном пригороде под названием Помона. Я никогда не слышала о предпросмотрах, но мы исполнили свой долг, оделись и пришли. Театр был наполовину пуст. В конце никто не аплодировал, хотя фильм был возвышенный и гораздо более простой, чем я предполагала.
Я решила, что это провал. Студия ставила целью получить более банальную версию Лола-Лолы, однако подтекст, в котором читались порочные желания, моя химия с Гэри и лесбийский поцелуй в мужском костюме – всё это было слишком сильно для вкусов американского белого обывателя. Фильм не был таким откровенным, как «Голубой ангел», но никто не мог ошибиться в трактовке и принять его за нечто иное, помимо того, чем он был: история о мазохистской уступчивости.