– Посмотрим, – ответил фон Штернберг.
Пока мы переплывали океан, меня не оставляло беспокойство: действительно ли режиссер согласился или посчитал меня безответственной и дерзкой. К моменту прибытия в Нью-Йорк я приготовилась выдержать атаку – оделась в модные европейские вещи, надеясь отвлечь репортеров. Герда и Хайдеде сошли на берег первыми и на личном автомобиле отправились в отель «Амбассадор». Я появилась часом позже вместе со своим огромным багажом. Фотографы сверкали вспышками камер мне в лицо, взяли в осаду и засыпали вопросами о поездке, но, к моему облегчению, никто не спросил ни о муже, ни о ребенке.
– Не думайте, что они забыли, – отчитывал меня фон Штернберг, когда мы прибыли в Беверли-Хиллз. – Вы могли сбить их с толку, поводив перед их носом приманкой от-кутюр, но кто-нибудь все равно заметит ребенка, который заходит сюда и выходит, тут все откроется.
– Тогда я скажу правду. Хайдеде сейчас не может находиться в Германии.
– Едва ли тут дело в правде. Любящая мать, которая беспокоится о своем чаде, всегда может быть явлена публике в приятном свете, но вот пущенный побоку муж? Не так уж легко.
Фон Штернберг как в воду глядел. Прошло всего несколько дней, и «Лос-Анджелес таймс» опубликовала на первой полосе фотографию, как мы с Хайдеде совершаем покупки в Берлине, их слила «УФА» – компаньон и соперница «Парамаунт», которая рассчитывала через публикацию неблагоприятной для меня информации подпортить мой виртуозно построенный для Америки имидж.
«Парамаунт» мигом взялась за дело, как и говорил фон Штернберг, и начала прясть из соломы золотые нити[57]. Под присмотром моего режиссера была сделана серия студийных фотоснимков меня с Хайдеде в одинаковых бархатных костюмах. Это видимое свидетельство нашего воссоединения оказалось непреодолимым для мельницы сплетен, и даже сама Луэлла Парсонс встала на мою защиту. Однако мой секрет был раскрыт. У Марлен Дитрих есть муж. Студия была вынуждена заявить об этом, чтобы мою дочь не посчитали незаконнорожденной. Он работает в Берлине под покровительством «Парамаунт», но студия надеется вскоре обеспечить его работой в Америке.
Тем временем Хайдеде училась под руководством Герды, которая одновременно исполняла и роль моего секретаря. Я вернулась к работе.
В узком черном платье, в шляпке с вуалью и эгреткой с пером белой цапли у шеи или в шапочке и горжетке из перьев ворона, соблазнительно вьющихся около ее левой щеки, Шанхайская Лилия случайно сталкивается с британским офицером. Он ее неугасшая страсть. Встреча происходит в поезде, петляющем змеей по разорванному войной Китаю.
«Понадобилось больше одного мужчины, чтобы изменить мое имя на Шанхайскую Лилию», – мурлычет она, но ее мужчина – он. Уступка садисту – лидеру повстанцев-коммунистов, на которую она идет ради спасения жизни любимого, возвращает ее, прошедшую полный круг, в объятия офицера.
Моего возлюбленного играл Клайв Брук – воплощение британского стоицизма, выточенного в линии подбородка. Уже утвердившийся в своих правах, он не испытывал проблем с авторитарным стилем фон Штернберга или его установкой на то, что все вертится вокруг меня. Клайв понимал: мое имя – на вершине спроса – и был достаточно уверен в себе, чтобы принимать это спокойно. Но я не находила его даже близко таким привлекательным, как Гэри. А как иначе? Он мог произносить свои реплики и знал, когда уйти в тень, и это, как говорил фон Штернберг, было все, что нам от него нужно.
К моему удовольствию, «Шанхайский экспресс» воссоединил меня с Анной Мэй Вонг. Она вернулась в Лос-Анджелес, и фон Штернберг отобрал ее на роль Хуэй Фэй, компаньонки Лилии в грехе. Снова общаться с Анной – это была радость. Не перед камерой мы смеялись над глупым сюжетом и сплетничали в моей гримерной. Анна Мэй рассказала, что наша третья «городская сестричка» Лени Рифеншталь продолжает играть в альпийских эпосах Франка и водит дружбу с влиятельными нацистами.
– После того как от нее к тебе уплыла роль в «Голубом ангеле», она решила, что хочет быть режиссером и снимать собственные фильмы, – сказала Анна, саркастически округлив глаза. – Она сблизилась с Геббельсом. Может быть, еще и спит с ним. Лени всегда знала, как к кому подступиться.
– Она об этом пожалеет, – поморщилась я. – То, что творится в Берлине, ужасно.
– Да, слышала, ты навела шороху, когда пошла с дочкой за покупками в еврейские магазины, – шаловливо улыбнулась мне Анна. – Ну скажи, развлекалась с фиалками, пока была там?
Я закурила:
– Как я могла? Пресса таскалась за мной повсюду.
Она провела рукой с длинными ногтями по моему бедру:
– В Голливуде тоже любят фиалок, хотя здесь их называют «кружком шитья». Я могу тебя представить. Это более распространено, чем ты думаешь. Известно, что Луиза Брукс и сама Гарбо не чуждаются этого. В отличие от сосущих мужчин, на нас закрывают глаза, если, конечно, мы не слишком светимся.
– Ты второй раз упомянула Гарбо, – сказала я. – Почему ты так уверена? Ее никто не видит. Насколько мне известно, она никогда не покидает свой дом, кроме как для поездок на студию.
– Знаю, потому что у нее есть любовница. Ты разве не понимаешь, что этот образ недотроги создан специально для прессы? Она действительно хочет остаться одна, чтобы делать то, что ей нравится.
Я поразмыслила об этом. Мой роман с Гэри выдохся. Он звонил мне, чтобы назначить рандеву, но я услышала на заднем плане декламирующий что-то голос Лупе и решила: не хочу рисковать столкнуться с ее безумием, особенно теперь, когда со мной Хайдеде. И хотя в мою жизнь снова вошла Герда, пусть и в платоническом смысле, но мне не хватало близости с женщинами. Я никогда не ощущала, что должна быть идеальной в отношениях со своим полом; это было проще, менее чревато напрасными ожиданиями.
Позвонили в дверь.
– Десять минут, мисс Дитрих.
Воткнув сигарету в пепельницу, я сказала:
– Почему бы нет? Могу я немного поразвлечься?
– Когда тебя увидит наш кружок, – замурлыкала Анна, – ты больше чем развлечешься, Liebchen.
В белом галстуке, с зализанными назад волосами и с моноклем, я танцевала танго с Анной Мэй перед леди в клубе, расположенном в каком-то темном переулке. Пока мы вращались в своем балете соблазнения, женщины стали наклоняться друг к другу и перешептываться.
Я представила, как одна из них спрашивает:
– Она что?..
– Должно быть, – отвечает другая. – Я слышала, прежде чем стать знаменитой, она частенько занималась этим в Берлине.
Ударившись бедрами об Анну Мэй, я поцеловала ее в алые губы.
Компания в «кружке шитья» была восхитительная.
Глава 3
Премьера «Шанхайского экспресса» состоялась в феврале 1932 года. Это был огромный успех, картина принесла больше денег, чем все мои предыдущие фильмы, и предотвратила банкротство «Парамаунт». Она также была номинирована на пять премий Киноакадемии, но не за мою работу. Не наградили меня и за «Марокко», как и фон Штернберга, который заметил:
– Мы все равно фрицы. Не имеет значения, что благодаря нам студия платит по счетам.
И студия знала это. Решившись развеять осадок, оставшийся от невпечатляющей выручки, которую собрал фильм «Обесчещенная», «Парамаунт» обклеила всю страну афишами «Шанхайского экспресса», обещая возвращение нелепо гламурной Дитрих. Во время предпросмотров я кривилась от своей игры – моя манера томно растягивать слова, мои трепещущие ресницы, так же как роскошный гардероб, были предметом разговоров по всей стране. Любители кино цитировали мои реплики. Никто не задавался вопросом, как Шанхайская Лилия могла поместиться со всем своим багажом, в компании с Хуэй Фэй и ее граммофоном в тесном купе поезда. Никого это не заботило. Картина была классическим примером эскапизма, сработанным фон Штернбергом, с обилием подробностей: фантастический Китай, где локомотив изрыгает пар, как дракон, а ни на что не похожие пассажиры заброшены в неудобоваримый котел страстей и интриг.
В Германии нацисты пикетировали кинотеатры. По соглашению с «Парамаунт» студия «УФА» показывала мои фильмы, но «Обесчещенная» задела за живое своим обличением войны. Прислужник гитлеровской пропаганды Геббельс так ненавидел эту картину, что призывал наложить на меня партийный запрет, объявив непатриотичной за исполнение ролей вырожденцев, а следовательно – не-германцев.
– «Если Марлен Дитрих так заботится о своей стране, – читала вслух Герда отзывы в нацистской прессе, присланные Руди, – почему отказывается жить здесь? Почему она берет американские доллары, когда столько немцев страдают? Она чужая. Если бы она была для нас своей, то поддерживала бы Гитлера и наши устремления». – Герда фыркнула. – Он не просто пишет ужасно, в его словах вообще нет смысла. Американские доллары против обесцененной марки? В чем здесь вопрос? Ты, наверное, поступаешь правильно, раз они так тебя ненавидят.
Я попыталась засмеяться, но не находила это забавным. Закурив сигарету, я подошла к окну гостиной. Мой полностью меблированный особняк в Беверли-Хиллз был настолько роскошен, что больше и пожелать нечего, – пантеон моего элитного статуса с двенадцатью просторными комнатами и зарослями эвкалиптов и бугенвиллей у ворот. Мне этот дом казался холодным и неприветливым, как декорации в ожидании начала съемок. Снаружи, в саду у вольера, который купил фон Штернберг, чтобы отпраздновать наш успех, Хайдеде с горничной кормила птиц, насыпая зерно в клетки, и я подумала: как ее отец с голубями на крыше.
Не оглядываясь через плечо на Герду, которая была занята делами за столом, я сказала:
– Вчера мне на студию звонил Руди. «УФА» сотрудничает с нацистами, и «Шанхайский экспресс» сняли с проката. Начальство предложило ему более высокую должность, но он считает, это предложение исходит от Геббельса и цель его – сделать нас обязанными партии.
Герда перестала шуршать бумагами:
– Как он намерен поступить?
– Я сказала, что ему нужно уезжать. Он ответил, что будет иметь это в виду, но пока может, останется в Европе. – Я повернулась к Герде. – Я попросила, чтобы для него организовали перевод. Шульберг передо мной в долгу, я приношу студии столько денег, и у «Парамаунт» есть филиал в Париже. Шульберг обещал подумать, что можно сделать. И еще он сказал, что Руди может приехать сюда с визитом: пришло время нам сфотографироваться вместе, всей семьей. Он, но не Тамара. Студ