ия не сделает для нее визу. – Я сердито выпустила дым. – Лицемеры.
– Что ж, если Руди переведут в Париж, они с Тамарой будут там в достаточной безопасности. – Герда встретилась со мной глазами. – У тебя обеспокоенный вид. Он сказал что-нибудь еще?
– Только обычное, – поморщилась я, и меня охватило тяжелое чувство. – Гитлер визжит по радио и набирает каждый день все больше популярности. Руди считает, что он выиграет следующие выборы в рейхстаг. Последние он проиграл, но этот дурак Гинденбург теперь идет на уступки партии. Руди говорит, многие думают, что если Гитлер победит, то начнет новую войну.
Герда притихла. Она выказывала одну лишь благодарность за мою помощь, отставив в сторону журналистскую карьеру, чтобы заниматься моей перепиской и образованием Хайдеде. Она разбиралась с невероятным количеством писем от поклонников, которые передавала студия, и подготавливала мои глянцевые рекламные снимки с автографами для моих почитателей в разбросанных по всей стране городках, о существовании которых я слыхом не слыхивала. Но я знала: Герда остается чуткой ко всему, что происходит за границей. Наш кружок экспатриантов ширился, и тогда, когда у меня не хватало времени на общение, этим занималась Герда. Несколько вечеров в неделю Герда проводила на встречах с коллегами-журналистами, которых занесло в Калифорнию. Все они были потрепанные жизнью и без гроша в кармане.
Помолчав, она сказала:
– Я тоже думаю, что он выиграет. Он жаждет власти любым путем, легальным или нет.
– Ты считаешь, он начнет войну?
Это становилось моим самым неотвязным страхом: маленький австриец со своими нелепыми усами снова вынуждает Германию ввязаться в вооруженный конфликт.
Герда пожала плечами:
– Многие из тех, с кем я общалась, думают так же, как Руди. Они говорят, признаки этого очевидны: он взвинчивает патриотическую истерию, чтобы подготовить страну к войне.
– Боже правый, не могу себе этого представить. После всего, что было.
– Я тоже не могу. Может, он не победит на выборах, – сказала Герда, но уверенности в ее голосе не чувствовалось. – Надо ли мне готовиться к приезду Руди?
– Да.
Я снова повернулась к окну. Хайдеде хлопала в ладоши, заставляя попугаев вскрикивать.
– Позвоню ему на следующей неделе, – сказала я. – К тому времени буду знать, состоится ли перевод в Париж.
Руди приехал с двумя дорожными сундуками, набитыми медвежатами и книгами на немецком для Хайдеде. Он был одет с иголочки и улыбался, как будто не провел последние двенадцать дней в путешествии. Я была так рада видеть его, что настояла на небольшом отпуске. Фон Штернберг не пришел от этого в восторг. Ему не терпелось начать работу над новым сценарием. Он сказал, что Шульберг хотел подумать над ролью матери для меня, если мы сами подготовим что-нибудь стоящее, так как студийные писаки ничего интересного не предложили. Я попросила отсрочки у фон Штернберга, сославшись на необходимость провести какое-то время с Руди и Хайдеде, что побудило его присоединиться к нашим поездкам по окрестностям и в Монтерей. Из-за тягостного присутствия фон Штернберга я не расспрашивала Руди о ситуации в Германии, так как одно упоминание о Гитлере могло привести режиссера в неистовство. Но я дала знать Руди, что для него есть работа в Париже и Герда при помощи посредников со студии устроит переезд туда Тамары и прекращение аренды квартиры на Кайзераллее.
Я снова погрузилась в домашнюю атмосферу. Мне нравилось, что семья рядом. Приготовление еды давало мне ощущение цели и смысла, поскольку в этом процессе я сама могла смешивать ингредиенты и получать результат, а не наоборот – когда другие замешивают что-то для меня. Кроме того, Руди не был привычен к американской кухне, если таковая здесь вообще имелась. И я ознаменовала начало нового этапа стряпаньем для мужа ростбифа, гуляша, картофельных оладий, блинных рулетиков с сыром и омлета с кусочками баварских сосисок, которые Руди привез с собой в сундуке.
Фон Штернберг часто составлял нам компанию. После недавнего развода ему больше некуда было пойти. Бросив его, жена подала в суд на алименты, которые он был не в состоянии заплатить. С язвительной усмешкой он наблюдал, как я накрываю на стол в переднике, а мой лоб был покрыт капельками поднимавшегося из горшка пара.
– Ах, какая образцовая домохозяйка! – насмехался фон Штернберг, уже наполовину опорожнив бутылку подпольной водки. – Вы готовы на все, лишь бы картина была снята, не так ли?
– Джозеф, прошу вас, – сказала я.
Хайдеде с любопытством разглядывала его: он ей нравился, и она наслаждалась его странностями. Он часто оставался ночевать в свободной спальне, а иногда вытаскивал в сад мольберт с холстом и начинал рисовать. В отличие от фильмов, его картины бурлили цветом: яркое небо и стайки райских птиц или лимонная акация. Одна из картин фон Штернберга висела в комнате Хайдеде. Я всегда удивлялась, как такой монохромный за камерой ум может производить столь радостное буйство красок на холсте.
– Готовка меня утешает, – объяснила я. – И нам нечего снимать. Но я начала набрасывать историю о матери, которая теряет ребенка. Я вам покажу, когда закончу.
– Она ее мне покажет! – С ехидной усмешкой он повернулся к Руди.
Мой муж проявлял понимание и принимал фон Штернберга, накрывавшего своей тенью каждое наше движение. Но было ясно, что режиссер, огорченный разводом, завидовал нам с Руди, ведь, несмотря на трудности, мы все еще были женаты.
– После «Шанхайского экспресса» она уже отвергла дюжину разных идей, настаивая, что на этот раз должна сыграть милую девушку, и теперь у нее есть история, – сказал фон Штернберг и добавил: – Шульберг не впечатлен. Он отказывается рассматривать ее.
– Что? – уставилась я на него. – Вы говорили, что он ее рассматривает, поскольку мы дали ему что-то в письменном виде, пригодное к предъявлению в Нью-Йорке.
– Я говорил? – Фон Штернберг налил себе еще рюмку и подвинул бутылку к Руди, но мой муж вежливо отказался, покачав головой. – Должно быть, меня неправильно поняли, – сказал режиссер. – Вы ведь не Кэтрин Хепбёрн. Вам нужно держаться того, в чем вы хороши.
– То, что я делаю, ставится под запрет, причем не только Геббельсом. «Офис Хейса» здесь тоже начинает выражать недовольство. Они говорят, мой образ «несовместим с американскими ценностями», – процитировала я прямой источник.
«Офис Хейса» был ужасной организацией американской цензуры, которую сам Голливуд поддерживал и таким образом создал собственного монстра, угрожавшего нам всем и без конца ужесточавшего правила в отношении того, что может, а что не может быть показано на экране.
Фон Штернберг издал такой звук, будто пёрнул, и Хайдеде засмеялась, а он сказал:
– Эти идиоты так раздулись от газов, что забудут о недопустимости чего бы то ни было, если они выйдут через их зад. Противоречия хороши: способствуют продаже билетов. – Он помолчал. Закурил, хотя мы еще не начали есть, и добавил: – Независимо от мнения «Офиса Хейса», студия не хочет слышать о том, чтобы вы надели передник и подавали на стол гуляш, как делаете это теперь. Это не та Дитрих, которую они нанимали.
Я повернулась к Руди:
– А ты что думаешь? Ты же читал сценарные планы, которые они присылали. Есть в них, по-твоему, что-нибудь хотя бы отдаленно интересное?
Не забывая о том, что рядом фон Штернберг, – несмотря на внешнее дружелюбие, между ними всегда сохранялась напряженность, так как режиссер не терпел вмешательства в свои дела, – мой муж сказал:
– Они очень согласуются с тем, чего ждет публика. Ты сделала успешную карьеру, играя женщин определенного типа, и…
Я оборвала его:
– Неужели тебе обязательно соглашаться со всем, чтобы только избежать конфликтов? Я поддерживаю тебя, разве нет? Нашла тебе работу в Париже. Женщины определенного типа – это не я.
– Я не просил тебя о помощи, – холодно ответил Руди.
– Но ты, разумеется, принимаешь ее, – возразила я и, резко отодвинув стул, чем удивила Хайдеде, вышла в сад и вынула из кармана передника сигареты. Сзади послышались шаги. Не оборачиваясь, я сказала: – Оставьте меня в покое.
Фон Штернберг хохотнул:
– Вот таких женщин я предпочитаю. – Он замер у меня за спиной, вдруг став совершенно безмятежным, и спросил: – Эта глупая идея сыграть роль матери действительно так много значит для вас?
– Да. И для вас это тоже должно иметь значение. Я не собираюсь продолжать карьеру, если мне придется все время исполнять одну и ту же роль. Как бы вы ни сокрушались по этому поводу, но я не шлюха.
Фон Штернберг потеребил кончики усов:
– Вы зарабатываете четыре тысячи долларов в неделю. Другие готовы отсосать Шульбергу за половину вашего жалованья.
– Пускай. – Я выбросила сигарету. – Повторяю, я не шлюха.
– Это из-за того, что вы не получили награду Академии за «Марокко»? – саркастически спросил фон Штернберг. – Я тоже ничего не получил. Мы тут на равных. Но это не причина менять подход к делу.
– Не говорите глупостей. Плевать мне на эту дурацкую награду! – Я хотела казаться равнодушной, но в голосе появилась нотка подозрения. – Может быть, вы считаете нас неспособными создать картину, которая сойдет с накатанной колеи? Вас, кажется, так же не трогают предложения «Парамаунт», как и меня, только вы до сих пор не выражали своего мнения по этому поводу.
– Мое мнение состоит в том, что нужно возвращаться в Германию, – сказал фон Штернберг, пугая меня. – Мне надоел этот город, надоел Шульберг и вся эта бесконечная карусель.
– В Германию?! – Я была поражена. – Но наши друзья уезжают оттуда толпами. Зачем думать о возвращении, когда этот боров Гитлер дышит нам в спину?
– Гитлер пока еще не боров. И может никогда им не стать. Он скотина, но, как и «Офис Хейса», я думаю, тут слишком много шума из ничего. – Фон Штернберг встретился со мной взглядом. – Вы можете поехать тоже. Я знаю, как вы скучаете по Германии. Все-таки это ваша страна, и там Руди…