Я развела руками:
– Без этого нечего было бы разрушать. Нет Дитрих – нет денег. И службы, которую можно оставить, у тебя бы тоже не было.
Выпалив это, я ощутила чудовищность того, в чем только что созналась, а Герда ответила:
– Ты так считаешь. Может быть, даже веришь в это. Но все это нереально. Не забывай, однажды друзья могут понадобиться тебе больше, чем ты думаешь.
Она прошла мимо меня и двинулась к лестнице, по которой как раз спускалась Хайдеде в сопровождении горничной с чемоданом. Я хотела остановить Герду. Хотела вымолить у нее прощение за то, что была так эгоистична, так слепа, не замечала, от чего она отказалась ради меня: от своей карьеры, амбициозных планов писать и еще – от Германии, нашей страны, которая нам обеим стала чужой.
Вместо этого я сказала вслед удаляющейся фигуре:
– Я оставлю твое последнее жалованье на столе.
И позволила ей уйти. Уйти из моей жизни.
В тот момент Герда была жертвой, которую я хотела принести.
Из роскошного номера на верхнем этаже отеля «Беверли-Хиллз», у дверей которого стоял охранник, я, всхлипывая, позвонила Руди. Он сказал, что я должна немедленно отправить Хайдеде к нему. Однако «Парамаунт» и полиция расследовали происшествие, и оказалось, что это было надувательство. Преступников так и не нашли. И все равно газетчики что-то разнюхали и преувеличили драматизм истории. В несанкционированном студией интервью журналу «Фотоплей» я была вынуждена признать: хотя никакого вреда никому причинено не было, кроме ужасного страха, который мы испытали, я не могу оставаться в Америке и подумываю о возвращении в Европу.
Студийные пришли в ярость. Я разговаривала с журналистом без разрешения, дала понять, что они меня не защищают, хотя были приняты все возможные меры, чтобы обеспечить мою безопасность: по телохранителю для меня и Хайдеде, личный автомобиль, немецкая овчарка и столько решеток на окнах, что даже Гудини не смог бы пробраться в дом. У меня был подписан контракт, и незаконченная картина требовала неотложного внимания. Фон Штернберга было не найти, он исчез перед тем ужасным просмотром. Студия отстранила его от съемок, наняла другого режиссера и потребовала, чтобы я немедленно вернулась на площадку. Демонстрируя, что он не полностью лишен чувствительности, фон Штернберг всплыл на поверхность в Нью-Йорке и выступил с заявлением. Он отказался переснимать картину, приводя в качестве обоснования свое право на творчество. Шульберг подал на него в суд за нарушение контракта. Я же, заключенная в свой дом-тюрьму в Беверли-Хиллз, не могла ни на секунду оставить Хайдеде, которая непрерывно плакала и звала то Герду, то Руди, кого угодно, только не свою мать.
Студия отстранила и меня тоже.
«Белокурая Венера» стала катастрофой. Я не удивилась, когда фон Штернберг наконец позвонил мне с примирением:
– Честно говоря, я думал, что мы сняли прекрасную картину. Но если мы не сделаем, как они скажут, то никогда больше не будем работать в Голливуде. – Он замолчал. Я не говорила ни слова. – Шульберг готов аннулировать наше отстранение от работы, если мы согласимся переснять оскорбительные сцены, – добавил он.
Мне ни к чему было спрашивать, почему он пошел на попятный. Ему были нужны деньги. Он должен был платить назначенные судом алименты. Я могла продержаться, не очень долго, но все же дольше, чем он.
– Какие сцены? – спросила я, хотя не стала бы переживать, если бы пленки с этим фильмом бросили в костер.
Потребовалось время, чтобы я ощутила боль утраты от ухода Герды, но, когда это произошло, я горько плакала. Она была права. Успех изменил меня, и я этому не сопротивлялась. Я так погрязла в заботах о себе самой, что потеряла подругу и стала чужой собственному ребенку. Так ли уж нужно мне быть звездой? Вот каким вопросом я начала задаваться.
– Какие сцены? – повторил он за мной. – Проституция Хелен. То, как она прятала сына под кроватью, чтобы принять клиента. О, и новое окончание, где она готовит ванну для сына. В вечернем платье.
– Разумеется, – вздохнула я. – Встречусь с Трэвисом Бентоном. Когда вы приедете?
Когда фон Штернберг появился на площадке, у Хелен уже было новое черное атласное платье – с открытой спиной, и липло оно ко мне, как мокрая кожа. Несмотря на шумиху и суровые отповеди критиков, «Белокурая Венера» снискала популярность у публики. Трагедия Линдберга обеспечила фильму актуальность, как и образ матери, которая вынуждена из-за Великой депрессии спускаться в глубины чистилища. Фон Штернберг продемонстрировал невероятную ловкость, в очередной раз обнаружив свою способность окружать мое имя все более ярким ореолом славы.
И все же мы столкнулись с неизбежным. Шульберг обиделся на нас, и фон Штернберг согласился уйти в тень. Несмотря на мой гнев, впервые с момента приезда в Голливуд в следующей картине я должна была работать под руководством другого режиссера.
Глава 5
Это был 1933-й – год моего тридцатидвухлетия.
Гитлер стал канцлером Германии, распустил кабинет и упразднил Веймарскую республику. Еще больше друзей и знакомых покинули страну, пополнив наши ряды – ряды изгнанников, осевших в Соединенных Штатах. Мой бывший режиссер, с которым мы ставили «Младшего брата Наполеона», Эрнст Любич был одним из первых, кто, уехав, обосновался в Голливуде. Он предложил сценарий по мотивам романа «Песнь песней» Зудермана; автор был немец, место действия – Германия. Моя роль должна была не просто стать уникальной – в Берлине, на рубеже столетий, благочестивая девушка позирует для статуи верной любовницы из «Песни песней» Соломона, – наше сотрудничество продемонстрировало бы солидарность с народом Германии и общее отвращение к Гитлеру, ведь Зудерман был евреем.
Шульбергу идея понравилась, но он не одобрил Любича в качестве режиссера, а нанял вместо него русского – Рубена Мамуляна, который только что снял полюбившийся публике фильм «Доктор Джекилл и мистер Хайд».
– Бывший рабочий сцены, – жаловалась я фон Штернбергу, а тот готовился к отъезду по новому режиссерскому заданию.
После истории с угрозой похищения и ухода Герды он стал внимательным и ночевал в одной из пустующих спален в моем доме, чтобы по вечерам составлять нам компанию. Обслуги у меня было более чем достаточно, я не всегда могла придумать, что с ней делать, – шофер, горничные, телохранитель и собака. Однако я не чувствовала себя в безопасности. Мне хотелось сменить местожительство, но студия вряд ли разрешила бы.
– Что этот русский может знать о Германии или Зудермане? – возмущалась я.
– Мамулян был в России театральным режиссером. Он работает здесь с момента появления звукового кино, – ответил фон Штернберг, спокойно укладывая в сумку свою одежду, что злило меня еще больше.
Моя решимость быть менее зависимой от капризов славы рассыпалась в тот миг, когда я осознала правду: он построил мою карьеру. Я считала ее нашей карьерой. Как он мог теперь так беспечно пренебрегать ею?
– Это не делает его экспертом, – сказала я.
– Марлен, этот рабочий сцены, как вы его называете, был сначала нанят отрабатывать с актерами диалоги. Он добьется того, что ваше английское произношение станет безупречным. И он уже добился некоего успеха.
– Мы тоже. Вас это больше не волнует?
– Конечно волнует. Я не бросаю вас. Это всего лишь на одну картину. И, моя дорогая, вы сами это выбрали. Все будет хорошо, даже без меня, и особенно без Любича. У Мамуляна утонченный визуальный стиль. К тому же вы исполните всего одну песню в костюме той эпохи. – Он усмехнулся. – И никаких ног.
В том, что говорил фон Штернберг, был смысл, но мне все равно не понравилось, с какой легкостью он это произнес.
– Не понимаю, если вы так хорошо разбираетесь в материале, то почему не можете сами быть режиссером картины?
– Как быстро мы все забываем! – Фон Штернберг бесстрастно поцеловал меня в щеку. – Звоните, когда вам будет угодно. Мне приказано снимать фильм тут неподалеку, в ужасной дыре под названием Моно-Лейк.
– К чему вас беспокоить? – ответила я. – Мамулян отучит меня шепелявить.
Я не собиралась допускать, чтобы отсутствие фон Штернберга опустошило меня, и вознамерилась показать новому режиссеру, что за годы работы набралась мастерства в технических приемах. К этому времени я уже могла проверить, правильно ли установлен главный прожектор, облизнув палец и подняв его вверх, чтобы почувствовать температуру воздуха. Кроме того, я ежедневно просматривала отснятый материал, дабы удостовериться, на месте ли пресловутая тень в виде бабочки под моим носом.
Каждый день перед съемками я опускала вниз микрофон и говорила в него: «О Джо! Почему ты забыл меня?» – что вызывало смех всей съемочной группы и доводило до белого каления режиссера. К тому же по моему требованию за камерой было установлено напольное зеркало, чтобы я могла видеть, под каким углом меня снимают. И еще я настояла на том, чтобы лично позировать для обнаженной статуи Лили: раз она используется в картине, так пусть будет похожа на меня. Все это бесконечно забавляло фон Штернберга.
– Бентон может нацепить на вас платье с турнюром и рукавчиками в виде бараньих котлет, – сказал он мне по телефону, – но вы проследили за тем, чтобы Дитрих предстала во всей красе. Я даже уверен, стала еще краше.
Фон Штернберг заставлял меня смеяться над собой, и, к моему облегчению, съемки продолжались всего десять недель. Премьера вызвала очередное громогласное нацистское осуждение за то, что я осмелилась сняться в фильме, основанном на романе еврея, где к тому же изображается голая статуя. После премьеры была устроена вечеринка в доме на океанском побережье в Санта-Монике.
Здесь я встретилась с Мерседес де Акоста.
Она была сухощавая женщина-пташка с яркими темными глазами и с длинной шеей, подчеркнутой рядами нитей разноцветных бус. Свои роскошные черные волосы она убирала просто – сворачивала в узел на затылке, одевалась в струящееся платье в античном стиле, отчего становилась похожей на камею. На первый взгляд в ней не было ничего откровенно соблазнительного, но какая-то томность, таившаяся в ее умном взгляде, привлекла меня, пока я пила шампанское и болтала с приятелями из съемочной группы. Я чувствовала, что она наблюдает за мной с другого конца комнаты, будто зависнув между балконными дверями на фоне впечатляющего вида: за ее спиной плескались волны тихоокеанского прибоя.