– Это из-за Германии? – предположил Паттон, удивив меня своей проницательностью, хотя мне не следовало изумляться, ведь его особенно ценили за тактический ум. – Вы хотите попасть туда. Вот почему согласились участвовать в радиопрограммах Американской системы вещания, петь «Лили Марлен» и произносить воодушевляющие речи, которые транслируются на оккупированные территории. Что вы там говорили в последней?
– Что все свои песни я посвящаю солдатам союзных сил, конечно.
– Которые вот-вот встретятся с вашими мальчиками и разрушат тысячелетний рейх, – скривив рот, добавил Паттон. – Это тяжелая музыка для ушей Гитлера. Вам уже должно быть известно, как сильно он ненавидит вас, доморощенную звезду, которая стала ручным зверьком союзников. Если вас схватят, то сделают показательным примером. Гитлер прикажет расстрелять вас перед Бранденбургскими воротами.
– И Геббельс тоже, – сказала я. – Не забывайте, он ненавидит меня еще сильнее.
– Это не шутки, Марлен. Если вас схватят, мы не вправе ничего сделать. Мы не можем рисковать исходом всей операции ради одного человека, какой бы восхитительной вы ни были.
– Так, значит, это операция.
– Она так классифицируется. Но вы только что ответили на мой вопрос.
Я курила и молча наблюдала за генералом, потом сказала:
– У меня там семья. Моя мать, сестра и дядя… Они не нацисты.
– Вы этого не знаете. Вы ничего не знаете. Вот что я думаю.
– Я все равно должна выяснить, если они… – Вдруг я замолчала, слова не шли с языка.
Живы ли еще мои родные? Или эта ужасная война убила их, как многих других? Мама говорила, что они в безопасности, честные немцы, защищенные своей верностью до тех пор, пока не поднимают головы. Но все изменилось. Рейх рушился. Я унизила Геббельса, отвергла его предложения, обратилась за американским гражданством, выразив свое презрение. Нацисты знали, чем я занималась в Италии. Они, должно быть, слышали меня сейчас, слышали, как я бросала им вызов по радио. Разве могла я надеяться, что моя семья избежала гонений? Но мне нужно было увидеть все самой. Я должна все узнать.
Паттон протянул мне револьвер:
– Я покажу, как стрелять. И когда вы научитесь, я дам вам оружие. Нужно, чтобы вы всегда имели его при себе. Если когда-нибудь, не дай бог, наступит такой момент, я хочу, чтобы вы пустили пистолет в дело. Вы сможете?
Я сжала пальцы на рукояти револьвера, теплой от ладони генерала. Мне было понятно, о чем он ведет речь. Самоубийство предпочтительнее.
– Да, – прошептала я. – Смогу.
– Хорошо. Потому что при ответе «нет» единственным местом, где вы показывали бы свои ноги, стала бы площадь Пикадилли.
Париж.
Что мне сказать о возвращении в город, который я любила, об этой алебастровой музе, в тесных мансардах которой жили самые отважные художники нашего времени? Столица была другой. Может, она и выглядела так же, лишь немного пострадавшая от лишений оккупационного времени, но ощущалась иначе. Чувствовалось напряжение. Как будто город был животным, попавшим в западню, и ожидал, когда силы Свободной Франции призовут его к ответу перед своим безжалостным трибуналом.
Начались жестокие чистки. Подозреваемые в сотрудничестве с нацистами, включая женщин, те, кого оставили под властью фашистов защищать себя самостоятельно, теперь преследовались по закону. Им обстригали волосы, а потом вели по улицам, как на демонстрации. В них летели комья грязи и камни. Нередко толпа расправлялась с ними, и на уличных фонарях болтались трупы в разодранном нижнем белье.
Шанель исчезла, ее бутик был разгромлен. Остальные сбежали – все, кто имел причины опасаться, что освободители окажутся более жестокими карателями, чем угнетатели. Однако в баре «Рица» я неожиданно встретила друга: Папа Хемингуэй напивался с приятелями-репортерами, которые примчались в город с союзными войсками, чтобы задокументировать освобождение Парижа. Папа принял участие в Дне Д вместе с Королевскими ВВС Великобритании, сражение было для него лучшим афродизиаком.
– Фриц! – прогремел он, заключая меня в свои медвежьи объятия. – Мне следовало догадаться, что из всех женщин мира ты одна явишься в эту дыру, да еще и с пистолетами за поясом.
Пистолеты, может, меня и выделяли, но женщиной я тут была не единственной. У барной стойки, рядом с табуретом Папы, сидела какая-то малышка, хмурая брюнетка. Я могла бы сказать ей, что у нее нет повода принимать такой несчастный вид, потому что я ей не соперница, по крайней мере с Хемингуэем. Однако ее отрывистый кивок, когда нас представляли друг другу: «Фриц, познакомься с Мэри Уэлш. Она пишет для „Дейли экспресс“», заставил меня передумать.
По резкости приема я сразу догадалась, что мои слова ничего не изменят: просто она мне не рада. Папа все еще числился в браке со своей второй женой Мартой Геллхорн, тоже журналисткой, но из его писем мне было известно, что их супружеству пришел конец. Мэри Уэлш, должно быть, примеривалась, с какого угла кинуться в атаку, как только он разведется. А я, видя, какие у Папы возникают проблемы, считала, что его склонность к женитьбам нездорова.
Тем не менее после пересечения Ла-Манша в шторм на немецкой подводной лодке и тряской поездки по изрытым бомбежками пригородам в Париж мне нужно было позабавиться. Взяв Папу под руку и с улыбкой глядя на Мэри, я спросила:
– А Марта? Она здесь?
– Была. – Папа ущипнул меня за подмышку, разгадав мою уловку. – Но уехала в Лондон сдавать репортаж. Она вернется. Не сможет остаться в стороне.
– Понимаю, – кивнула я, не сводя глаз с Мэри, которая сидела на своем табурете так прямо, будто ее позвоночник был сделан из меди. – Ну что ж… Приятно увидеть новые дружелюбные лица.
При упоминании о жене Папы Мэри побледнела.
– Давай, дорогая. – Я плавно придвинулась к ней, беря стул Папы. – Мне очень нужна информация.
– Информация? – нахмурилась она. – Я не могу раскрывать свои источники.
– Даже о том, где можно найти краску для волос и бритву? – спросила я, наклонясь к Мэри, но так, чтобы Папа мог все услышать. – Только что я была с генералом Паттоном на самой грязной подводной лодке, какую только можно себе представить. Я совершила ошибку, воспользовавшись там уборной, и подхватила, как бы это назвать? Маленькую проблемку с насекомыми? О, беспокоиться не о чем. По крайней мере, с этим можно справиться с помощью бритья и порошка от вшей. Только я забыла взять с собой бритву, и ко всему прочему у меня отросли волосы у корней. Видите?
Я наклонила голову, чувствуя, как Мэри отпрянула и сжалась, будто опасалась, что моя маленькая проблемка может выпрыгнуть и заразить ее.
– Я была бы так благодарна, – сказала я. – Тут разве нет какой-нибудь контрабанды?
За моей спиной Папа взревел от смеха, а потом пробасил бармену:
– Налейте выпить Марлен Дитрих. Лучшего виски в этом доме.
Взгляд Мэри Уэлш пылал.
Что ей оставалось? Она нашла для меня на черном рынке бритву и осветлитель, а я устроила сцену из процесса их использования: пошла в ванную вместе с Папой и, пока он брился и потчевал меня новостями о войне из своих источников, возвышалась над горшком. Папа требовал, чтобы я сопровождала его на вечеринки союзников, говоря, что стоит мне появиться в юбке хаки, подол которой на несколько дюймов выше положенного, и со свежеокрашенными волосами, как «происходило чудо хлебов, и откуда ни возьмись появлялись рыба, икра и алкоголь».
Мэри постепенно потеплела ко мне, как к подруге-женщине в преимущественно мужском окружении. Однажды вечером, когда мы вместе подкрашивали губы, она вдруг захихикала:
– Он сделал мне предложение. Как только избавится от этой стервы Геллхорн, мы поженимся. – Мэри посмотрела на меня в зеркале. – Она ему не подходит. Слишком амбициозна. Соперничает с ним по всякому поводу. Думает, что пишет лучше, чем он.
– Вероятно, так и есть. – Я поймала ее взгляд. – Женщины нередко лучше мужчин справляются с разными делами, но нам часто приходится затрачивать больше усилий, чтобы доказать это.
Перед отъездом на задание в войска я предложила Папе и Мэри свою кровать, так как в моем номере стояла большая двуспальная, а они спали на двух составленных вместе. Мэри была очень рада получить от меня это очевидное признание их помолвки. Невзирая на протесты управляющего «Рицем», она помогла мне перетащить каркас кровати и матрас в их номер. Однако Папе так и не пришлось поспать на моей кровати, так как накануне вечером он уехал делать репортажи с Восточного фронта.
Уезжая на следующий день с Паттоном, я не удержалась от улыбки, размышляя о том, понравится ли Мэри Уэлш сюрприз, который я намеренно оставила для нее ползающим в постельном белье.
Возможно, крохотная проблемка с насекомыми научит ее, что спать с чужим мужем, может быть, и приемлемо, а вот строить козни для разрушения его брака – это уж слишком.
Глава 7
Если Италия была чистилищем, то Бельгия – самим адом.
Выдалась одна из самых холодных зим за всю историю метеонаблюдений. Злобный ветер плевался мокрым снегом с мелкими льдинками, кусался сквозь несколько слоев шерстяной одежды и флисовые кальсоны с обвисшими коленями. Я завшивела, подхватила дизентерию, получила обморожение, но все равно выступала в платьях с блестками и в туфлях на каблуке. Со сцены уходила с посиневшими ногами, а зубы стучали так, что я не могла говорить. Паттон приказал поставить в моей палатке угольную печурку. У него тоже была такая, и я предпочитала делить с хозяином ее тепло. Все знали, что мы с генералом любовники, и солдаты еще больше обожали меня за это. «Ножки» – так они прозвали меня, это слово стало официальным кодовым именем, которое дал мне Паттон, – Ножки Марлен. Каждый вечер я в песнях изливала душу, и радость, которую испытывали при этом мои рисковавшие жизнями мальчики, делала любые трудности преодолимыми.
Однако обморожение едва не лишило меня пальца на ноге, а воспаление в челюсти заставило вернуться в Париж для лечения. Поправившись, я присоединилась к музыкальному дивертисменту Ноэла Коуарда и Мориса Шевалье. А как только смогла, в начале февраля, после эпического молниеносного удара, положившего конец Арденнской операции немцев, вернулась на фронт. Паттон находился в Ахене, первом павшем немецком городе на пути к Берлину, окруженному советскими войсками. В Ахене я устроила еще одно представление: на этот раз, зажатая между двумя телохранителями, с пистолетами на бедрах, я ехала в открытом армейском джипе Паттона во главе Третьей армии. Немцы, выжившие после бомбардировок союзников, собирались вдоль дороги, несмотря на холод, а я выкрикивала в мегафон свое имя и