Поддавшись порыву, кроме автографа, я написала пару строк и поцеловала лист, оставив отпечаток накрашенных помадой губ. «Дорогая миссис Хоруэлл, на этой войне я встречала много храбрых мужчин, но ни одного столь галантного, как ваш муж».
Он наклонил голову и тихо произнес:
– Вы оказываете мне слишком большую честь. Я солдат, как и вы, пытающийся найти смысл в непостижимом. Я не лучше других.
– Вы, может быть, и солдат, – негромко ответила я. – Но вы не такой, как другие.
Капитан проводил меня на взлетное поле к аэроплану генерала Брэдли и сделал все, чтобы я не увидела больше никакого варварства: мы дошли до джипа другим путем, и всю дорогу, пока не распрощались и я не поднялась на борт самолета, мой спутник болтал о разных пустяках.
Только взяв курс на Мюнхен, я осознала, что капитан Хоруэлл ни разу не произнес термин «нацисты». Это была жестокая ирония – совершенный немецкий джентльмен, выживший среди тех, кого хотели изничтожить, теперь отвечал за наведение порядка в том, что они натворили.
Но Лизель я никогда не прощу. Увиденного не смогу забыть. Два часа полета меня посещали воспоминания о нашем детстве, о ее хрипящих бронхах и прочих неопределенных недомоганиях, о процессии гувернанток и о маме, которая тряслась над старшей дочерью; и еще о том вечере в Шёнеберге, когда мы с мамой музицировали, а она сидела на диване, бледный призрак, воплощение почтительного послушания.
Она всегда выполняла свои обязанности. Мама выдрессировала ее. Долг превыше всего.
Но я от своих слов не отступлюсь.
Что касается моего мнения, то сестры у меня больше не было.
Глава 9
Советские войска захватили Берлин или то, что от него осталось, и грызлись за него с американцами, как дворняги за груду обугленных костей. У меня не было никаких известий ни о матери, ни о дяде Вилли. Приходилось мириться с вероятностью того, что они погибли, как и многие другие. Я горевала, избегала этого разрушенного города, оставляла его для завершения тура, а пока разъезжала по освобожденным частям страны и выступала перед войсками.
От Мюнхена до Франкфурта, Дрездена и Кёльна я пела рядом с траншеями и в разбомбленных кинотеатрах, на шатких сценах в засыпанных битым камнем залах. Я пользовалась навыком, приобретенным в Вене, – играла на музыкальной пиле: сидя на стуле и держа металлическую пластину между ног, извлекала из нее знакомые фразы из римских мелодий, исполняла старые песенки, которые распевали в пивных, и прочие реликвии нашего взорванного прошлого. Свои выступления я всегда завершала «Лили Марлен», побуждая мальчиков петь вместе со мной, чтобы дать им душевный заряд двигаться дальше по разоренной земле, где внезапная смерть от поставленной мины, обрушившегося здания или одинокого снайпера, хранящего верность своей нарукавной нацистской повязке, была и сейчас столь же реальна, как смерти миллионов, которые исчезли и их переход в мир иной не был отмечен даже могильным камнем.
Наконец силы оставили меня. Воспаление в челюсти, так и не вылеченное до конца, снова дало о себе знать. Ослепленная болью, я подверглась неотложному медицинскому вмешательству в Париже, после чего улетела в Нью-Йорк. На задании USO я провела на три месяца больше, чем предполагалось. Уезжала я как звезда, рвущаяся доказать свой патриотизм, но, кроме того, желавшая в связи с этим привлечь к себе внимание. Вернулась же совершенно другой: закаленной в огне, в крови сражений и в столкновении с призраком распада целой нации, от которой я решилась отречься.
По прибытии меня встречали толпы фотографов и репортеров. На этот раз интервью я не давала. На таможне у меня конфисковали револьверы, несмотря на мои протесты и заявления, что это подарок генерала Паттона. Руди, поседевший и ссутулившийся, посадил меня в машину и повез прямиком в больницу, где в течение двух недель мою челюсть выдалбливали, ремонтировали и залечивали.
Выздоравливала я в квартире у Руди. Дочери там не было. Мария последовала моему примеру и сама отправилась в тур по заданию USO, хотя, выполняя просьбу отца, держалась подальше от Германии. Наша дочь была слишком очевидной мишенью, даже притом что рейх рухнул.
Человеком я снова ощутила себя, когда опухоль челюсти спала настолько, что стало можно говорить. Я сразу позвонила своему агенту. У меня не было намерения задерживаться в доме мужа дольше необходимого. Мне нужны были деньги, чтобы снять номер в отеле, и, если возможно, работа. Лучше раньше, чем позже. Парижский «Риц» аннулировал мой счет, отмахнувшись от гарантий заплатить в будущем, но я была им должна. Кроме того, на мне висел огромный счет за больничные услуги, а я не любила ходить в должниках.
Эдди не смягчал выражений:
– Ты уехала жить на солдатское жалованье, что не много. Оплата квартиры Руди, обучения Марии, хранения вещей из бунгало, не говоря уже о необходимости покрыть недоимки по налогам, – это сожрало все твои сбережения. Я до сих пор не получил свои комиссионные за две твои последние картины. И прости, что говорю это, но студии привыкли к тому, что тебя нет. Я свяжусь, с кем можно, правда не могу гарантировать, что все ответят на мои звонки.
– Но «МГМ» держала открытой возможность контракта со мной, – испуганно сказала я. – Когда я в последний раз была здесь, ты сказал, что я выгляжу превосходно. Ты был уверен, что они подыщут для меня другую картину.
– Эта возможность улетучилась. И ты действительно выглядела потрясающе. Ты и сейчас так выглядишь? Голос у тебя ужасный.
Я посмотрела в зеркало, висевшее в спальне, зажав телефон под ухом. Я выглядела… старой. Измученной. Худой и неухоженной, челюсть была в синяках и все еще болела. Я выглядела той, кем была: сорокатрехлетней бывшей кинозвездой, которая с трудом пробралась сквозь ад. Я была в состоянии все вернуть, это несомненно. Но мне нужно время. А счета ждать не станут.
– Я оставила кое-какие украшения в сейфе в Швейцарии, мои изумруды и бриллианты. Могу попросить, чтобы их оценили и прислали то, что мне нужно.
– Конечно, но лучше повремени с изумрудами. Я постараюсь напомнить о тебе. Тут все меняется, ты знаешь. После войны появились новые возможности, независимые продюсеры и режиссеры. Звезды начинают бросать вызов системе, а ты получаешь письма от фанатов тоннами. У меня есть целая куча открыток и писем от жен и подружек солдат, которые видели тебя на фронте, все благодарят тебя за помощь их мужчинам. Америка любит тебя, Марлен. Просто мне нужно доказать это студиям.
Мне не понравилась идея, что Эдди будет использовать письма моих поклонников, чтобы обеспечить мне доступ обратно в тот мир, который я сама покинула. В отличие от других звезд, которые сделали то, что должны были для поддержания военных усилий, но не поставили под угрозу свою коммерческую экранную привлекательность, я совершенно удалилась от дел, чтобы полностью отдаться той единственной цели, которая имела для меня значение. И хотя с момента возвращения я мало что успела увидеть, но мне не показалось, что Америка сильно изменилась. Это смутило меня больше всего. На мой взгляд, перемены произошли совсем ничтожные. Война отсюда выглядела далекой. Среди небоскребов и деловой суеты трагические события на фронте сокращались до газетных заголовков. Солдат привозили домой на кораблях в мешках для трупов, или они цеплялись за жизнь, лишившись конечностей, ослепленные слезоточивым газом, оглохшие от контузий. Никого это, похоже, не тревожило. В барах и ресторанах было полно народу. На Бродвее все так же шли пьесы. Фильмы продолжали снимать, хотя Европа стонала под обломками, а Япония сжалась в комок после атомной бомбардировки Хиросимы.
15 августа 1945 года Япония капитулировала. Вторая мировая война подошла к своему сокрушительному финалу.
Нью-Йорк взорвался – транспаранты, шампанское, ликование на улицах. Я смотрела на это с террасы квартиры Руди, где стояла в банном халате: картина напоминала сцену из одного моего фильма с фон Штернбергом – веселое беснование, скатывающееся в недельный разгул. И ни у кого не было ни малейшего представления о том, какую дань собрала эта война.
Тогда я поняла, что моя личная битва только-только началась.
Как и в тот день в Париже, когда мы поссорились с Руди, я не знала, кто я теперь.
– Ты должна съездить туда, – посоветовал муж.
Я пробиралась в косметические кабинеты, используя свое имя вместо денег. Эдди не преувеличивал мою популярность. Набралась целая рать специалистов, которые выказывали активное желание превратить меня снова в Дитрих. Я набрала несколько фунтов веса, что было необходимо, подверглась интенсивному очищению кожи лица и бесчисленному количеству массажей и прочих процедур. И вот я начала опять походить на саму себя, несмотря на вороньи лапки в уголках глаз и новые линии на лбу. Макияж мог скрыть это. Подтяжка лица ликвидировала бы полностью. Косметический хирург в Нью-Йорке, которого рекомендовал мне врач, лечивший мою челюсть, предложил сделать подтяжку бесплатно, попросив взамен, чтобы я посоветовала другим голливудским дамам обращаться к нему. В тот момент я не решилась: слишком много скальпелей и больниц пришлось мне повидать за последнее время.
– Эдди не сообщал, что кто-то хочет со мной увидеться, – сказала я, когда Тамара опорожнила мою пепельницу и косо посмотрела на меня.
Она проходила лечение, чтобы справиться со своими нервами, принимала лекарства и поэтому бросила курить, хотя вообще никогда не курила так много, как я или Руди. Мой челюстной хирург тоже посоветовал мне избавиться от этой привычки, сказав, что курение способствует развитию инфекции и вообще вредит.
– Не понимаю, – продолжила я, – почему мне нужно унижаться и ехать туда, куда меня никто не звал.
– Марлен, – вздохнул Руди, – ты не можешь сидеть здесь всю оставшуюся жизнь. Конечно, тебе страшно, но…
– Я не боюсь! – резко оборвала его я. – Просто еще не готова к бою. Голливуд никогда не мог понять, что со мной делать. Я за все бралась на свой страх и риск. И я помню, что не перестала быть немкой. Никто не хочет смотреть фильмы с немецкой роковой женщиной.