В своих воспоминаниях она признается: «Я очень его любила». Я употребляю здесь глагол «признается» потому, что не в ее правилах было так отзываться о мужчинах. Я знала, что при мне вспоминать о такой сильной любви ей было радостно, она таким образом освобождалась от прошлого, скрывая под налетом нежности полыхавшую у нее в глазах страсть. Тогдашними друзьями Габена были Рене Клер, не казавшийся ей симпатичным; Далио, обаятельный мужчина; и Жан Ренуар, поставивший много фильмов, в том числе «Великую иллюзию», — этот приходил, пожирал голубцы и тут же поспешно ретировался, не произнеся ни слова или отделавшись ничего не значившей репликой. По отношению к этим людям, оторванным от своих корней, талант Марлен состоял в том, чтобы с уважением относиться к их таланту, осознать всю меру их одиночества и поддержать чем только можно. Она, немка антинацистских убеждений, пеклась о них, бежавших от Гитлера. Позже Габен завербовался служить в Войсках освобождения Франции. Он хотел драться и не мог думать ни о чем другом. Как так вышло, что этого не смогла понять Дитрих? Она говорила: «Я была для него матерью, сестрой, подругой — и еще больше». Упрекала она его, даже перейдя на письменное общение. Когда он отплывал в Марокко, она пришла с ним проститься, но так и осталась стоять у причала, отпустив его. А вскоре пришла и ее очередь поступить на военную службу, и очень долго они не имели друг от друга никаких известий. О чувствительности Габена она напоминала с такой настойчивостью потому, что эта черта оказалась совершенно незаметной рядом с его актерским талантом. Это он-то жесткий? Он — грубый мужлан? Как я уже говорила, Марлен признавала, что он бил ее, ей, по-видимому, это нравилось. И все-таки она написала в своих воспоминаниях: «Это был самый сентиментальный мужчина из всех, кого я только знала; малыш, умирающий от желания спрятаться в материнском лоне, быть любимым, чтобы его лелеяли, баюкали, — вот каким он остался в моей памяти». Снова и снова она повторяла, что Габен был супермужчиной, «мужчиной ее жизни», мужским идеалом — после такого все женщины чувствуют себя опустошенными. Она приписывала ему самые редкие качества: ясность ума, открытое сердце, доброту, хотя и признавала, что он «упрям как осел», и страдала от его приступов ревности. Не будем забывать, что все о Габене было рассказано мне в 1980–1990-е годы, а их любовь разворачивалась в 1940-е. Со временем прошлое кажется лучше, чем оно было, а?
После войны для них обоих настало время возвращения к профессии; Марлен вернулась в Америку, они с Габеном часто перезванивались, но оба сидели без работы. «Что-то вас слишком долго не было видно на экране», — говорили им, ничуть не стесняясь. Они отвечали — по словам Марлен — так: «Негодяи вы штатские!» В 1946-м, как я уже говорила, Марлен вновь во Франции — она приехала сниматься в фильме «Мартен Руманьяк». Провал этой картины никак не мог поспособствовать возобновлению прежних отношений. Теперь черед быть учителем настал и для Габена. На сей раз ей нужно было изображать простонародный говор, и Габен ее в этом натаскивал. Простонародный говор был его любимым коньком! Но Дитрих, которую призывали финансовые дела, снова отбыла в Америку, где снялась в «Златых годах» — еще одном плохом фильме… И вот Марлен Дитрих выносит свое заключение о Габене: «Я была там только затем, чтобы его опекать. Он ничего этого не замечал. Он вел себя со мной, точно мы были на равных. И так никогда и не понял. Я любила его… Я потеряла его, как утрачивают все идеалы, — с течением времени, много позже. А в один прекрасный день вернувшись во Францию, превратилась в его прислугу-наперсницу… Моя любовь к нему оставалась крепкой, нерушимой. Он никогда не требовал от меня ее хоть чем-нибудь доказать. Таков уж он был, Габен».
Разумеется, Марлен Дитрих не говорила ни слова о физической стороне отношений с мужчиной, которого так любила! Но — вот оно, почти неизвестное свидетельство — письмо Марлен к Габену (так ею и не отправленное), которое яснее иных откровенных признаний выражает очень многое, одновременно уличая во лжи непристойное утверждение Марии Рива, будто ее мать никогда ничего не чувствовала с мужчинами. Документ датируется 1941 годом, когда Габен снимался в «Барже любви» (его единственный американский фильм) и не приходил на свидания к Марлен. Ей было сорок! И, несмотря на всю ту страсть, какую мы сейчас увидим в этом письме, невзирая и на ответную телеграмму Габена, Марлен Дитрих в итоге все-таки не согласилась развестись, чтобы стать женой того, кому, и это ей было хорошо известно, она не сможет родить детей, таких для него желанных. Итак, вот это письмо (мы подправили только орфографию, но не стиль), а вслед за ним и телеграмма, подписанная «Жан Монкорже-Габен», за ней еще одна, телеграмма Марлен, без подписи, как она, по-видимому, обычно и писала.
«Десять часов утра. Я думаю о нем, думаю о нем. Сколько лет жизни отдала бы я, чтобы лишь на секунду увидеть его. Жан, я люблю тебя! Все, что я могу дать тебе, — это свою любовь. Если ты не хочешь ее, значит, моя жизнь окончена навсегда. Я люблю тебя. Мне хорошо это говорить, зная, что ты не ответишь мне: ведь у меня нет ни малейших надежд. Я могу тысячи раз повторять эти слова. Но, будь ты сейчас здесь, я прижалась бы к тебе, положила голову тебе на плечо и тогда поверила бы, что ты любишь меня. Потому что если ты не любишь меня, тогда всему конец. Нет, не моей любви — она не кончится никогда. Но солнце больше не взойдет. Ни солнца, ничего, что в мире есть прекрасного, не будет больше, потому что, если ты меня больше не хочешь, я могу умереть. Я в постели. Мое тело — холодно, и я смотрю на него. Я некрасивая. Недостаточно красивая. Мне хотелось бы быть такой красивой для тебя. Для тебя мне хотелось бы быть лучшей женщиной на свете. Но это не так. Меня мучает вопрос: а хочешь ли ты, чтобы я тебя так любила? Или ты растроган тем, что я так тебя люблю? Это большая разница. О! Приди, приди. Ибо если ты будешь рядом, мне больше не придется ни думать, ни говорить. Ты все поймешь. Мои глаза, мои губы, мои чресла раскроются для тебя и скажут тебе обо всем. Приди, приди и возьми меня — как ты брал меня (sic) прежде. Посмотри на меня, как уже смотрел (sic), прежде и люби меня, как уже любил прежде. Я твоя так, как ты меня захочешь. И когда захочешь, и столько дней, сколько захочешь.
Налетел ветер! Лампа погасла, и мне холодно. Жан, любовь моя, я люблю тебя. Мое любящее тебя сердце сильнее всех опасностей войны, и пустота жизни без тебя жутче всех пустот этого мира. Мне нужны твои объятия, пыл твоего тела. Ты нужен мне, чтобы я могла жить. Обожаемый ангел мой, приди и не говори больше: „Если мы еще увидимся“ (sic). Если у меня будет ребенок, я скажу ему — и пусть сам решает, что делать. Я больше не хочу скрывать того, что происходит уже пятый месяц. Если он захочет его, я его оставлю, как будто мы пара, муж и жена, и мне плевать, что об этом скажут. У меня не поднялась бы рука убить это дитя. Но если он захочет этого, я сделаю и это. Я могла бы развестись быстрее, чем он, но все это не имеет значения. Надеюсь, в этот раз ребенка не получится. Потому что я боюсь, что он останется со мной из-за него, а не потому, что любит меня. Попозже, когда он окончательно уверится в том, что хочет жить со мной, — тогда да, я бы хотела иметь ребенка — но когда этого захочет он — и не так, чтобы это случилось вопреки его воле. Груди мои болят — и голова тоже. О Жан, приди — приди исцелить меня от всех скорбей моих.
Наступает ночь. Обожаемый ангел мой, я так ужасно тебя люблю. Я жду тебя, как никогда еще женщина не ждала мужчину.
Я люблю его каждой каплей крови, что течет в жилах моих, и я думаю лишь о том, что хочу быть рядом с ним. Слышать его голос. Чувствовать, как его губы касаются моих, как его руки обвиваются вокруг моих плеч. Я думаю о том, что хочу отдать ему себя на всю жизнь. Мне показалось, что в глазах у людей что-то такое промелькнуло, — они поняли, что в постель меня уложил не только грипп.
Я лежу в постели. Но тебя нет со мной. Мне так грустно, что хочется умереть. Болят глаза. Мои глаза сейчас не такие, какие он любит. Может быть, стоит мне выйти на снег, и они прояснятся. Или прояснятся от любви, когда утром я проснусь с такими глазами, какие ему нравятся. /…/ жить существом без вкуса. Или жить на луне (должна признаться, о, как я хорошо понимаю голубые глаза, они ведь оттуда), или даже быть совершенно глупой (для третьего случая и примера подобрать не получается у меня). Но это случится. Отчего так вот швыряешь свое сердце и столько жгучей любви тому из мужчин, кто готов сбежать, едва только призывно посмотрят на него голубые глаза. А я знаю ответ: оттого что его любят!!! И вот угораздило не иметь счастья; или несчастья. В обоих случаях о работе нечего и думать.
Он ушел вчера вечером. Она была плоховато одета, но для него это ничего не значит. Когда заворожил взгляд голубых глаз — можно и забыть, как его люблю я. Никто никогда так не любил. Я усну в твоей постели и скажу все слова любви, как если бы ты был здесь. О, обожаемый ангел мой, вернись, вернись. Любовь моя, мне холодно, и нога у меня болит. Это все дождь — знаю — это не потому, что тебя здесь нет. Но, будь ты здесь, я бы не чувствовала боли. Я прижалась бы к горячему телу и полюбила бы дождь за то, что он — причина, чтобы лечь в постель. И ты сказал бы мне: „Ну, как ты тут, красоточка?“ О, Жан, любовь моя».
Чем была вызвана к жизни столь выспренняя тарабарщина (так Луиза де Вильморен называла «Принцессу Киевскую»), можно лишь гадать. Страсть? Неважная практика во французском языке? Во всяком случае, тут явно слышится мелодия любви.
ТЕЛЕГРАММА МАРЛЕН ДИТРИХ ЖАНУ ГАБЕНУ
Датировано 29 ноября 1941 года.
«К черту и еще раз к черту мой ангел».
Не подписано (печать Вестерн Юнион).
А ВОТ ТЕЛЕГРАММА ЖАНА ГАБЕНА
«С твоего отъезда Парижа ни весточки очень беспокоюсь телеграфируй мне надеюсь на письма и скоро тебя увидеть всем сердцем твой больше чем всегда. Жан Монкорже».