Не странно ли
Мои ноги
Моя гордость
Моя слава
Как легко принесли вы ее мне!
И вы же сейчас
Причиной
Моего падения
В нищету.
Странно, да?
В ее квартире на авеню Монтень было что-то вроде международной аптеки. В самом деле, она покупала свои драгоценные таблетки оптом или просила ей отовсюду привозить, чтобы потом раздавать друзьям — смотря у кого какая болезнь. Посылала амфетамин Роми Шнайдер, которую очень любила. С отличавшей ее остроумной изобретательностью, со своим вкусом к интригам и мелким безобидным мошенничествам (эти слова очень точно выражают обаяние ее характера в те годы, когда все еще было хорошо), она попросила меня отнести Роми экземпляр мемуаров, а внутрь упрятала упаковку с лекарствами; книга была вся выпотрошена изнутри и походила на шкатулку, а о том, что в ней лежало, не подозревал вообще никто, что уж говорить о спутнике жизни несчастной Роми…
По утрам она пила чай без сахара. Ей приносили все необходимое для утреннего туалета — а она уже знает все забавные новости, кто с кем ушел, кто о ком что сказал… Марлен меняла белье и дожидалась меня с видом, достойным императрицы в изгнании, по-прежнему свысока взиравшей на тот мир, в котором она когда-то царствовала. Она ненавидела срезанные цветы, но каждый день получала их со всего света… как и я — ведь они всегда доставались мне.
Она обожала Пиаф и ненавидела Гарбо. Существует ее фотография, где она — свидетель на бракосочетании Пиаф и Жака Пиля, в свое время певца очень известного, и Марлен там бесспорно выглядит символом красоты, изящества и дружбы. О дружбе она говорила вот что: «Смысл этого слова понимают очень немногие. Понимал Хэмингуэй, понимал и Флеминг. И еще Оппенгеймер, да что там, всех не перечислишь. Дружба очень близка к материнской любви. К братской любви, к вечной любви. Любви чистой, о которой мечтаешь, которую всегда желаешь, и это не амуры всякие любовью прикинулись, нет, это чувство чистое, ничего не требующее и при этом высшей пробы. Дружба объединяет больше людей, чем любовь. Она свята и драгоценна. Она объединяет солдат, идущих в бой, цементирует силы для борьбы, она воспламеняет нас, даже когда наши цели неясны. Для меня дружба — самое драгоценное из всего, что есть на свете хорошего. Кто отрекается от дружбы, обнаруживает, что он отвержен, забыт, навсегда удален из круга друзей. Вот как это просто. Те друзья, что обманывают вас, — они, осмелюсь сказать, обречены на смерть, и вечно они будут спрашивать самих себя, отчего их голос так и не в силах обрести своего эха. Я презираю их; это отбросы из отбросов. Как только вы получили благословение дружбой, пожалуйста, извольте свято повиноваться ее законам. Какими бы ни были условия, надо послушаться. Безмолвно ли, или словами, но чтить правила дружбы необходимо всегда».
Она изъяснялась решительно и безапелляционно, но при этом весьма легко было указать ей, что она бывает и не права. Да бывала ли она, впрочем, не права? Еще с 30-х годов люди провозгласили ее божеством, и такие суждения не сильно изменила и новая форма сотворения кумиров, какую изобрел кинематограф. В ее возрасте, обремененная славой, уставшая от известности, она имела право желать оставить в душах свой след; однако ее творческий путь актрисы значил в этом меньше, чем сама ее личность. Такова она, судьба звезд. Ночью на небе появляется одна из них. А утром не ищите ее больше — она исчезла. Но случается и так, что ее свет продолжает сиять сквозь века и по-прежнему осеняет своим блеском людей, уже не способных лицезреть ее. Во всем, что касается Гарбо, я ограничилась бы тем, что слышала про нее от Марлен. Гарбо тоже царствовала в темных кинозалах; более того, она царствовала в то же самое время, что и Дитрих! Думаю, Марлен просто ей завидовала. Послушать ее, так Гарбо отличалась гнусной скаредностью, подсчитывая на блюде с завтраком кусочки сахара и бросая горничной обвинение, что одного, дескать, недостает. Больше всего Марлен раздражало, что Гарбо очень рано в своей карьере вложила деньги в недвижимость. Она владела множеством домов в Лос-Анджелесе, и они приносили ей огромные доходы. В Париже Дитрих жила в съемной квартире. Разумеется, она тоже могла сделать приобретение, тоже вложить деньги; ей отсоветовали это делать… У нее ведь была та квартира в Нью-Йорке… Надо сказать, что деньги были для Марлен Дитрих запретной темой. «У меня на родине, в Германии, никогда не говорят про звонкую монету, да ее ни у кого и нет. В Голливуде никогда не говорят ни о чем другом. Поиметь, поиметь, это всегда оскорбляло мой слух. Я могла бы сколотить состояние. Разве я похожа на таких, кто только и мечтает разбогатеть?» Результат — она умерла почти в нищете. Да, старость — это кораблекрушение. Особенно когда она протекает в большой бедности.
9. Дитрих и внешний мир
В жизни Дитрих были «дитрихианцы» и «антидитрихианцы». Первые, восхищенные ее артистическим талантом, приписывали ей все мыслимые достоинства; вторые же клеймили за «беспутную» жизнь. С самых первых экранных боевых крещений прекрасная Дитрих только и слышала, что разговоры о себе; в конце концов она к ним привыкла и, воспринимая себя как миф, зачастую говоря о себе в третьем лице, дожила так до преклонных лет, ничуть не давая себе труда вникнуть в содержание этих сплетен и степень их правдивости, а придавая значение лишь одному — тому, что речь шла именно о ней, и тем самым творилась и обрастала плотью легенда, ее легенда, не имевшая ничего общего с ней как обычной смертной, а только с тем, из чего складывался ее образ. Противоречие тут очевидно. Конечно, ей, например, претило, когда ее имя называли в череде имен военных героев, — ведь она говорила, что всего лишь исполняла свой долг; и в то же время она охотно радовалась, когда сквозь облик женщины и успешной актрисы просвечивал и ее неземной образ, сложенный из составных частей — храбрости, которой не чужд был и страх. Вот почему, наверное, так трудно составить совершенно определенное и полностью отвечающее истине суждение о мадемуазель Дитрих; и вот почему эта правда существует во множестве форм, что для нас выражается во множестве образов, которые актриса создает, даже когда она не играет, а бывает искренна. Возможно, что эта правда раскроется, если прочесть письма, которые она написала мне за все эти пятнадцать лет, выходившие из-под ее пера на одном дыхании и посылавшиеся ею, чтобы воззвать к моей помощи, выкрикнуть признание в дружбе или пожаловаться мне же… на меня самое. И наконец, отчего же не быть истинной правде и в чувствах тех свидетелей ее жизни разных лет, которые жили вместе или рядом с Марлен и оказались не обмануты, а скорее сбиты с толку таким обилием психологических оттенков одной из самых прекрасных женщин, какие только порождала порода человеческая?
Все то, что написал о Марлен Ален Боске, что понял он по многолетним телефонным разговорам с ней, не видя ее, — это резюме всех таких разнообразных портретов, виденных, слышанных, нафантазированных для собственного удовольствия, — образов блистательной старой дамы, какой бывала Дитрих — если не напивалась! Один раз Алену Боске довелось-таки увидеть Дитрих — это было давно, в Нью-Йорке на частном приеме в 1957 году. И что же он, ничтоже сумняшеся, о ней написал? «Она была в расцвете своих пятидесяти лет, нисколько не утратив ни величественности, ни статности». В 1977 году, когда я начала у нее работать, телефонный диалог сблизил их — моих мужа и подругу. Конечно, ей не хотелось, чтобы он ее увидел: «Не желаю произвести на вас впечатление страшилища». С тех пор как телефон гарантировал Марлен что-то вроде физической невидимости — ах, с каким искусством она пользовалась пой дьявольской игрушкой! — она превратила Алена Боске в своего личного советника по всем вопросам жизни, политики, искусства, литературы, здоровья. «Все изменилось в тот день, когда я понял, что у Марлен, прикованной к постели из-за сломанной ноги, понемногу начинает портиться характер. С 30-х годов ее беспрестанно только чествовали, и вот теперь пришла пора превратиться в затворницу, притом не так как Грете Гарбо, ушедшей из кино в самом разгаре славы, — но с отчетливым пониманием своей немощности».
Вот какой увидел ее Ален Боске. Этот аналитический портретный эскиз уже очень старой Марлен вмещает все то, что могли сказать или написать и другие, не знавшие ее в плоти и крови… да и ее души тоже. Однако я напомню читателю: то, что с 1970-х годов никто или почти никто не мог повидаться с Марлен Дитрих, отвечало ее собственному желанию. Время от времени ее видели дочь, я, редкая прислуга… Из старых друзей — никто!
Сам Боске называл себя сторонним наблюдателем ее старости; говоря о Марлен, он ничуть не отдавал дань вкусу к сенсационности. Она была женщиной, с которой он говорил по телефону, никакое не священное чудовище, а просто особа, рассказывающая ему о своей жизни и старающаяся обольстить его, как до конца жизни держала себя со всеми мужчинами и женщинами, снедаемая той глубокой жаждой флирта, которая в прежние годы и заставила ее вести любовную жизнь… скажем так, эксцентричного свойства. Но хотя от него, первоклассного писателя, и не ускользнула та капля меда, что припасла для него она, добрая пчела во все дни жизни своей, — он был прежде всего ее другом, другом нехорошего периода жизни, другом, которому звезда доверилась, отбросив весь свой маскарад. Они беседовали бесчисленное количество раз. И далеко не всегда и не во всем соглашались! Характер Марлен хорошо известен теперь… но чувство, что на другом конце провода Ален Боске, позволяло ей лучше познать и саму себя — ведь она знала, что говорит с мужчиной, который понимает ее, не пресмыкаясь перед звездой, как поступало множество других, но и не осуждая ее со всей суровостью. Еще одно общее место — напоминание, что Дитрих была женщиной, имевшей понятие о долге, и Боске, с его талантом выражаться точно, называл ее «женщиной, имевшей понятие о хозяйственном долге». Нам обеим, разумеется, понадобилось некоторое время, чтобы стать подругами. Мы уважали друг друга и проявили обоюдную душевную склонность, в которой не было ни непостоянства, ни извращенности. Так понемножку Марлен начала советоваться с Аленом обо всех деталях окружающей жизни, разные грани которой она открывала для себя в газетах и телепередачах.