Марлен Дитрих. Последние секреты — страница 15 из 18

«Вамп» — теперь это слово повторяет весь мир — сокращенное английское «вампир», «vampire», а разве вампир не питается кровью живых, нашей кровью? Нельзя сказать, что Марлен жила как вампир, но она играла эту роль, когда разрывала своими прекрасными зубами плоть всех, кто создавал из нее сексуальную, точнее — эротическую, химеру, следуя законам кинематографа, говорившего обо всем, ничего не показывая напрямую. Писатель Жан Ко заметил, что все трое самых великих кинематографиста были европейцами: Чарли Чаплин, Гарбо, Дитрих. Любопытно, кстати, что Марлен ненавидела двух других, так она, по крайней мере, говорила, и я сама слышала это сотни раз. Жан Ко хочет сказать, что мы, европейцы, должны этим гордиться. Но в том же ряду ведь и Гете, и Мольер, и Шекспир, Данте и Сервантес, и множество других… Нет! Не Европой — принадлежностью к роду человеческому, вот чем тут надо гордиться; уникальный талант Чаплина, одухотворенные лица Гарбо и Марлен, вот что способно взволновать нас и пробудить стремление к совершенству. Кажется, из троих только Марлен удостоилась такого внимания журналистов в момент смерти. The Blue Angel, Der Blaue Engel, El Angel Azul, Il Angelo Azzuro, De Blauwe Engel… На других языках уж не буду. Что за невысказанная тайна позволила Дитрих так сохраниться, чтобы одно только имя ее, девяностооднолетней, воскрешало в людской памяти пару незабываемых ног, голос, льющийся над берлинскими развалинами, совершенной формы руки и ту плотоядную улыбку, что ввергала как мужчин, так и… женщин в настоящий ураган страстей, да и всю ее жизнь, в которой не было ничего бесчестного? Наверное, как раз этой тайной и владел Виктор Гюго, когда предложил Французской академии самую свежую мысль: и сорок ее членов с благоговением слушали его: «Итак, господа, начнем: мужчина любит женщину…» Какие аплодисменты сорвала эта вечная новость! Разгадка — в тайне пары, в том, как одно существо покоряется другому. Подобные обычные любовные истории Марлен Дитрих одним своим присутствием умела возвысить до мечты. Она всегда и во всем была настоящей Евой! И вот что пишет Жан Ко: «Штернберг не ошибся в том, что тут же вслед за ним подхватил Голливуд… Очередная аватара вечного мифа, отличавшаяся лишь тем, что в кино она появилась впервые и распространилась с широтой, невиданной со времен Адама и Евы… Голливуд сделал из склонной к полноте немки томную изможденную Юдифь с телом, скрытым под чешуей сирены, которая одним движением накладных ресниц и невзначай брошенным долгим взором сносила головы всем Олофернам, иначе говоря — всем мужчинам…»

Вот еще один из самых таимых секретов Марлен: она, не то что Сесиль Сорель, игравшая девчонок, сама достигнув возраста прабабушки, предпочла исчезнуть, прежде чем умереть, и, чтобы увидеть ее в последний раз, пришлось бы возвести взор к небесам, где Венера — ее подобие — всходила каждую ночь.

Другой из ее великих секретов, таимый ею до последнего часа, касался ее брака с Рудольфом Зибером. Разумеется, ее друзьям было прекрасно известно, что Марлен Дитрих замужем, что муж приходился отцом ее дочери (да ведь людям «положительным» это казалось совершенно естественным) и что хотя она очень давно уже его не любила, но сохранила чувство нежной привязанности, соединявшее их еще с 1923-го — года их женитьбы! А вот публика не знала, что Руди с Марлен никогда не разводились и что мадемуазель Дитрих по документам называлась мадам Рудольф Зибер — я уже говорила, что этим именем она часто подписывала свои письма. Трудное постоянство для неверной жены. Руди был театральным администратором, кто-то говорил — ассистентом на киносъемках, — очень красивый, он добился от Марлен, чтобы во время экономического кризиса, поразившего Германию после Первой мировой войны, она бросила работу и занималась только мужем и дочкой. Достаточно вспомнить хозяйственные способности Марлен, чтобы понять, что такой образ жизни не вызывал у нее слишком большой неприязни. Увы! Необходимость диктует свои правила. Супруги Зибер нуждались в деньгах, и нищете тех лет мы и обязаны ночным и таким возбуждающим образом Марлен — танцовщицы и певицы! Малышку-дочь супругов — Хайдеде, позже ставшую Марией, — надо было кормить. Ради нее Марлен и стала покорительницей берлинских ночей, где, в мишурном блеске сиюминутного успеха, развлекалась, а сказать по правде — трудилась. Все, чем прославилась магическая столица экспрессионизма в те ревущие двадцатые, ее горький смех, ее легкие деньги, ее жадные до любви мужчины; все, что Берлин черпал из своей собственной легенды, — все желала иметь и имела тогда Марлен. Она всегда добивалась, чего хотела, — и даже когда, уже старая и больная, испепеляла меня одним из своих знаменитых взглядов, от которых существо мое содрогалось.

Еще один секрет Марлен — превращение квартиры в доме 12 по авеню Монтень в гудящий непрестанной жизнью улей, при том, что туда почти никому не было позволено входить. Она не разыгрывала сцен из «Бульвара заходящего солнца»; жизнь ее не была пронизана патологической атмосферой, поскольку она позволяла миру проникнуть в себя с помощью всех мыслимых способов коммуникации, известных современному обществу. Она не ломала комедии, делая вид, что забыта и с каждым днем все больше впадает в безумие, как героиня Глории Свенсон в гениальном фильме Билли Уайлдера! Еще раз повторим это — ведь тут и кроется главная тайна ее ухода, — она запрещала фотографировать себя («Меня уже достаточно нафотографировали» — так она это объясняла), поскольку поклялась себе остаться в нашей памяти в облике Голубого ангела, а не беззубой старухи. Есть знаменитое изречение Жана Кокто о Марлен: «Ее имя начинается как шепот ласки, а заканчивается как удар хлыста». О да, до самых последних дней Марлен Дитрих подтверждала это точное наблюдение. Я получала от нее и шепот ласки (словесный), и удары хлыста (интеллектуальные). Я, тогда еще здоровая и полная сил, едва успевала следовать за ритмом, задаваемым ею — прикованной к постели! Она, как никто владевшая мастерством сценического выхода — и на сцену, и просто на кухню, — сумела и подмостки жизни покинуть с изяществом эльфа, понемногу отступающего перед другими бабочками, ослепленными тем светом, каким искрится одаренная душа в смертный час. Беспрерывно говоря по телефону — сама ли звонила, или звонили ей, — непрестанно разбирая неиссякавшую корреспонденцию со всех концов света, всегда в курсе всех новостей, какие только могла узнать из множества журналов и газет, со всех сторон осаждаемая журналистами — и часто становясь жертвой беспринципных прощелыг, старавшихся обманом проникнуть в ее последнее интимное убежище, — Марлен Дитрих успешно совершила этот подвиг — уйти, оставшись, и заставив слушать себя, хотя сама жила молча! Если позволительно упомянуть здесь о Гарбо, то мне кажется, что судьбы обеих, долгое время противостоявшие друг другу, стали развиваться параллельно. И та и другая обязаны славой одному фильму. У Гарбо это «Безрадостный переулок», у Дитрих — «Голубой ангел»; одному мужчине — у Гарбо, был Пабст, у Дитрих — Штернберг; обе заслуживали прозвания, которое носила только Гарбо, — Божественная; обе умерли одинокими и заброшенними, погрузившись во мрак после того, как их озарил самый лучезарный свет, о каком только и могли мечтать обе актрисы. Было отчего возненавидеть друг друга.

И если она в один прекрасный день решилась написать воспоминания — то для того лишь, чтобы «рассеять недоразумения, чтобы в будущем никто уже не смог спросить, где правда, а где ложь». На взгляд Марлен, Гэри Купер был актер одноплановый, Рене Клер — хамоват, Нуреев — самодовольный тип, Максимилиан Шелл — непрофессионал, Чаплин — дрянной человечишко. Под конец жизни она еще лютей возненавидела натянутые ситуации, предавших друзей, фальшивую славу, проходимцев — словом, всех тех, кому не подали бы руки в их берлинском доме ни обожаемая мама, ни отец — офицер прусской армии. Ибо — пусть уж о ней, о Пруссии, болтают что хотят — а вот с дурным воспитанием дел лучше не иметь.

11. Смерть Марлен

На пороге смерти, в мае 1992 года, от лучезарной красоты Марлен, привычной всем по фотографиям и ее фильмам, не оставалось почти ничего. И все-таки, одаренная очень сильной натурой, она, давно не делая макияжа, сохраняла уже отмечавшийся мною прозрачный цвет лица, благодаря которому, умея при случае выглядеть элегантной и прекрасно причесанной, еще излучала удивительную физическую притягательность. Разумеется, превратившись в прикованную к постели алкоголичку, она вызывала что-то вроде жалости, и этому чувству я тоже отдавала должное; но ее природная властность, ясность ума, тот интерес, который она проявляла к миру, к людям (по телефону), восстанавливали равновесие, заставлявшее жалость уступить место восхищению перед подобным мужеством. Конечно, у нее не было иного выбора! Побыв одной из двух величайших — а вторая звалась Гарбо — в том ремесле, что швыряет душу на съедение плотоядной толпе, так глубоко познав и славу и любовь, дожить до облика беззубой, беспомощной старухи — это не могло способствовать хорошему настрою духа. Но, как истая пруссачка, она и тут подчинилась тому, что диктовала ей жизнь, как поступала всегда, — ведь строгое воспитание научило ее уважать установленный порядок. И все-таки, даже такая опустившаяся, какой я наблюдала ее день ото дня, она не выглядела умирающей.

Живя рядом с ней долгие годы, я подмечала, с каким трудом и как долго Марлен вновь обретает ощущение нормального человеческого существа. Поясню, что имею в виду. Звезда ее масштаба фактически уже не принадлежит тому обществу, частичками которого являемся мы. Звезда отныне сообразуется в своем существовании с желаниями фотографов и режиссеров. Недостижимые вершины славы обесчеловечивают того или ту, кому там трудно дышать. Преклонные годы и страдания придали моей подруге какое-то обновленное достоинство, приблизившее ее к нам, простым смертным. Она была символом роковой женщины, обольстительницы или обольщенной, и вот теперь, упав с вершины вздымающихся к самым небесам колонн, статуя обратилась в маленькую девочку-старушку, сохранившую привлекательность волшебного мира кино. Но нельзя не сказать и того, что в начале 1992-го существо, в которое превратилась изнуренная потреблением виски Марлен Дитрих, вызывало скорее жалость, чем восхищение. Она перестала походить на саму себя, какой была еще несколько недель назад. И все-таки никто не смог предвидеть ее близкий и внезапный конец — все врачи удивлялись, какое у нее прекрасное давление.