Марлен Дитрих. Последние секреты — страница 16 из 18

9 мая 1992 года ее горничная известила меня, что у нее случился инсульт, и я быстро побежала на авеню Монтень. Первый мой порыв — позвонить в Америку ее дочери Марии Рива. В то время, о котором я рассказываю, я относилась к ней с симпатией. Она абсолютно спокойным голосом ответила, что сама приехать не сможет, но меня просит не беспокоиться, потому что пришлет своего сына Петера — как раз того, кого недолюбливала Марлен. Она говаривала, что с самых младых ногтей тот постоянно лгал. Марлен ненавидела ложь.

Словно подтверждая, что появиться перед лицом бабушки ему боязно, Петер, вскоре прилетевший на самолете, попросил меня встретить его на тротуаре у подъезда дома, в котором жила Марлен. Он предчувствовал, что его приезд станет для нее потрясением. Он вошел в квартиру следом за мной. Тут же, сразу прибыл и врач. И это я, а не Петер ввела его в спальню к Марлен. Она лежала в обычной позе, была в сознании, но едва ворочала языком. Ее понимала одна я. Врач попросил приподнять и подержать ее так, чтобы он смог измерить ей давление. И снова, как всегда, у нее оказалось давление, как у юной девушки. «Вот поразительно, — сказал доктор, — а ведь она только что перенесла серьезный приступ». Уж во всяком случае, умирающей он в ней не увидел!

Вокруг великой больной поднялась великая суматоха. В спальню вошел и Петер, что никак не способствовало спокойствию его бабушки. Я же, выйдя, удивилась, как много народу набилось в гостиную: это все были служащие дома, которые иногда оказывали Марлен различные услуги. Потом Петер с врачом подняли Марлен, чтобы перенести ее с кровати на большое канапе в гостиной, волоча ее так, словно тащили тряпичную куклу; Марлен Дитрих, казалось, утратила всю свою мускульную силу. Чтобы уберечь ее от случайного падения, решили устроить перед канапе что-то вроде заграждения, придвинув мебель и нагромоздив много подушек. Она не понимала, зачем это делают, и позвала меня, прося ей объяснить. После этого она успокоилась.

В дни ее болезней я часто варила ей куриный суп или другие блюда, которые она ела без труда своим беззубым ртом. Жевать она не могла. Я подогрела бульон и поставила миску на маленький столик рядом с нею. Заплетающимся языком она попросила дать ей лекарства, купленные мною еще прежде. Я сперва показала их врачу, он кивнул головой. Это были снотворные. Не знаю до сих пор — а не в эту ли самую минуту она решила, что лучше умереть, чем покориться той судьбе, какой противилось все ее существо. Конечно, смерть для нее была лучше зависимости. А коль скоро — повторим это снова — все полтора десятка лет она занималась только творением своей легенды, одна лишь мысль, что ухаживать за ней и присутствовать при ее долгой агонии будут посторонние, должна была привести ее в ужас.

К вечеру того же дня у меня состоялась встреча с Петером и адвокатом Марлен, которого звали мэтр Кам. Он жил совсем недалеко от нас с Аленом Боске, на бульваре Мальзерб. Долго же нам пришлось ждать внука Марлен! Петер полагал, что мы все вместе пойдем в отделение мэрии по VIII округу, расположенное совсем недалеко, чтобы поговорить с начальником службы социальной помощи. Внук действительно хотел бы отдать бабушку в дом престарелых. В ее возрасте и при ее состоянии — напоминаю, ей был девяносто один год — она не могла обходиться без постоянной медицинской помощи, убеждал нас Петер. Нельзя сказать, что он был не прав. Требовалось еще и ее согласие, что, как мне казалось, было исключено. Она слишком обнищала, чтобы иметь возможность оплачивать надомную сиделку, которая была бы с ней неотлучно днем и ночью, и решение оставалось за нами. Да, но какое? Мария не хотела брать на себя такие хлопоты, и суждение, высказанное нашим не в меру деликатным Петером, исходило от нее: «Мы не для того появились на свет, чтобы ухаживать за Марлен Дитрих». Мне по контрасту вспомнилась принцесса Али Хаи, дочь Риты Хейворт, неустанно заботившаяся о матери и принявшая ее последний вздох. Не из таких была Мария! У Марлен никогда не хватило бы духу признаться дочери, что мысль жить у нее в Нью-Йорке ей очень нравилась. За год до описываемых событий я сама написала Марии об этом; ответ был ясен и предсказуем. Она ответила отказом под каким-то надуманным предлогом. Я не сказала об этом Марлен. Она и не подозревала, какие чувства испытывала к ней дочь. Мы начали переговоры со служащим из мэрии насчет дома престарелых. Скажу опять — Марлен Дитрих ничего не знала обо всем, что мы предпринимали. Она не давала на это никакого согласия, тем паче что сама о таком никогда и не беспокоилась, и не просила. Вдруг в этом захудалом кабинете раздался телефонный звонок. Это горничная, она хочет говорить с Петером! Отчего так срочно и откуда она узнала, где мы и даже в каком отделе? Загадка, непостижимая загадка. Но, как бы там ни было, она говорит:

— Ваша бабушка умерла.

— Что?

— Мадам Дитрих… Она только что умерла… Марлен умерла! Какой страшный удар!

Отмахнувшись от Петера, который неизвестно почему вдруг воспротивился, я, мэтр Кам и он тоже вернулись к Марлен; она, конечно, лежала там, вытянувшись на диване. Все было кончено. Слава отступила, подобно пересохшему морю, и осталось только мертвое тело той, что так верно служила ей. Ничего, кроме призрака старого цветка, чья плотская оболочка разделила судьбу, ожидающую всех смертных. Я почувствовала, как подступают слезы. Они не высохли до сих пор. Надо было что-то предпринимать. Петер попросил нас выйти; он хотел побыть с нею и закрыть ей глаза. Потом он позвонил матери в Америку и забронировал две комнаты в отеле напротив дома. Мне же нужно было поспешить к себе, чтобы приготовить обед для друзей. Твердо могу сказать, что уходила я только по необходимости, со смертельной тоской в душе. Назавтра я снова пришла на авеню Монтень — забрать свои вещи. Вдруг меня насторожила одна маленькая деталь, и я спросила у горничной: «А скажите… где все те лекарства, что я оставила на этом столике?»

Она ответила как обычно: «Я не знаю».

А вот я-то поняла все сразу.

«Почти сразу после вашего ухода, — прибавила горничная, — когда вы отправились в мэрию, пришли рабочие, чтобы унести кровать Марлен. Они так ее ворочали, словно Марлен уже не было! И уж конечно, ничего ей не объясняя. Она лежала на диване и слушала, как они насмехаются, что у нее дырявый матрас…»

Бедняжка Марлен, подумалось мне! Она все поняла: ее, ничуть не стесняясь, пришли выселять. Непереносимым было то, что придется от кого-то зависеть. Вот почему я и предполагаю, что она, должно быть под действием подступившей паники и одиночества, проглотила все пилюли сразу, чтобы умереть. И я понимаю ее!

Не замедлила прибыть из Америки и Мария Рива. Она думала только о том, чтобы вместе со мной бежать в банк и разыскивать там того, кто вел счета Марлен Дитрих. В довершение всего мой муж Ален Боске как раз заканчивал работу над книгой «Любовь по телефону», рассказывавшей о его уникальной дружбе с Марлен. Чтобы издать эту книгу, теперь не обойтись без согласия Марии. Согласие она дала. И, пользуясь случаем, попросила его подготовить речь для погребальной церемонии. Семья выбрала для похорон кладбище при церкви Мадлен, «самой уродливой во всем Париже», как сказал Ален Боске. Но и чаще всего выбираемой для похорон знаменитостей. Семьи считают такой выбор свидетельством уважения, какое испытывают к своим умершим великим родственникам. По просьбе Марии Рива Алену Боске предстояло произнести речь во время мессы. Своего рода реквием. Вот что он должен был сказать:


«Мадам,

Этим утром

Вы невиннее ребенка,

Что играет и смеется звонко.

Марлен,

Ты молодеешь, как солнечный луч, В полдень нашедший росу зари.

/…/

Марлен

Ты —

Тайное благородство желания.

Мадам,

Это вы сделали так,

Что у времени между легендой и смертью

Нет времени, чтобы стать временем».


Увы! Кюре церкви Мадлен воспротивился этому! Он узнал, что на вопрос Марлен о Боге Боске ответил ей: «Бога нет».

Поэтому текст, совсем неинтересный, прочел никому не известный актер — уж во всяком случае, неизвестный Марлен!

Луи Бозон, старый друг Марлен, уже давно не ведущий ее дел, передал мне приглашение от Марии. Она сама пришла ко мне на улицу Лаборд, чтобы спросить, какого я мнения о перезахоронении в Берлине. А почему нет? В Берлине место у Марлен было бы намного почетнее, чем в Париже, где спят вечным сном столько звезд. Но поскольку Ален Боске не захотел лететь на самолете, а немцы отказались проводить у себя похоронную церемонию, то мы оставили ее на кладбище Мадлен.

По прошествии времени останки Марлен были перевезены в Берлин, где она и покоится по сей день.

А я так и живу, не найдя ответа на скорбный вопрос, возникший у меня одной: не предпочла ли Дитрих умереть по своей воле, только чтобы всегда жила легенда о Марлен?

12. «Ранний завтрак» Превера и Косма

Чашку наполнил он

Кофе чернеет там

После чего молоком

Кофе разбавил он

Сахара бросил кусок

В черную ночь с молоком

И ложкою

Размешал

И выпил одним глотком

Чашку поставил на стол

И молчал

Наверно не было слов

Он сигарету зажег

Колечек дыма нули

Поплыли прочь от земли

Он удержать их не мог

Сыпался пепел в рукав

И молчал

Наверно не было слов

И не смотрел на меня

Наверное не было взгляда

В холодных пустых глазах

Он шляпу надел и плащ

Наверное шел дождь

Ты никогда не придешь

Тихо шептал плач

Щелкнула дверь замком

Дождь шелестел у окна

Наверно мы вместе живем

Но плакала я одна[2].

На мой взгляд, в подтексте этого небольшого стихотворения заключена та самая мрачная красота, которую находят в фильмах с участием Марлен Дитрих, снятых после войны 1939–1945 годов: в финале «Печати зла», когда она парой коротких фраз подбадривает продажного полицейского Кинлэна, которого сыграл Орсон Уэллс; в ее последнем взгляде, каким завершается «Свидетель обвинения», когда полиция арестовывает ее как убийцу собственного мужа; или когда она судорожно хватает рукой телефонный аппарат, но так и не наберет номер, чтобы ответить на звонок Спенсера Трэси (кто видел, тот поймет, о каком фильме речь!