умаю, мне было ее немного жаль. Мало-помалу жалость сменилась раздражением и враждебностью — к этому я еще вернусь. Кто видел «Прекрасного жиголо», едва ли многое вспомнит из этого фильма; разве что Марлен с лицом, прикрытым вуалеткой. В который раз всем стало понятно, какой у нее волшебный голос. Марлен не видела фильма, вместо нее его посмотрела я; это был плохой фильм, в котором смотреть стоило только на великую актрису. Я сказала об этом ей, и мне показалось, что она выслушала с очень большой радостью. Это было в 1978-м.
Бывало и такое, что она подавала мне завтрак и пела «Прекрасного жиголо» только для меня одной. Несмотря на возросшую близость и фамильярность повседневных отношений, я так и не привыкла к тому, что одна из самых величайших звезд всего мира запросто дает частное представление, только чтобы доставить удовольствие подруге. И я будто сейчас вижу ее чуть медлительную из-за операции на бедре грациозность, когда она, напевая, кружилась у кухонной двери, словно на сцене среди декораций.
Третий и последний ее выход был связан с трагическим происшествием, и можно сказать, что это был едва ли не первый сигнал на ее долгом пути к полной физической немощи. В 1980 году, в субботу, она упала в ванной. Одна в квартире, позвать на помощь было некого. Тогда она стянула на себя душевую занавеску; потом, заснув в таком неприятном и несуразном одеяле, провела ночь на полу, не в силах добраться до телефона. На следующее утро друг, Луи Бозон, нашел ее там и отнес в постель. Ключ от квартиры был всего у нескольких человек: естественно, у меня; у Эдди Маруани, импресарио Марлен; еще у троих или четверых соседей, на которых можно было положиться. Потом Бозон позвонил дочери звезды, Марии, которая выбрала, в какую клинику отвезти ее завтра. Когда приехала я, он попросил меня вызвать машину «скорой помощи», чтобы отвезти ее в специальную больницу. Перевозить Марлен Дитрих, однако, оказалось делом непростым. Простертая на носилках, она потребовала свою норковую шубу; я набросила ее сверху; потом санитар сказал, что носилки никак не проходят в лифт. И он взял ее на руки; еще и захотел ее фотографию. И получил ее. Наконец мы выехали через гараж на заднем дворе, чтобы никто не смог увидеть Марлен Дитрих, Блистательнейшую, распластанной на носилках, вступившей в борьбу с двумя нашими извечными врагами — старостью и смертью.
2. Марлен Дитрих — штрихи к портрету
Если вам повезло сблизиться со священным чудовищем, в какой из сфер бытия — не имеет значения, а тем паче долго жить рядом с ним, — не стоит забывать, как часто происходит, что общаться вам предстоит не с той глыбой творческого материала, что досталась гениальному человеку от высших сил, а по большей части со сложной личностью, состоящей из штрихов и черточек, сведенных воедино ради повседневной жизни, как бывает у всех нас…
Что и говорить, Марлен Дитрих тоже отнюдь не была исключением из этого правила. Как бы ни было велико снедавшее ее желание сохранить и приумножить легенду о самой себе (каковую в душе публики породила ее необыкновенная личность — и ни чуда, ни случая в этом нет), это не мешало ей быть настоящей пруссачкой. Не будем забывать, что она и от нацистов не бежала. Просто уехала из Германии в 1930 году, чтобы разрекламировать в Америке прокат «Голубого ангела». Мой муж, Ален Боске, говаривал обо мне и о Марлен: «Как истые американки, они понимали друг друга безо всякой истеричности, на скромных, но точных основах, на равных».
Вот превосходное определение сути работы с Марлен Дитрих… и со мной тоже! С Марлен бесполезны всякие «если бы да кабы»; она хоть и жила в той реальности, которую сама для себя создала, да эта реальность все же была напрочь лишена мечтаний и иллюзий. Она держалась строго, дисциплинированно, с чисто немецкой волей, в полном соответствии с тем, как мы представляем себе этот народ, в котором встречаются, впрочем, и оригиналы, и создания взбалмошные. Но от стереотипов никуда не уйдешь. Уж она-то была пруссачкой до мозга костей. Так, она казалась мне фанатичкой аккуратности, что, конечно, свойственно не только жителям Пруссии, и все-таки она ежемесячно делала то, что другие предпринимают раз в год: весенняя уборка, например, у нее проходила раз в месяц! Ее шкафы являли настоящий образец порядка: каждая вещь на своем месте, то есть там, куда решила ее поместить сама Марлен. Полы были вымыты так чисто, что хотелось просто разложить на них продукты, чтобы потом их съесть. Огромные зеленые растения в гостиной размещались у большой застекленной двери, сквозь которую сияло солнце. Их листья раз в неделю мыли пивом, землю посыпали питательными удобрениями. В большинстве случаев Марлен была неуступчивой. Ален Боске замечал: «Воля стала для нее второй натурой, и эта воля была такой неистовой и не допускавшей никаких возражений, что мне никогда не приходилось встречать ничего похожего… С каждым днем она все упорней отказывалась видеться с теми, кто знавал ее в юности и в пору ее блеска. От ворот поворот получили лучшие друзья. Самое большее, что она им позволяла, — это звонить ей, но о свидании и речи быть не могло… Мы шли к настоящей и бескомпромиссной дружбе… Каждый поцелуй был словно поцелуй прокаженного, и каждая ласка напоминала о последнем вздохе…»
Я была практически единственной, кто видел ее все эти пятнадцать лет, за вычетом тех дней, когда мы ссорились. Об этом я еще расскажу. Неумолимая, лишенная сострадания ко всем, начиная с самой себя, она без всякого сюсюканья и романтизма, ничего не боясь, словно скальпелем препарировала великих звезд своего времени, утверждая, что в жизни ей пришлось иметь дело с людьми, не имевшими ни обаяния, ни оригинальности. О Гэри Купере она сказала: «Не был он ни умен, ни образован. Ничего в нем не было, одна сплошная суетность». О других, таких знаменитостях, как Мирна Лой и Вероника Лэйк: «Они были дамы воспитанные и банальные. Ни одна из них не похожа была на те роли, которые им всегда доставались. Тайна была сыграна, а не пережита». Она создала собственный мир, раз и навсегда определив его границы. Другие могли выходить за них. Она — нет. Так, вначале, когда она еще только приступила к написанию своих мемуаров, она послала Марго Лион, жившей в Париже, страницы, в которых говорилось о ее берлинских театральных работах еще до того, как ее открыл фон Штернберг. Марлен и Марго однажды вместе выступали на сцене. Увы, Марго плохо восприняла это! Она не согласилась с тем, как излагала события Дитрих. И — оп-ля! Да пусть убирается к черту эта Марго Лион. Больше у них никогда не было никаких отношений. Марлен не переставая злословила насчет Греты Гарбо. Ее привело в восторг суждение моего мужа: «Гарбо — это потеря, а вы, Марлен, — это миф».
«Норма, дорогая, как пишется французское слово exagéré[1], вы ведь все знаете…»
Как же я далека была от того, чтобы все знать! И потом, откуда мне, американке, владеть французским языком? Но орфографию этого слова я знала. Думаю, и Марлен тоже. Не хотела ли она всего лишь позабавиться, застав меня врасплох? Она добилась освобождения из концлагеря своего друга Макса Кольпе, подняв на ноги всех в Ассоциации по гуманитарным вопросам, где участвовала и сама. Именно Кольпе, чья настоящая фамилия была Кольпевич, она доверила перевод своих мемуаров на немецкий. И при этом, ничуть не смущаясь, обвиняла его в том, что он пишет и говорит «на немецком как у Гитлера», — это в ее устах значило примерно то же самое, что и «кухонная латынь»! Кому ж не известно, что немецкий язык Гитлера от утонченности был весьма далек.
Марлен не питала иллюзий относительно литературной ценности своей книги! Она говорила: «Эта книга — ничего серьезного; это — так, шмик-шмок. Я не писатель; я делаю это ради денег». А вот с издательницей-американкой отношения у нее складывались бурно. Она написала ей оскорбительное письмо по поводу книги о Билли Уайлдере, изданной этой дамою, — сам великий режиссер припечатал ее как «дерьмецо». Но это касалось только книги! А издателя Мадемуазель Дитрих не сменила…
Проходят годы, и мне вспоминаются и иные стороны характера Марлен Дитрих, те черточки, которые обыкновенно не слишком интересуют журналистов, зато высвечивают ее лучше, чем долгое изучение личности. Например, мало кто знает, что каждый год она с нетерпением ждала передач о теннисных матчах из Уимблдона и Ролан-Гарроса. Она следила за соревнованиями с восторгом поистине благоговейным, это не преувеличение! И даже однажды написала великому чемпиону Бьорну Боргу письмо, в котором выражала восхищение его непобедимостью; ответа оно не удостоилось, что ее очень расстроило. Она раздобыла адрес и телефон еще одного знаменитого американского спортсмена и задала ему вопрос, по меньшей мере оригинальный: как он ухитряется так долго держаться, не сделав пипи и кое-чего еще? Насчет «пипи» она ответ получила: по-видимому, дело тут в обильном потоотделении…
Любила ли она смотреть старые кинокартины? Свои — да. Другие оставляли ее равнодушной. Этим она напоминала мне героиню Глории Свенсон из «Бульвара заходящего солнца», любившую только фильмы со своим участием. Зато ее очень волновали популярные певцы. Ее суждения всегда были в высшей степени профессиональны. Кстати, во всем, что касалось сценического или экранного ремесла, она была всегда очень строга — это очень наглядно в том фильме, который сделал о ней Максимилиан Шелл; в ее работе или исполнении не было ничего случайного, тем паче никакой импровизации. Забавляясь, нельзя вырасти в Марлен Дитрих; тут нужен труд постоянный и упорный. Ее всегда радовали детские хоры. Она все смотрела только по телевизору: я, конечно, имею в виду ее последние годы. Когда она мало-помалу начала терять зрение, по-видимому, из-за катаракты, то вообразила, что у нее плохие телевизоры. Их ей меняли дважды или трижды. А вот позвать на помощь офтальмолога — куда там!
Однажды она призналась мне, что не может заснуть без снотворного с тех пор, как в 1957 году бросила курить. Это было результатом пари, заключенного с Ноэлом Коуардом. Четыре года и она, и он прожили в настоящем аду. Она больше не могла спать. Потом до нее дошло, что она больше не курит, а он-то продолжает курить! Тогда он сделал ей странное предложение. Почему бы ей не поступить по его примеру — вырвать у себя все зубы? Тогда они смогли бы наконец жить вместе, где-нибудь в деревне. Что это было-то, английский юмор? Однако зубы у Марлен были еще превосходные, и ничто не могло убедить ее расстаться с ними по доброй воле…