/…/ Я очень любила пианино и обожала скрипку; было решено, что на обоих инструментах я буду обучаться всерьез. Меня отправили в Веймар. Правила там были из самых строгих… Я чувствовала себя совсем одинокой, а преподаватель игры на скрипке все никак не хотел сказать, что мною доволен! Учитель игры на фортепиано был мудр, однако этому старику было скучно с девочкой, больше всего мечтавшей стать скрипачкой. Потом, катаясь на коньках, я повредила левую кисть. Разбился сон золотой — скрипачкой мне уже не стать, да вдобавок к этому разбилось и сердце моей матери!
Тем не менее, поскольку одна и моих подруг ходила в школу Макса Рейнхардта (это самый знаменитый театральный режиссер 1920–1930 годов), меня приняли туда благодаря моему музыкальному образованию. Там преподавали актеры-знаменитости. Вынесенное из лицея знание языков и латыни очень помогло мне на уроках дикции. Еще год спустя нас отправили в многочисленные театры Рейнхардта; мы должны были произносить самые короткие реплики, чтобы привыкнуть к атмосфере сцены… Иногда мы играли второстепенные роли и любовались звездами театра, сами забившись в угол. Еще нас заставили пройти прослушивания. Мне повезло — меня взяли в музыкальную комедию, которая называлась „Это было всем известно“. Я там пела дуэтом с Марго Лион, игравшей главную роль… „Голубой ангел“ был первым звуковым фильмом, снятым в Берлине на студии УФА. /…/ Музыкальный слух позволил мне подслушать совсем уж вульгарную манеру выражаться, хуже той, что требовалась для этой роли. До Джозефа фон Штернберга я никогда не работала с крупным режиссером».
Слегка скабрезный вопрос Алена Боске дал возможность Марлен Дитрих одним штрихом определить и свой характер, и свою артистическую технику. Вопрос вот какой; «В „Голубом ангеле!“ вы бросаете в лицо Эмилю Яннингсу с верхней ступеньки лестницы свои трусики. Осознавали ли вы, что этот простой жест на последующие полвека станет символом эротизма?»
«Ну конечно же, нет! Я сделала то, что мне сказали».
Этот резкий ответ заставляет вспомнить о другом диалоге, между Марлен и Максимилианом Шеллом во время съемок его фильма «Марлен Д.», где актриса не появляется на экране, слышен только ее голос:
Максимилиан Шелл: «А часто ли вы импровизируете?»
Марлен: «Никогда! Вы что, не знаете, что такое кино, а, мсье? Да вы не профессионал!»
«Я никого не знала в Голливуде. Фон Штернберг снял для меня квартиру, и сценарий уже лежал на столике в прихожей. Это был сценарий фильма „Марокко“. Работа началась сразу. Это мне подходило, но только если я могла звонить в Берлин (там оставались муж и дочь Марлен) по дюжине раз в день. Фон Штернберг был всегда рядом; он объяснял, иногда переводил, служил связующим звеном между мной и остальными членами съемочной группы. Он объединял в себе все, о чем можно было только мечтать. И прежде всего был мне отцом, которого я никогда не имела. Я боготворила пол, по которому он ступал. Я бесконечно преклонялась перед его умом и способностью понимать все слабости и недостатки человеческой породы. Он был этим как будто истерзан. Его обязанностью было научить меня повиноваться приказаниям, а он восхищался тем, как я держала себя в самых разных аспектах нашей работы. Он безраздельно владел мною и хорошо знал это. Когда он оставил меня, я вернулась в Европу. В Германии у меня никогда не было режиссера такого уровня. Всякое сравнение (между европейским кино и кино американским) было бы неполным и неправильным. Американская техника была куда более продвинутой, нежели немецкая. По этой причине Эмиль Яннингс (крупнейшая звезда немецкого кино в период между мировыми войнами) и пригласил фон Штернберга. У него тогда все мысли были заняты другим сценарием, который фон Штернбергу не нравился. Надо было подыскать историю, которая устроила бы Яннингса. В конце концов выбор пал на роман „Учитель Гнус“ Генриха Манна, писателя относительно малоизвестного, — о нем скорей уж знали, что он брат Томаса Манна.
Европейские звезды, обустроившиеся в Голливуде задолго до меня, не имели никаких причин завидовать дебютантке, у которой еще неизвестно как сложится карьера. Я познакомилась с Адольфом Менжу. Он был моим партнером по моему первому американскому фильму („Марокко“). Остальные замыкались в узком кругу друзей. В гости друг к другу ходили редко. В первый год я снималась в двух фильмах; требовалось учить текст, быть готовой к бесконечным примеркам, целый день фотографироваться, часами позировать. Вечерами мне надо было выслушивать инструкции фон Штернберга и исправлять всевозможные недочеты в выученном наизусть тексте. А еще мне необходимо много спать. Я не чувствовала, что работа такая уж „тяжелая“. Я умела выполнять тяжелую работу. Передо мной стояла совершенно ясная задача: как можно полнее удовлетворить фон Штернберга и оправдать его ожидания. В этом и состоит труд актрисы. В одном фильме вам достается роль вульгарной шлюхи; в другом вы играете элегантную даму. Осанка, интонация, грим, платье и выбор точки съемки помогут вам создать самые противоположные характеры. Играя в „Голубом ангеле“ девицу из низов, я в это же самое время каждый вечер выходила на сцену в роли светской женщины.
Я была слишком хорошо воспитана (чтобы вступать в яростные споры с режиссерами). За исключением Фрица Ланга, все постановщики, с которыми я работала, становились моими друзьями — Фрэнк Борзедж, Рене Клер, Билли Уайлдер. Когда я начну сниматься в вестернах на студиях „Юниверсл“, получится точно так же. (Марлен говорит о „Юниверсл Стадиз“). Сперва я полагалась на выбор фон Штернберга. Он был моим хозяином. А я — счастливой марионеткой. /Потом/ мне посчастливилось встретиться с самыми даровитыми и талантливыми режиссерами всей кинопромышленности.
Я никогда не работала с Чаплином. Я была с ним знакома. В жизни он ничуть не был смешным. Он обожал, ну просто боготворил собственную персону и свои триумфы. Ни одной симпатичной черточки я в нем не находила. Настоящими актрисами были Джоан Кроуфорд, Кэрол Ломбард, Джин Харлоу, Бэтг Дэвис. Что до остальных… Они были дамами любезными и обыкновенными: ни одна из них не была похожа на те роли, что им все время доставались. Тайна была сыграна, но не прожита. Мужчины, за исключением Джона Бэрримора, не блистали ни умом, ни талантом. В кино их пригласили, польстившись на внешность… /Гэри Купер/ не был ни умен, ни образован, но он походил на всех киноактеров, выбранных за их красоту, а это, в конце концов, ценилось больше, чем мозги, способные производить мысль… Актеры кино не отличались творческими амбициями, там царила одна суета. /…/ Шарль Буайе был человеком меланхоличным, интеллигентным и вследствие этого оказался одиноким в чужой стране. /…/ Если уж эмигрируешь, принимай и хорошее, и не слишком хорошее.
/…/ Фильм снимается кусками. У вас очень много времени, пока камеры подготовят к съемкам следующего эпизода. Все замыслы, которые у вас были, — побоку. Надо внимательней слушать, смотреть, выполнять распоряжения. Это словечко „символ“ (которое ко мне приклеилось) не повлияло на мой внутренний мир. Только позже, когда его стали использовать в прессе, оно наводило на меня тоску. Не знаю я и того, откуда взялось понятие „тайна“. /…/ Те близкие друзья, какие у меня всегда были, не обязательно принадлежали к миру кино. Хэмигуэй, Ноэл Коуард, Кеннет Тайнан внесли в мою жизнь столько радости и воодушевления, что о большем и мечтать-то нечего.
Помимо фон Штернберга, я работала и с Фрэнком Борзеджем. Он был самым даровитым и внимательным из режиссеров. Его распоряжения были одновременно и строгими, и ясными, и простыми для исполнения. „Желание“ — фильм в его постановке, в котором я снималась, — стало одним из самых значительных успехов десятилетия. /…/ Я ждала указаний, прежде чем осмеливалась открыть рот. Как можно было возражать Билли Уайлдеру или Эрнсту Любичу? Перерывы я охотно использовала, чтобы продвинуться в своем интересе к фотосъемке. Каждый день я старалась узнать что-то новое о работе оператора. /…/ Все фильмы фон Штернберга были исключительно его творениями. Быть может, он когда и брал в расчет мои замечания и мою манеру, но в основном именно он определял, как должен себя вести и что испытывать мой персонаж. /В промежутке между фильмами/ я вела нормальную жизнь: домохозяйка, мать, я присматривала за прислугой, помогала тем, кто в этом нуждался, подписывала корреспонденцию, которой занимались две мои секретарши. Я жила не в большом городе, а в Голливуде. В отличие от больших городов, там не было ни серьезных концертов, ни премьер. Мы были далеки даже от Лос-Анджелеса. /…/ Вечерами я читала французские и немецкие книги. В ту пору моя совесть была чиста. (Я общалась с людьми из интеллигенции…) /…/ Иногда таких людей привлекала в нашу деревню возможность хорошо подзаработать. Не слишком часто! /Эрих Мария/ Ремарк был не просто кометой, которая пронеслась и улетела. Он остался на долгие месяцы, и его потребность во мне все больше места занимала и в моей жизни тоже. Мой природный оптимизм подпитывал его трагический дух. Он боялся, что писанина, как он говорил, опустошит его. В этом крылась причина его непроходящей тоски. Хрупкая душа в хрупком теле. Я никогда не встречалась с Гретой Гарбо. /…/ Я стала американкой, только прожив там пять лет. Это было в соответствии с законами. Я запросила гражданство после первых выступлений Гитлера и после того, как он обнародовал свои планы. /…/ Да, /Геббельс/ ходатайствовал о моем возвращении. Я ничего не ответила. Возвращаться в Германию или нет — тут для меня ни секунды колебаний не было. В Америке мы были хорошо информированы. /…/Я никогда не отличалась амбициями. Мой долг — вот в чем состояла моя амбиция. /…/ Я помогала жертвам нацизма скрыться и обрести убежище в Америке. После этого как плохо бы я поступила, вернись я туда. Это означало бы выглядеть эгоистичной и суетной… Только антинацистские убеждения, и притом горячо и навсегда антинацистские. (После Пёрл-Харбора…) Нам, актерам, случалось выступать и перед военными, на чужой земле. Так поддерживать их боевой дух — это для меня всегда было долгом сродни религиозному. /…/ Когда представился случай, я начала развлекать американских солдат. И не я одна. /…/ Я до конца войны оставалась в Европе. Видела такую нищету, какую даже и описать невозможно. Одно наше присутствие вселяло надежду, что пули не просвистят. Иногда мы танцевали с солдатами, если с нами приходил аккордеонист. Их переполняло чувство почтения и восхищения, а все оттого, что им довелось повстречаться со знаменитой кинозвездой. Нашу группу не отправили ни в Англию, ни в Нормандию. Но мы принимали участие в битве при Бастони. Да, все мы в те дни „труса праздновали“. Все! Моей задачей было развлечь солдат на чужой земле и дать им немного повеселиться, чтобы они хоть на несколько мгновений забыли свою трагическую миссию».