&B! Еще на одном столике были разложены таблетки, витамины, снотворные. По другую сторону низенького столика стояли ведра для отходов. На противоположном конце комнаты — стул, на нем я сидела, когда приходила к ней поработать. От большого окна, расположенного слева, к ней спускались веревки; их можно было привязывать к ее запястьям, чтобы, оставшись одна, она могла задергивать или отдергивать шторы. Устроив все таким образом, доверив ключи по меньшей мере восьмерым, среди которых был и консьерж, она еще поддерживала и в других, и особенно в самой себе иллюзию, что остается хозяйкой своей жизни. Квартира в доме 12 на авеню Монтень была довольно просторной, около 100 квадратных метров. Входить к ней нужно было через широкую прихожую, где стояли кровать и письменный стол; далее была большая гостиная со стенами, сплошь обклеенными фотографиями (с них повсюду смотрел Габен), в которой стояли два больших пианино. Прекрасная кухня, ванная и спальня довершали общую картину. Марлен всегда ругалась со своими хозяевами из-за денег. Когда она сняла эту квартиру, жильцы еще не должны были оплачивать коммунальные расходы; потом закон изменился. Но Марлен с этим не смирилась. Она была так упряма! Ее адвокат занимался этим делом, которое тянулось годами. Ей приходили бесчисленные повестки от судебного исполнителя, дошло до суда, и наконец не осталось иного выхода, кроме как — оплатить коммунальные услуги или быть выселенной. Разумеется, ей следовало бы просто купить квартиру в Париже в те времена, когда у нее было совсем неплохо с деньгами. Один друг посоветовал ей лучше снять: дешевле обойдется. А вот муж пытался наставить ее на иной путь: он рекомендовал купить квартиру в Нью-Йорке. Она доверяла ему так же, как и он ей, — вот и купила за баснословную цену квартиру не в Париже, а в Нью-Йорке. Окна ее парижского жилища на четвертом этаже выходили в сад. Одежда, за исключением стенного шкафа, набитого предметами ее легендарного гардероба, хранилась в подвале. Все эти реликвии можно по сей день увидеть в Музее Марлен Дитрих в Берлине. В первые годы мы занимались делами рутинными; они касались той части ее корреспонденции, которая была не от фанатов — а уж этой она занималась сама; машинопись и фотокопирование свежих страниц ее автобиографии, поиск того или иного предмета, который она когда-то переставила, а он ей вдруг понадобился. Потом она принялась искать другие источники дохода. Два ее агента, француз Эдди Маруани и англичанин Терри Миллер, старались найти для нее новые проекты. Примерно с этого времени она стала просить меня подписывать ее письма моим именем, особенно если они были неприятного содержания. Я же решила, что лучше тут подойдет псевдоним. В молодости я восторгалась актрисой Бэтт Дэвис. А поскольку мое второе имя Элизабет, я приняла имя Элизабет Дэвис, или, точнее, Э. Дэвис. Тогда я еще не знала, что ее сестру зовут Элизабет. Ведь при мне она упоминала о своей сестре не больше двух раз! Сыграв в «Прекрасном жиголо», Марлен снова взялась за редактирование своих мемуаров и исправление немецкого перевода, того самого, что сделал Макс Кольпе. Она любила вспоминать, как Макс Кольпе был спасен из концентрационного лагеря благодаря сумме денег, которые она и группа друзей-актеров отослали в Швейцарию на имя некоего господина Энгеля.
Ее старый друг, журналист Поль Джьянноли, выступал посредником между Марлен Дитрих и издательством «Грассе», с которым она подписала контракт на издание своей книги.
Что касается одного из ее последних профессиональных проектов, документального фильма, снятого о ней Максимилианом Шеллом, братом актрисы Марии Шелл, то она согласилась в нем участвовать, однако отказавшись появляться на экране. Чтобы скрыть инвалидность, она оделась в тренировочный костюм и переместилась в гостиную на вертящийся стул, сказав, что во время оздоровительного бега трусцой повредила себе бедро… Ее в этом фильме и не видно, слышен только ее голос. Звучат ли слова по-английски или по-немецки — все равно можно понять, что это голос алкоголички, агрессивной и порой жестокой. Наши с ней разговоры никогда не выходили за пределы дружеских отношений. Я ни на секунду не забывала, что передо мной старая женщина, достойная скорее жалости, чем критики, но у меня еще стоит в ушах тон, каким она разговаривала со мной — со мной, ухаживавшей за ней так, как я не ухаживала за собственной матерью, скончавшейся в столетнем возрасте.
Марлен: Вы знаете, как называется транквилизатор?
Норма: Нет, не знаю. Думаю, что искать следует среди вот этих, и называется он «экванил».
Марлен: Позвоните аптекарю и попросите его отыскать для меня одну упаковку. Скажите, что зайдете за ней завтра после обеда.
Норма: Может быть, взглянуть еще в коридоре?
Длинный коридор в квартире между прихожей и спальней Марлен вмещал два стенных шкафа с одной стороны и множество ящичков с другой, все было набито разными лекарствами.
Марлен: Вы что, НЕ ХОТИТЕ звонить аптекарю? Я ему сама позвоню; у меня есть его номер телефона.
Норма: У меня тоже. Разумеется, я сейчас позвоню.
Через несколько минут:
Норма: Я позвонила. Есть лекарство, которое называется «теместа». Аптекарь отложил для вас парочку упаковок.
На следующий день:
Норма: Вы приняли теместу?
Марлен: Я говорила с Марией. Моя дочь отсоветовала покупать это лекарство, оно тоннами лежит в коридоре. Она еще прибавила: «Если бы Норма захотела, она давно бы все нашла в коридоре». (Эту фразу она повторила трижды, как будто пластинку заело.)
В конце концов таблетки мне разыскала ее прислуга, крошечная португалка.
Как я уже упоминала, я крупно ссорилась с Марлен Дитрих трижды, однако она относилась к той породе людей, которых не бросают, невзирая на все несправедливости, на какие она могла оказаться способной. Просто хочу напомнить, что любила ее и никогда не сомневалась в ее любви-дружбе ко мне и к моему мужу. Вечное тому свидетельство — письма, фотографии с дарственными надписями, стихи. Процитирую в этой главе лишь одно из таких свидетельств, прочтите вот это:
«Дорогая любовь моя, я не нахожу слов, чтобы отблагодарить вас за вашу заботу. Я всего лишь простая кухарка, готовая вас обслуживать. Ха, ха… Марлен».
А вот еще, по-английски:
«И снова Норме, служительнице любви. Марлен!»
Я храню великое множество подобного.
Первая ссора между мной и Марлен случилась через два с половиной года после нашей первой встречи. Повторю, что она большую часть времени не покидала постели и, выпив несколько стаканов виски, становилась агрессивной. В тот день, едва мы спокойно приступили к работе над ее мемуарами, она вдруг произнесла очень строгим голосом: «Ваш муж сумасшедший». Это были всего лишь слова, повторенные за Луи Бозоном, но я тотчас поняла, что, уж не знаю зачем, она решила вызвать меня на ссору. Все, кто хорошо со мной знаком, знают, что не стоит трогать Алена Боске; это было так еще при его жизни, это так и теперь во всем, что касается его памяти. Я тут же, на полуслове прервала работу, резко поднялась и сразу ушла, не сказав ни слова. Нашей разлуке еще не исполнилось и недели, как Марлен позвонила мне и попросила вернуться. Я согласилась. Мы снова обратились к работе. Она жила в одиночестве, почти граничившем с тоской. Только вообразите себе эту женщину, которая видела мир у ног своих, была символом земной красоты и теперь, чтобы оставить о себе эту самую память-легенду, скрывала себя, как будто стала чумной.
Вторая наша ссора — около 1981 года — была еще тяжелей. Теперь она так же, ни с того ни с сего, нанесла оскорбление и мне. Я не стерпела и перестала приходить на авеню Монтень. Потом меня устроили на работу на полставки в секретариат американского посла. Я использовала эту должность, чтобы набрать побольше пунктов, необходимых для американской системы социального страхования! Когда Марлен снова нам позвонила, ей ответил Ален. Вот каким было начало их телефонной дружбы. (Об этом Ален Боске в 2002 году выпустил книгу «Марлен Дитрих. Любовь по телефону».) Марлен любила поэтов. Более того, уважала людей, воевавших в американской форме. Уточню — поэт Ален Боске был единственным французским писателем, которому довелось повоевать сразу в трех армиях, в бельгийской, французской, американской. К тому же он еще и говорил по-немецки. Сняв трубку, он заговорил с ней на ее родном языке. Она сказала: «Вы говорите в точности как мой муж! У вас берлинский выговор!» В конце концов я помирилась с ней при условии, что она больше не будет платить мне за труд. Да и то сказать — она ведь и платила-то сущие гроши!
В третий раз то же случилось в 1986-м. Тут уж я не стерпела, и наш взаимный бойкот продолжался много-много недель. Я пишу «бойкот», потому что со временем все это не кажется мне достойным того, чтобы воспринимать всерьез. Но прошу покорно поверить, что жить в тени женщины с характером императрицы — это провоцирует на вспышки гнева. Она не постеснялась подключить моего мужа (в психологии она разбиралась прекрасно), и, что интересно, именно преодолев эту размолвку, мы стали настоящими подругами. «Я никогда не оставлю вас», — сказала я ей, когда окончательно поняла ее тоску и смятение. С тех самых пор она вела себя со мной так, как любила вести себя со своей дочерью. С дочерью, отказавшейся перевезти ее к себе в Нью-Йорк. При этом они каждый день перезванивались, но не потому ли, что эти разговоры Марии были нужны как материал для ее книги о матери? Марлен обожала свою дочь, а та ее ненавидела. А ведь надо отметить, что, в отличие от голливудских звезд, которые никогда не появлялись с детьми, Марлен приводила дочь на съемки и даже пробила ей роль маленькой Екатерины Второй в своем шедевре «Кровавая императрица». Когда я познакомилась с ней в 1978-м, она высказывалась о матери в таком роде: «Моя мать только о себе и думает», «Эгоцентричная», «Это всего лишь пьяная старуха»… Справедливости ради замечу: под самый конец жизни и по совету одного друга Марлен стала пить меньше виски и больше вина. Ей стало лучше, но замечания Марии меня шок