ировали до глубины души.
5. Женщина как все?
Послушать Марлен, так ее мечтой было в перерывах между съемками жить жизнью простой и счастливой женщины. Я со своей стороны могу говорить только о последних ее пятнадцати годах, но, когда я познакомилась с ней, она была еще достаточно боевой, чтобы ухаживать за домом. Я так и не узнала, почему она ненавидела срезанные цветы и обожала всевозможную зелень. Ведь ей, остававшейся, как теперь говорят, «всенародным кумиром», люди посылали цветы по любому случаю. Например, к девяностолетнему юбилею в 1991 году она получила их со всего мира и не нашла ничего лучше, как отдать нам, Алену Боске и мне! «Наша квартира стала походить на кладбище…» — писал Ален. Окружавшие нас букеты мы раздавали друзьям, часто вызывая изумление — с чего это их осыпают цветами без всякого повода? Это лишь один пример; было еще много других. Быть может, ее неприятно поражала мысль, что, срезая цветочные стебли и отделяя цветок от корней, его тем самым убивают? Эта мысль часто встречается в еврейской религии: у евреев не принято приносить цветы на кладбище; а ведь Марлен всегда выражала к евреям живейшую симпатию, несмотря на однажды высказанное мне сомнение в существовании Бога. Начиная с 1977 года она перестала ездить с гастролями, отнюдь не потому, что ее разлюбила публика, скорей наоборот, однако шейка бедра, треснувшая при падении, причиняла ей боль при ходьбе, и она не могла держаться на сцене. Нет нужды говорить, как круто изменилась ее жизнь — ведь теперь все ее доходы будут только от возможной продажи прав и пенсии. И, как нам уже известно, Мадемуазель Дитрих испытывала нужду в деньгах. Когда ей поступило предложение сниматься в «Прекрасном жиголо», она связалась со своим другом Маго, чтобы именно он нарисовал платье, которое она могла бы надеть. Он приехал из Швеции, и споры о ее костюме длились больше недели. Он подготовил эскизы, которые ему пришлось довольно часто исправлять — столько было замечаний. Она проявляла требовательность и была неуступчива. Почему чулки непременно должны быть золотого цвета? У меня случайно нашлась пара таких, которые я ни разу не надевала; я предложила их ей. На первой же примерке она очень высоко задрала передо мной юбку: ей уже перевалило за семьдесят восемь, а ноги все еще были великолепны. А незадолго до этого ей взбрело в голову, что я должна написать синопсис к «Прекрасному жиголо»… Что и говорить, не мое это дело, но разве можно отказать Марлен Дитрих? Я написала сценарий, и она вся погрузилась в эту роль, которую божественно сыграла в последний раз в жизни. Когда съемки были уже закончены, она потребовала переснять сцены, казавшиеся ей неудачными. Режиссер, Дэвид Хэмминге, воспротивился этому. А играть было единственной подлинной страстью Марлен. И вот, утешая себя, она заново сыграла целый эпизод для меня одной, исполнив чудесную песню из фильма, прохаживаясь по прихожей своей квартиры, словно по сцене или съемочной площадке. Я была до глубины души потрясена, глядя, как эта павшая богиня силится схватить на лету кусочки своей облетевшей славы ради одной зрительницы. Несмотря на природное целомудрие и отвращение к бахвальству личной жизнью (она полагала, что это может повредить ее легенде) и поскольку я занимала при ней положение доверенного лица, ей случалось рассказывать мне о Жане Габене. Когда он умер — в 1977-м, вскоре после смерти ее мужа Рудольфа Зибера, — она сказала: «Я потеряла обоих своих мужей». Как известно, она была всегда замужем только за Зибером, отцом Марии, но сейчас уже понятно, что мужчиной всей жизни был для нее Габен — в том смысле, в каком женщине может посчастливиться встретить именно того, кто сделает ее настоящей женщиной. Думаю, меня поняли. Он называл ее «Великая». Марлен хранила вырезки из газет, где шла речь о Габене. Она очень восторгалась им, а расстались они, когда она уехала в Соединенные Штаты сниматься. Ей было сорок. В этом возрасте она не могла родить ребенка от Габена, а он-то хотел этого больше всего на свете. Он и женился на очаровательной молодой особе, так похожей на Марлен! И у них общие дети были; Марлен имела случай увидеть Габена с его будущей женой. Какой шок она испытала… Я еще вернусь к разговору о Габене. Не стоит забывать, что Габен был одним из самых знаменитых соблазнителей французского экрана. До войны — «Красавчик», «Пепе Ле Моко», «Набережная туманов», «День начинается», после войны — «Мария из порта», «Облава на блатных», «Время убийц», «Правда о малютке Донж» и много других картин. Габен и Дитрих вместе — это было и невероятно, и великолепно. А какой соблазнительницей была Марлен! Роковая красавица, которая хотела быть как все. Но потом, наверное, профессия для обоих перевесила счастье. Это только пара слов о Габене — о нем подробнее в следующей главе. Как-то Марлен показала мне серебряный портсигар; она хотела продать его, но я заметила надпись, выгравированную с внутренней стороны, которую она хотела стереть: «Чтоб тебя, чтоб тебя, чтоб тебя…» Это ей подарил Габен! Так я и не знаю, что сталось с этим портсигаром…
Она чудовищно много писала: стихи появлялись дюжинами. Одно из самых трогательных она посвятила Марии, своей единственной дочери. Большинство стихов окрашены печальной и разочарованной интонацией. Как-то в летнее воскресенье, когда Париж опустел, я зашла к ней без предупреждения, просто так. Когда я вошла, вся квартира утопала в дыму. Я, конечно, побежала к ней и увидела ее лежащей, откинувшись на подушки, в ожидании смерти. Я тотчас же распахнула все окна. Тогда она рассказала мне, что, поставив подогревать еду на электроплитку, заснула и проснулась от запаха сгоревшей кастрюли. Она бросила на плитку бутылку с водой, вот почему и было так дымно. Но электроплитка при этом свалилась на пол, который тут же охватил огонь. Еще несколько минут — и все было бы кончено… В другой раз, в июне 1991 года, когда почти все уехали отдыхать, она позвонила мне уже после семи вечера и сказала совершенно потерянным голосом: «Какой-то человек вошел ко мне в комнату и принялся меня фотографировать. Он ушел, только когда я сделала вид, что вызываю полицию». Она была в такой панике, что я пообещала тотчас же прийти. Я жила тогда в пятнадцати минутах ходьбы от нее. Прежде чем подняться к ней, я пристала с вопросами к консьержу, смазливому малому, он иногда оказывал всякие мелкие услуги Марлен. Тот заверил меня, что никто, абсолютно никто не входил в дом и не выходил из него. Я спроста подумала было, что у нее случился кошмар или она всю эту сцену себе нафантазировала. Рассказывая об этом, она упоминала о многих подробностях; когда она увидела незнакомца, фотографирующего ее в ее же спальне, пока она преспокойно смотрела телевизор, ее охватил настоящий ужас. Ей удалось вновь обрести присутствие духа, лишь накинув себе на лицо салфетку. Она сделала вид, что нетвердой рукой собирается позвонить в полицию, но не находит очков. Потом этот тип ушел, успев сделать дюжину снимков. Что для нее сейчас сделать — позвонить в полицию? Нет! Ведь тогда полицейские увидят, в каком она состоянии… Она набрала номер дочери в Нью-Йорке, рассказала ей о происшествии, но предать такое огласке — ни за что на свете. Уходя, я снова наткнулась на консьержа. Я заявила ему, что столь бесцеремонное вторжение к старой беззащитной даме называется преступлением и я сообщу в Интерпол. Он взглянул мне в лицо невинными большими глазками. Когда я ушла, Марлен попросила его подняться к ней и подвинуть холодильник так, чтобы загородить им дверь черного хода, которая была в кухне. На следующий день этот консьерж исчез. Стало известно, что он употреблял наркотики и, естественно за деньги, «дал взаймы» фотографу ключ. В это время один из внуков Марлен меньше чем за пару дней вышел на немецкий журнал, в который попали эти снимки. Он вместе с матерью приехал в Европу и постарался заполучить фотографии, поторговавшись с редактором. Тот согласился. Взамен попросил только об одном — сделать интервью с Марией, что послужило бы доказательством его честности. Он уверял, что не видел лица фотографа, поскольку тот приходил в маске. На следующий день Мария вручила фотографии матери. Не всегда она бывала плохой дочерью.
С тех пор здоровье Марлен Дитрих сильно ухудшилось. Все-таки ей было уже девяносто. Она больше не чувствовала себя в безопасности, а дочь, как мы знаем, не пожелала взять ее к себе в Нью-Йорк. Средств оплачивать полный рабочий график служанки или сиделки тоже не было. Все ее друзья или умерли, или не имели возможности приютить ее у себя. А те, кто еще мог бы ей помочь, отказывались от встреч с ней. И вот у нее не осталось в Париже никого, кроме меня. Последние месяцы были особенно тяжкими, как для нее, так и для меня. Зубы выпадали, а она никак не хотела обращаться к дантисту; мучила ее и катаракта. Я видела ее каждый день — но даже при этом она все время мне названивала; то попросит напомнить ей слова песни, которую сама пела миллион раз; то придумает любой другой предлог. Она тосковала; ей необходимо было поговорить с подругой. Она продолжала думать, как бы раздобыть денег, беря взаймы решительно у всех, в том числе и у меня; запрашивала об этом нескольких старых друзей в Голливуде, однако ответа не получила, не последовало даже отказа. Потом, через некоторое время после вторжения к ней в комнату, у нее случился первый приступ. Вечером мне позвонила ее прислуга; я побежала к ней — бедная женщина сидела на полу, прислонившись к кровати. Прислуга и еще несколько работников дома, иногда проведывавших Марлен, стояли вокруг, уставившись на нее, и ровным счетом ничего не делали. Я попросила помочь перенести ее в постель и позвонила врачу. Падая, Марлен бедром наткнулась на разбитый стакан и сильно порезалась. Рана, серьезная, требовала наложения шва. Это было сделано. Прошло еще много дней, и вот хирург приехал к ней опять, собираясь извлечь нитки. Он появился с опозданием минут на двадцать. Марлен, всегда худший враг самой себе, не впустила его. Должна была пройти целая неделя, чтобы ей наконец стало ясно — нитки необходимо извлечь под угрозой развития заражения. Это вызвался проделать один из ее лечащих врачей, но, поскольку теперь это представляло уже определенные трудности, я, ожидавшая в прихожей, слышала, как несчастная Марлен кричала от боли.