Несмотря на неустроенность своих финансовых дел, она, если только не находилась под влиянием алкогольных паров, проявляла и участие, и внимание, а очень часто и почти абсурдное великодушие. Бывало, узнав, что Ален Боске, я или любой из ее близких друзей заболели, она отправляла им свои лекарства с рекомендациями, как их принимать. Когда ее прислуга собралась в отпуск в Португалию, она оплатила ей поездку. Я стараюсь придерживаться строгой истины в моем рассказе, то есть того, в чем уверена сама. Большинство претендующих на достоверность биографий Марлен были сочинены паразитами, списавшими все с других книг, или пересказывавшими сплетни, или вообще писавшими невесть что, лишь бы их книга продавалась. Могу привести типичный пример такого ее великодушия — это очень характерная историйка. Ален Боске обожал лошадиные бега. Как-то он захотел съездить в Англию, чтобы хоть раз в жизни побывать на дерби в Эпсоме. Я попробовала забронировать номер в отеле за несколько недель до отъезда, но безуспешно. Позвонила даже знакомым в американском посольстве в Лондоне — не помогло и это! В конце концов я связалась с великим художником Матта, жившим в Лондоне, и ему, нашему другу, удалось найти для нас номер в недорогой гостинице. Когда я рассказала это все Марлен, она спросила: «Но почему же вы не обратились ко мне? Я могу снять комнату в хорошем отеле». На следующий день она сообщила мне, что забронировала для нас номер в отеле «Савой», знаменитой гостинице, где она жила, когда приезжала работать в Лондон. Ален был очень благодарен, хоть и сомневался, что нам удастся остаться там надолго. Я аннулировала нашу первую бронь, и — в дорогу, в «Савой»! Нас разместили в великолепном сьюте, и мой муж заключил, что нам есть где провести пару ночей. А когда пришла пора платить, директор сказал: «О нет! Мисс Дитрих попросила, чтобы мы приняли вас как ее гостей».
27 декабря 1991 года «мисс Дитрих» отметила свое девяностолетие. Уж не знаю, как это назвать, — но привожу его ниже, то «открытое письмо», которое ей написал Ален Боске. Это письмо, без сомнения, было самой последней большой радостью в ее жизни, ведь она, напоминаю вам, умрет 9 мая следующего года.
«Одно лишь время стареет. Вы же, дорогая Марлен, неизменны. Одно лишь пространство сужается и давит. Вы же, дорогая Марлен, вне его: наблюдая за всем со стороны, постигшая суть мира, но решившая никого до себя не допускать. Несколько недель назад в телефонном разговоре вы протестовали против высших почестей, оказанных останкам Ива Монтана. Разве у нас нет героя, более достойного поклонения? И вот это значит, что никогда, с вашей твердой и разрушительной ясностью ума, вы не уступите соблазну легких увлечений, изнеженной слабости, безрассудным слезам. Подлинная цена людей и вещей, измерение душ, все это известно вам так, как знакома вам и совесть с ее бесчисленными хитростями и уловками. Четыре дня назад вы прислали мне слова старинной немецкой песенки: что-то вроде народного стишка с привязчивым рефреном: „Да как же без тебя счастливой мне назваться?“ Вот они, пламень и пепел любви, которые вы так искусно взращиваете в сердце своем! Для любимого человека — не так ли? — надо быть готовой на все — пройти пешком Сахару, даже если на вас высокие каблуки и вечернее платье, органди, голубой песец или золотые блестки. Позавчера, как и каждый месяц, я получил от вас огромный букет цветов: оттого, что вы не любите зрелища этих погубленных роз, как сказали бы вы сами, тех роз, что оставляют у дверей ваших блаженные обожатели, маньяки или искренние и глуповатые фанаты, пусть даже среди них и попадаются подчас государственные мужи. Зачем же истреблять природу под предлогом желания вам понравиться? И в это утро еще одно ваше фото прибавилось на моем столе к тем, что я заботливо храню: да не коснется забвение самого неотразимого лица нашей эпохи. Я думаю о той триаде существ, какая вмещается в вас, — сложная, однако несомненная. У женщины есть свои приятные минуты, как вы сами говорите: вас лелеяли, и вы тоже умели любить других, как в дни славы, так и в дни скорби. Вы никогда не отрекались от долга нетерпения сердца: вы всегда женщина страстная, но, если понадобится, проявите и резкость. Берлинские годы научили вас видеть за люстрами и астрагалами силуэты виселиц. Вы прошли сквозь бурю и штиль, нигде не задержавшись и ни о чем не жалея; главным было поддержание облика непрестанно работающей богини или любовницы, которая идет к пониманию непостижимого; что при этом не помешало вам в свободное время кухарничать и до блеска драить тарелки. Однажды я сказал вам, что воплощенная в вас любовная разносторонность выражает благородство желания. Вы тогда ответили мне так: „Скажи вы мне это во времена Эриха Марии Ремарка, — он бы набил вам морду“. Но потом добавили: „Или стал бы вашим лучшим другом“. А второе существо ваше заполонило экраны, альбомы и мемуары. Однажды утром, тем утром, исполненным опустошительных сомнений, вы заявили мне: „Актриса? Я знавала столько актрис моего поколения, которые были лучше меня“. Это весьма спорно. О большинстве из них, от Гарбо до Кроуфорд и от Бэтт Дэвис до Вивьен Ли, можно сказать, что они более или менее входят в роль, так что им веришь, пока смотришь фильм. Вам же недостаточно казаться роковой женщиной или пройти проторенной дорогой — нет, все персонажи, победившие жизнь или отчаявшиеся в ней, живут в вас. Кровавая императрица становится вами и растворяется, теряется в вашей магии. На занозистом полу салуна вы не деретесь с другой женщиной: нет, вы ее уничтожаете, да так, что пять лет спустя невозможно и следа ее найти. Эта вторая суть вашей натуры не подвластна разуму и еще менее — анализу, невозможно проникнуть в ваши жесты, ваши фразы или в ваши паузы. Вы их упраздняете. Как вы блюдете ваше одиночество! Сколько самых незаметных предосторожностей предпринимаете вы против докучливых фанатов или просто тех, кто по-доброму хотел бы засвидетельствовать вам свое почтение! Ибо любой ценой нужно сохранить вашу легенду. Вы живете вашим мифом. Никому не позволено прикоснуться к нему. Несколько месяцев назад некий тип, вооруженный фотоаппаратом, проник к вам, пользуясь неизвестно какими сообщниками? Мгновенной вашей реакцией было скрыть лицо; и только во вторую очередь пришла к вам мысль возмутиться, разгневаться, позвать на помощь. Вы признаете лишь одну истину: эту самую видимость, которая не подлежит изменениям. В этот юбилейный день я хотел бы послать вам сборник стихов кого-нибудь из тех, кого вы так любите: Рильке, Гете или Стефана Георге. Я мог бы наговорить вам еще тысячу нежных и добрых слов. Но вас обмануть не может никто — ни вы сами, ни вам подобные. Вы знаете, что чествования — услада для тех, кто их устраивает, и крайне редко — для тех, кому они предназначены. В царстве видимостей ваш образ цел и невредим. Уверяю вас, дорогая Марлен, что времени не существует и пространство повинуется нам: повинуется вам».
Как видим, сердечные размолвки, временные разрывы, часто возмущающие гармонию дружбы, не были характерны для отношений большого поэта и очаровательной старой дамы, в прошлом — царицы мира зрелищ. К великодушию Марлен тут нужно добавить еще и верность, а ее нежелание показываться публике было направлено не против других, но против самой себя, продиктованное стремлением остаться навеки прекрасной для любящих сердец, как произведение искусства, которому старость не грозит.
Это произведение искусства когда-то было первоклассной кухаркой. Ее коронным номером, мясным супом с картошкой, сваренным в котелке, она восхищала гостей обедов у Жильбера Беко, где в качестве близкого друга певца бывал и соавтор этой книги. Специальный рецепт она придумала и для Алена Боске — салат с рыбой, — и он так нравился моему мужу, что мне тоже пришлось научиться его готовить. Я со своей стороны готовила для Марлен паштет из шести разноцветных овощей, и она обожала его. Я замораживала его на ночь, помещая в формочку, чтобы застыл, а потом разрезала на манер пирога, подавая к столу. Она светилась от счастья. Да, несмотря на склонность к выпивке, превращавшую ее в злюку, она была женщиной благородной, любящей, заботливой.
Дружба Алена Боске с Марлен была особенной — об этом свидетельствуют записи, которые я сейчас перелистываю. «Она предпочла не назначать дня для нашей встречи, и я премного благодарен ей за это. Марлен Дитрих не намерена даровать мне бренные останки Марлен Дитрих. Мы так навсегда и останемся друзьями, которых связывает один только телефонный провод». Отношения такого рода и позволяли ему выслушивать от нее мысли невероятные по откровенности:
«Уменья властвовать собою, как и мудрости, не существует. Я разлагаюсь, и все тут. Я уже говорю сама не знаю что и вижу кругом одних врагов. Вы знаете, что значит по-немецки каке? Какашка, дерьмо. Старость — это дерьмо. Все остальное вранье. Я дерьмо. Память рушится к чертовой матери. Сказать мне больше нечего. Меня исчерпали всю, до донышка: так ведь, кажется, говорят об этом, да? И я всего-то навсего очень глубокая старуха, которая, правда, иногда чистит перышки, просто чтобы доказать, что она еще не совсем мертва. Большую часть жизни я прожила рядом с существами необыкновенными. Они не похожи на тех, кто живет „как положено“. Они волнуют вас перекличкой умов, они не любят возражений — и Даже запрещают их вам, — но их фантазия вас воодушевляет, а их воображение тотчас ослепляет. Еще они требуют повиновения и благоговения. Как и чувства юмора, и я всегда была счастлива одарить их всем этим. Особенно счастлива быть ими избранной, достойной их внимания, дарованного мне времени и их ухаживаний. Вот одна из причин, почему я считаю, что моя жизнь удалась».
Придя в ярость от известия, что Бэтт Дэвис только что получила орден Почетного легиона (1987), Марлен написала Франсуа Миттерану, чтобы сказать ему, что раньше награждали тех, кто жертвовал собой во имя страны, а теперь эту орденскую ленту вешают на кого попало. И чтобы напомнить, что ей де Голль вручил орден лично… Чтобы его заслужить, добавляет Марлен, она на фронте выступ