– Вы можете в это поверить? Там, в холле, Дональд Трамп.[15]
– Дональд Трамп? – переспросила Дженни. – Не знала, что он в положении.
Трамп сколотил многомиллионное состояние на продаже недвижимости и наделал много шуму, когда несколько лет назад переехал в Палм-Бич и обосновался в просторном поместье, которое ранее принадлежало Марджори Мерриуэзер Пост, единственной наследнице империи своего отца, Чарли Уильяма Поста, компании по производству сухих завтраков. Поместье называлось Mar-a-Lago, что в переводе означает «От моря к озеру». Оно занимало территорию около семи гектаров от побережья океана до Берегового канала. Там даже имелась площадка для гольфа с девятью лунками. Если встать в конце нашей улицы и посмотреть на другой берег канала, то можно увидеть возвышающиеся над пальмами остроконечные башенки особняка с 58 спальнями, который был построен в мавританском стиле. Трампы и Грогэны были почти соседями.
Я включил телевизор и узнал, что Дональд и его девушка Марла Мэйплз стали счастливыми родителями девочки, которую назвали Тиффани; она родилась немного позже, чем мой Конор.
– Нам надо пригласить их, чтобы наши дети поиграли вместе, – сказала Дженни.
Из окна мы наблюдали за суетой телевизионщиков, которым не терпелось запечатлеть Трампов с новорожденной на руках при выходе из больницы. Марла с наигранной застенчивостью улыбалась на камеры, глядя на малышку; Дональд приветственно махал рукой и бойко подмигивал.
– Я чувствую себя великолепно! – крикнул Трамп репортерам, и они укатили в роскошном лимузине.
На следующее утро, когда настало время отправляться домой, миловидная санитарка на пенсии, которая безвозмездно работала в больнице, вывезла Дженни и Конора в кресле-каталке через вестибюль и автоматические двери на крыльцо, залитое солнечным светом. Здесь уже не было ни съемочных групп, ни передвижных студий со спутниковыми тарелками, ни звукового сопровождения, ни репортажей в прямом эфире. Только мы и пожилая санитарка-волонтер. Хотя меня никто не спрашивал, но я тоже чувствовал себя великолепно. Не только Дональд Трамп раздувался от гордости за свою дочь.
Санитарка и Дженни с ребенком ждали, пока я подгонял машину. Прежде чем положить новорожденного сына в детское сиденье, я поднял его высоко над головой, чтобы малыша увидел весь мир (если кто-нибудь наблюдал за нами), и произнес:
– Конор Грогэн, каждая твоя частичка столь же уникальна, как у Тиффани Трамп, никогда не забывай об этом.
Глава 15Ультиматум Дженни
Эти дни должны были бы стать счастливейшими в нашей жизни, и во многом они такими и были. Разница в возрасте у наших сыновей была 17 месяцев: один только родился, а второй уже начал ходить. Дети принесли нам глубочайшую радость. Однако депрессия, обрушившаяся на Дженни за время, проведенное в постели, никуда не исчезла. Несколько недель у нее было прекрасное настроение. Она легко справлялась с новыми обязанностями, поскольку теперь на нее легла ответственность за две жизни, которые целиком зависели от нее. Но временами она без внешнего повода становилась угрюмой и подавленной, словно ее обволакивал туман грусти, который не рассеивался по нескольку дней. Мы оба устали от недосыпания. Патрик по-прежнему будил нас по крайней мере один раз за ночь, а Конор часто плакал, требуя, чтобы его укачали или покормили. Нам редко выпадало больше двух часов непрерывного сна. Бывали ночи, когда мы становились похожи на зомби и бесшумно передвигались по дому со стеклянными, невидящими глазами: Дженни спешила к одному ребенку, я – к другому. Мы вставали в полночь, затем в два, в половине четвертого и еще раз в пять часов утра. А потом наступал рассвет, возвещавший начало нового дня, который приносил новые надежды и огромную, до боли в суставах, усталость, и все повторялось сначала. Из конца коридора доносился сладкий, радостный голос проснувшегося Патрика: «Мама! Папа! Витиятлл!» – и как бы мы ни старались повернуть время вспять, знали: ночь прошла, и поспать уже не удастся. Я начал варить более крепкий кофе и появлялся на работе в мятых рубашках и с пятнами от детской отрыжки на галстуках. Однажды утром в кабинете я поймал на себе взгляд одной симпатичной молодой сотрудницы. Она пристально смотрела на меня. Польщенный, я улыбнулся ей. Эй, сейчас, положим, я уже дважды отец, а женщины все еще обращают на меня внимание. Но тут она подошла и спросила: «Вы в курсе, что у вас на голове наклейка?»
Но недосыпание – это лишь полбеды. Еще больше хаоса нашей жизни добавляла постоянная тревога за новорожденного. Конор не дотягивал до нормального веса младенца его возраста и плохо усваивал молоко. Все мысли Дженни были поглощены здоровьем ребенка, но он, казалось, не собирался облегчать ее жизнь. Она давала ему грудь, и он жадно сосал молоко. Но потом одним глубоким выдохом срыгивал все съеденное. Дженни снова брала его на руки, и он опять с жадностью сосал и вновь освобождал желудок. Снова и снова кормление повторялось по одному и тому же сценарию, доводя Дженни до исступления.
Врачи поставили диагноз «рефлюкс»[16] и направили на консультацию к специалисту, который дал нашему ребенку успокоительное и протолкнул ему в горлышко зонд, чтобы сделать гастроскопию. В конце концов организм Конора справился с недугом, и малыш набрал нужный вес, но на протяжении долгих четырех месяцев мы тревожились за него. Дженни пребывала в состоянии страха, стресса и разочарования, все это усугублялось отсутствием нормального сна. Она просто не находила себе места. Практически постоянно держала Конора на руках и беспомощно наблюдала, как он срыгивал молоко. «Я чувствую себя никчемной, – говорила она. – Ведь матери должны обеспечивать своим детям все необходимое». Она была как натянутая струна, и достаточно было малейшего нарушения порядка – незакрытая дверца серванта или крошки на столе, чтобы вспыхнула искра, чреватая взрывом.
Надо отдать должное Дженни: она никогда не переносила своего беспокойства на Патрика. И кормила обоих своих детей заботливо и терпеливо. Она отдавала им всю себя. Плохо было то, что ее неудовлетворенность и гнев обрушивались на меня и в особенности на Марли. Она утратила всякую терпимость. Пес стал для нее козлом отпущения и причиной невроза. Каждый его проступок, а их было много, приближал Дженни к истерике. Марли не понимал, что происходит с ней, и продолжал гнуть свою линию со свойственными ему легкомыслием, постоянными проделками и невероятным энтузиазмом. Я купил цветочный кустик и посадил его в саду, чтобы отметить рождение Конора. В тот же день Марли вырвал его с корнем и сжевал. Когда я наконец-то нашел время, чтобы вставить разбитое стекло в дверь, Марли, к тому времени уже привыкший выходить через зияющее отверстие, тут же снова разбил его. Однажды он исчез, а когда вернулся, в его зубах повисли женские трусики. Я даже не стал ломать себе голову вопросом, где он их взял.
Дженни все чаще давала псу прописанные доктором успокоительные таблетки, скорее, для собственного спокойствия, однако страх перед грозами становился сильнее день ото дня. Теперь даже при накрапывающем дождике Марли панически убегал. Если мы находились дома, он попросту приклеивался к нам, пачкая слюной нашу одежду. Если он оставался один, то искал укрытия своими привычными способами: делал подкопы под двери и сдирал штукатурку и линолеум. Чем больше я чинил, тем больше он крушил. За ним просто нельзя было угнаться! Это должно было доводить меня до бешенства, но я знал, что Дженни зла на нас обоих. Поэтому мне пришлось начать маскировать следы его активности. Если находил изжеванные туфлю, книгу или подушку, то прятал улики, прежде чем их находила она. Когда Марли врывался в наш маленький дом, как слон в посудную лавку, я шел по пятам, расправляя ковры на полу, поправляя журнальные столики и вытирая слюну, которую он разбрызгивал по стенам. Прежде чем Дженни успевала что-то заметить, я хватался за пылесос и собирал щепки в гараже, где он снова пытался выломать дверь. Я не ложился спать до глубокой ночи, заметая следы и отчищая грязь, чтобы утром, когда проснется Дженни, малейшее повреждение было исправлено. «Ради бога, Марли, ты что, ищешь своей погибели? – спросил я его однажды ночью, когда он стоял возле меня, виляя хвостом и облизывая мое ухо, пока я пытался залатать очередной погром. – Завязывай с этим».
И вот однажды вечером дело дошло до наказания. Я открыл входную дверь и увидел, как Дженни с кулаками набрасывается на Марли. Она истошно рыдала и колотила его так, будто стучала по барабану.
– Почему? Зачем ты все это делаешь? – орала она. – Почему ты все крушишь?
В этот момент я заметил, в чем провинился Марли: диванная подушка была разорвана, а набивка просыпалась. Марли стоял, понурив голову и расставив лапы, словно пережидал ураган. Он не пытался удрать или уклониться от ударов; он стоял перед Дженни и сносил каждый удар без стонов и жалоб.
– Эй-эй-эй! – закричал я, хватая ее за запястья. – Ну же, остановись. Стоп. Стоп.
Она тяжело дышала сквозь всхлипывания.
– Стоп, – повторил я.
Я встал между ней и Марли и посмотрел в глаза Дженни. Казалось, на меня смотрел посторонний человек. Чужой взгляд.
– Уведи его отсюда, – в ее голосе слышались нотки недавней вспышки гнева. – Уведи его сейчас же.
– Хорошо, я уведу его, – сказал я, – только успокойся.
– Уведи его, и пусть он больше сюда не суется, – повторила она решительно.
Я открыл входную дверь, и Марли выскочил на улицу. Когда я собрался взять его поводок, Дженни добавила:
– Я больше не могу. Хочу, чтобы он исчез. Пусть он навсегда уйдет отсюда.
– Ну хватит, – отмахнулся я. – Ты же не имела это в виду.
– Именно это, – настаивала она. – Я сыта по горло этой собакой. Или ты найдешь ему новый дом, или это сделаю я.
Она не могла так думать. Она любила Марли. Она обожала его, несмотря на массу его недостатков. Да, она была расстроена, ее уровень стресса дошел до крайней точки. Но вскоре она отойдет и передумает. В тот момент мне показалось, что самое благоразумное – дать ей время остыть. И вышел, не сказав ни слова. Марли носился перед домом, подпрыгивая и лязгая челюстями, стараясь вырвать поводок у меня из рук. Он был прежним весельчаком, и на его настроение побои явно не повлияли. Я знал, что Дженни не причинила ему вреда. Должен признаться, временами я лупил его еще сильнее, когда мы играли с ним, и ему это нравилось, поэтому он даже требовал добавки. Терпимость к боли – отличительная черта этой породы; пес состоял и