И мне дороже всей земли
Был тихий горный уголок,
Где жимолостью поросли
Седые стены башни той…
Казалось мне, что красотой
С ней не сравнится ни одно
Созданье рук людских.
Но становилось уж темно
Среди кустов густых…
Мой детский ум был зачарован, Когда рассказывали мне,
О том, кто, на лихом коне
В долины с посвистом суровым
Спустившись, мчался вдоль болот
Туда, за синий Чевиот…
И грозный совершив налет,
Он в эту башню, в замок свой, Вернувшись позднею порой,
Вновь пировал среди друзей
С отважной шайкою своей.
И кажется, что до сих пор
Наполнен шумом серый двор,
И конский топот воздух рвет
Под гулкой аркою ворот,
Решеток ржавых лязг и звон
И — лица в шрамах из окон…
Ах, повести былых времен!
О ведьмах и о колдунах,
О славных битвах и пирах,
О женских чарах и о том,
Кто как умел владеть мечом,
Как от южан спасали нас
Брюс и Уоллес в грозный час,
Когда с холмов шотландских тек
Всех кланов смешанный поток
И алые ряды98 смывал…
Я каждый бой переживал
По многу раз в своем углу.
При лампе, лежа на полу,
И строй отрядов боевых
Из мелких ракушек речных
Выкладывал, передвигал
И весело воображал,
Как рвется в бой шотландский грозный лев, Ряды мундиров красных одолев.
Вновь как живые предо мной
Здесь, у вечернего огня,
Все те, кто вырастил меня:
Владелец статный и седой
Донжона, крытого соломой,
Мой старый дед, хозяин дома,
Он помнил род старинный свой, Со всеми прост и добр был он, Был мудр, хотя и не учен,
И строг и справедлив он был:
Соседей меж собой мирил
Надежней всякого суда.
И слушались его всегда!
Нередко в предвечерний час
Священник сиживал у нас.
Я был, пожалуй, дерзок с ним —С ним, и ученым и святым,
(Еще я мало понимал
И речь его перебивал,
Не к месту шуточки вставлял…).
Я был мальчишкой дерзким, смелым, Был избалован до предела,
Всех Задевал, повсюду лез
И своевольничал, как бес.
Ну, в общем был я сорванцом.
И как, рассудок сохраня,
При воспитании таком
Ждать классицизма от меня?
Помилуй, Эрскин, дорогой!
Высокий стиль, увы, — не мой!
Пускай заботливой рукой
Ты подрезаешь виноград
И стебель розы благородной,
Но жимолость оставь свободной: Пусть ножницы ей не грозят!
И вереск дикий по холмам
Растет, как хочет, тут и там…
Нет, нет, мой друг!
Твоих похвал,
Дававших столько свежих сил,
Я безусловно не забыл,
Меня ты часто ободрял.
Спасибо и за строгий суд
Над неуклюжею строкой,
Над мыслью плоской и пустой,
Но слушай, Эрскин, дорогой,
Не будь с поэтом слишком крут!..
Беги капризнее ручья
Ты, повесть вольная моя!
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ
ХАРЧЕВНЯ
1
День целый длится переход.
Монах ущельем их ведет.
Где, пробегая меж камней,
В березках прячется ручей.
Они свой путь не вдоль реки,
А по горам избрали:
В долинах вольные стрелки
В те времена гуляли.
К добыче, жаждою полны
И злобой вооружены,
На воинов чужой страны
Они б тотчас напали.
Порой с утеса на отряд
Олень бросал пугливый взгляд, Глухарь над вереском взлетал, Лань выбегала из-за скал,
Ловя тревожно каждый звук:
Не зазвенит ли грозный лук?
И куропатка над скалой,
Над каменистою тропой,
Вспорхнув, сверкала белизной.
Прошли вершину Ламмермура.
Их путь лежал на Север хмурый.
В долину к вечеру сошли,
Внизу туманы залегли,
И старый Гиффорд встал вдали.
Их не встречают у ворот:
Никто их в Гиффорде не ждет.
И господина дома нет —
Уехал в Эдинбург чуть свет.
Осталась госпожа одна.
Из осторожности она
Велит не опускать мостов
Ни для друзей, ни для врагов!
Вдруг — на краю деревни — дом, Плющ и бутылка над окном,
И Мармион перед крыльцом
Остановил коня:
В харчевне можно ночь пробыть, Тут будет что поесть, попить
И место у огня.
Все спешились, и сонный двор
Наполнился бряцаньем шпор.
В конюшню лошадей ведут,
Ячмень в кормушки им кладут,
Хозяин бойкий тут как тут,
Хлопочет, ловок, суетлив,
Гостей заране оценив.
3
Шумя, расселись за столом.
Перед огромным очагом.
Огонь харчевню осветил.
Вверху свисает со стропил
Гусей копченых ряд,
Нога оленья, а за ней
Клыкастых вепрей и свиней
Окорока висят.
И утварь всякая кругом
У очага, за очагом —
Всё на своих местах,
И по обычаю тех лет
В харчевне недостатка нет
Ни в копьях, ни в щитах.
И, колыхаясь при огне,
Гуляют тени по стене
Над возвышеньем, где одна
Дубовая скамья видна.
Лорд Мармион на ней сидит,
Хозяин кубками гремит,
И темный эль, густой, как мед, Он весело к столу несет
И расторопно подает.
4
Гудел веселый круг стрелков,
Смех заглушал звучанье слов.
Весельем общим заражен,
Порой смеялся Мармион.
Он в залах замков и дворцов
Был гордецом из гордецов,
Зато в походе мог, как брат,
Привлечь сердца простых солдат…
Солдатам нужен вождь такой,
Который с ними заодно,
Кто славен щедрою рукой,
Кто любит песни и вино,
В кругу красавиц — кавалер,
В боях — всем воинам пример,
Как март, неистов, свеж, как май…
С таким — хоть в самый дальний край, Хоть в Индию, в палящий зной, Хоть в холод Земблы ледяной.
5
Свой посох сжав худой рукой,
Напротив пилигрим стоял,
И капюшон почти скрывал
Лицо в тени густой.
Следил за лордом молча он.
В ответ, нахмурясь, Мармион
Взгляд бросил через стол —
И начался безмолвный спор…
Но, погасив недобрый взор,
Монах глаза отвел.
Веселый гул пошел на спад —
Уже стрелки не так шумят,
Не пьется, не поется им.
Чернобородый пилигрим
Вниманье их привлек,
Так мрачно взор его сверкал,
И так зловеще он молчал!
Соседу на ухо сказал
Испуганный стрелок:
«Святая Дева! Что за взгляд!
Как бледен лик, но как горят
Глаза в тот миг, когда дрожат
В них отблески огня!
Как он на лорда посмотрел!
Я взгляд такой бы не стерпел, Хотя б за это лорд велел
Мне подарить коня!»
7
Но этот суеверный страх,
Что в их сердца вселил монах, Рассеять Мармион хотел:
«Фитц-Юстас, ты б хоть песню спел! —Так он пажу сказал, —
Ужель не знаешь ни одной,
Чтоб скоротать досуг ночной?
Я что-то задремал!»
8
«Охотно, — юноша в ответ, —
Но лучшего певца здесь нет,
Я не порадую ваш слух…
Вот Констант, наш веселый друг, Искусно арфою владел
И лютнею, а как он пел!
Дрозд в светлый Валентинов день, Укрывшись под лесную сень,
Иль лунной ночью соловей —
И те не спели бы нежней!
По чьей вине в недобрый час
Те песни отняты у нас?
Кто слышит их? Скала в волнах?
Или скучающий монах?
Кто их обрек на долгий плен
Средь Линдисфарнских серых стен?
Попробую по мере сил
Спеть ту, что Констант так любил».
9
Напев Фитц-Юстаса звучал,
Как ветер средь шотландских скал.
Он переполнен был тоской.
Нередко я напев такой
Слыхал в Шотландии моей,
Он лился из долин, с полей,
Рождаясь где-то за холмом,
Где колос падал под серпом,
То резкий голос запевал,
То песню дикий хор взвивал,
И я подолгу в тишине
Внимал ей, и казалась мне
Та песня — жалобой людей,
Лишенных родины своей…
И думал я: «С какой тоской
Звучит она в земле чужой,
В Канаде, у озер без края,
В Кентукки, там, где глушь лесная, Иль в Сусквеганне у болот,
Когда изгнанник запоет,
Вернув себе в чужом краю
Хоть в песнях — родину свою!»
10
ПЕСНЯ
Где ты найдешь покой,
Окончишь муки,
Гонимый злой судьбой,
С милой в разлуке?
Вдали от бурь морских,
В роще молчаливой,
Среди цветов лесных,
Под грустной ивой.
Хор:
Пухом ему земля
Под грустной ивой…
Там полуденный зной
Ручьи освежают,
А бури стороной
Вдали пролетают,
Роща глубокой тенью
Горе остудит,
Вовек тебе пробужденья
Не будет, не будет…
Хор:
Не будет, не будет!
И
А где найдешь покой,
Ты, кто деве милой
Сердце разбил тоской,
Кто изменил ей?
В проигранном бою,
В поле открытом
Найдешь ты смерть свою,
В землю не зарытый…
Хор:
Будет он там лежать,
В землю не зарытый…
Орел будет бить крылом
На поле бранном,
А волк злым языком
Кровь лизать из раны,
На вечное презренье
Тебя осудят,
Вовек благословенья
Тебе не будет…
Хор:
Не будет, не будет!
12
Замолк последний грустный звук, Настала тишина вокруг,
Но рыцарь потерял покой,
Задумчив он сидел,
Как будто и его такой
Позорный ждет удел;
В свои раздумья погружен,
Он обо всех забыл,
На стол облокотился он,
Лицо плащом прикрыл…
О чем в тот миг подумал он?
Не знаю я, но убежден,
Что даже тот его вассал,
Который стремя подавал,
За все поместья в час такой
Не поменялся б с ним судьбой!
13
О, совесть, болью горьких дум
Терзаешь ты высокий ум!
Страх душит низкие сердца,
А ты — мучитель храбреца.
И он, с тобой вступая в спор, Преодолеет твой укор,
Хоть и страдает он душой
От ран в борьбе с самим собой.
И улыбнувшись, Мармион