венно, поскольку эти вольные записи появились в составе летописей, видимо, раньше, чем в "Повести временных лет" оказались более приближенные к текстам оригинала договоры 911 и 945 гг. И понять надо именно эпитет "скотий": что он значил вообще в языческую эпоху и какую роль играл в данных упоминаниях.
Удивительно, но набрасываясь на оппонента с кулаками, автор не удосужился посмотреть хотя бы словари Даля, Срезневского, Фасмера. Почти два столетия ученые разных стран ищут истоки слова, означающего во многих языках примерно одно и то же: деньги, богатство, имущество и (очевидно производное) подать, налог. Одним из аргументов норманистов изначально было шведское слово "скатт" — драгоценность, сокровище, клад, а также налог. Но оказалось, что слово это было известно и готам, и древним саксам, и другим германским континентальным племенам в значении именно денег, имущества.
Мое включение в полемику свелось в сущности лишь к тому, что я обратился к трехтомному словарю старой кельтики А. Хольдера, у которого нашел буквальное совпадение с древнерусским, все с тем же значением "имущество, богатство, деньги" (см. "Об этнической природе варягов" в журнале "Вопросы истории", М., 1974, № 11). А специального исследования заслуживает вопрос о том, как деньги стали "скотом" в современном понимании.
Но раньше надо точнее определить функции Велеса. Не случайно, конечно, что в договорах дружину и торговцев сопровождают Перун и Велес. Перун — бог дружинников, Велес — бог торговцев. В X веке дружинник и торговец чаще всего был в одном лице (и дальние походы совершали за моря ради добычи и торговли, а договоры предполагали именно правила торговых отношений). Никакие "стада", конечно, по морям не плавали. Был у Велеса и еще одна функция: он покровитель поэзии. Легендарный Боян в "Слове о полку Игореве" — Велесов внук. Иными словами, его функции те же, что и у римского Меркурия: покровитель торговцев, путешественников, служителей муз (а они чаще всего тоже были путешественниками).
Соответственно в X веке и позднее должность "скотник" означала казначея, а "скотница" — хранилище казны. Под 996 годом в летописи говорится как о достаточно обычном событии — раздачи горожанам подарков "из скотниц кунами". Под 1018 годом новгородцы собирают для Ярослава "скот" кунами и гривнами. И в таком значении эти понятия долго будут существовать. "Скотом" же в современном понимании деньги и прочее имущество станет не сразу. И решение этого вопроса, видимо, подскажет нумизматика.
Дело в том, что, скажем, зверек куница — это меховой эквивалент серебряного динара — "куны" (от латинского "коен" — кованый), зверек бела (горностай) — эквивалент арабского диргема. То есть названия зверьков в данном случае вторичны по отношению к серебряным монетам. А Срезневский собрал внушительный круг источников, свидетельствующий о появлении аналогичного эквивалента для меры богатства — "скота". Таковым стала корова ("от скот же и волов и овец", "полониша скоты и коне, вельблуды и челядь", и т. п.). Хотя по "Русской правде" больше подходил бы вол: как рабочий скот он ценился несколько выше коровы, именно ровно гривну, что равнялось 25 кунам (корова — 20 кун).
Жаль, что серьезные вещи приходится обсуждать на столь несерьезном уровне. Но слишком уж это сейчас актуально. Ведь под флагом "плюрализма" убивается наука и знание, без которых ни один народ в конце XX столетия не выживет. Когда А. Асов пытается впрячь в одну повозку и "Слово о полку Игореве", и "Влесову книгу", и приднепровских славян, и враждебных им земляков праотца Авраама русов, это, как он выражается, "его проблемы". Но вот и А. Канавщиков напористо разъясняет профессору, что фальшивки нужны, и что все "Карамзины" прошлого и настоящего — фальсификаторы.
Фальсификаторов действительно много. Скажем, вся кампания против подлинности "Слова о полку Игореве" так и воспринималась обеими сторонами. Помнится, 30 лет назад Р.В. Фридман, которую я, будучи студентом, весьма уважал за прочитанный курс античной литературы, а она меня — за постоянно задаваемые вопросы, поделилась со мной — уже коллегой-доцентом — радостью: "Какой все-таки Сашка Зимин молодец! Как он ударил по русскому шовинизму!". "Да, — возразил я. — Но памятник-то — шедевр мировой культуры". "Правда, — легко согласилась она. — Надо так ударить, чтобы памятник не пострадал". Такой замысел мне показался нелепостью. И некоторое время спустя пришлось реагировать на книгу Олжаса Сулейменова, где автор "Слова" — половец, сами же половцы — младшие братья "Главного народа".
К сожалению, прав автор и в отношении многих ученых прошлого и настоящего. Скажем, спор норманистов и антинорманистов с самого начала питался не столько научными, сколько политическими соображениями, а потому подавляющая часть материалов в этой полемике не привлекалась (за очень редким исключением, вроде С. Гедеонова). Но в отношении многих оппонентов с той и другой стороны, следовало бы говорить о тенденциозности, а не о фальсификациях: материал практически необозрим и в полном объеме никто и никогда им не владел.
Гораздо серьезней нынешняя ситуация, когда чуть ли не строем наши историки и социологи бросились яростно обличать собственные научные труды (правда, не упоминая себя при этом и не предлагая снять с себя незаслуженно полученные степени и звания). На таком фоне легко расцвести любому шарлатанству, тем более, что для нынешней власти гораздо интересней шарлатаны, нежели ученые. Но это не значит, что науки нет вообще и тем более не значит, что она не нужна вовсе. Все-таки "ложь во спасение" оправдана лишь там, где правда и истина в принципе не допускаются. А замена науки шарлатанством всегда на пользу лишь самим шарлатанам.
Осень 1995-го борцы с "русским фашизмом" не без удовольствия отметили, что лишь 15 % русских сознают себя таковыми. Страшно? Страшно! А почему дело именно так и обстоит? Вот "Вечерка" от 1 сентября (того же года) прокомментировала результаты тестирования выпускников московских школ и сама удивилась: средний бал по истории — "двойка". Зато по английскому языку — аж "четверка". А чего же удивительного, если "двоечников" полно и в самой исторической науке и еще больше около нее? Отсюда и практическая денационализация. И если, по Бисмарку, "немецкий учитель истории выиграл войну с Францией" (в 1870 году), то наш подвел и к Беловежской пуще, и к предательству традиционных друзей, и к ползанию на брюхе перед своими смертельными врагами.
Не будет никакого "возрождения" страны и народа, пока ученые и политики не осознают, чем жил и живет народ, что его делало могучей силой на протяжении веков — отнюдь не безбедного существования. Фальшивыми призывами и посулами можно на время сбить с толку (и сбили!). А пробудить по-настоящему можно лишь, апеллируя к тем историческим реалиям, которыми народ создавался, что порождало его сильные и слабые стороны.
Сказками Шехерезады живет большинство малых народов. Это и комплекс неполноценности, и отчаянные попытки сохраниться как особая этническая единица. Аналогичное мифотворчество "больших" в большей степени их и унижает: вполне достаточно уяснить, благодаря чему они стали большими и почему "большие" нередко превращались в малые и исчезали вовсе. А. Канавщиков отстаивает свое право на фантазию. Мне приходилось рецензировать десятки исторических романов, по большей части именно в рукописях. К чему обычно сводились требования? Фантазируйте в пределах достоверно известных фактов и не слишком модернизируйте эпоху. Поныне считаю непревзойденным образцом изображение Византии VI века в романе Валентина Иванова "Русь изначальная": все достоверно, на высочайшем уровне социологического анализа и современно за счет вскрытия механизма власти во все времена (не говоря уже о художественных достоинствах). А вот когда А. Канавщиков в "Россиянине" (№ 6, 95) женит киевских правителей Дира и Аскольда на дочерях великолукского волхва Мала, вспоминаются Нью-Васюки. "Луки" (еще не "Великие") впервые упоминаются древнейшей новгородской летописью лишь в 1166 году, то есть три века после того, как жили Дир и Аскольд. И хотя как "пригород Новгорода" поселение возникло несомненно раньше, но никак не на три столетия.
А. Канавщиков верно заметил, что сопоставление обычаев полян и других славянских племен свидетельствует об их разных истоках. Только напрасно он делает из полян "ариев", которые у него к тому же настолько человеколюбивы, что не допускают человеческих жертвоприношений. В упомянутой книге Ю. Шилова есть целая глава, посвященная человеческим жертвоприношениям у ариев. При этом он стремится и объяснить, и оправдать этот ритуал. (Для оправдания достаточно сопоставить с нашими временами: "Буря в пустыне" или бомбы НАТО над Сербией, конечно, похлеще.) Но в XIX столетии в спорах норманистов и антинорманистов обычно присутствовал и такой аргумент: у славян человеческих жертвоприношений не было, а у норманнов и некоторых групп русов были. Мы сейчас не будем разбирать, у каких именно, и у русов ли (в канун христианизации обычай этот сохранялся у многих народов Европы и Азии). Отсутствие же его у славян — факт огромной важности, связанный с формами хозяйствования и общежития, которыми и создается национальный характер.
А то, что язычество не изучено — это верно. Но требуется методологический ключ, который позволит размежевать славянское и русское язычество и вычленить то и другое из комплекса индоевропейских верований. Только все это за пределами домашнего спора о "Влесовой книге".
И все-таки. А зачем все эти псевдопроблемы — куда, конечно, надо включить и напористо распространяемые отнюдь не "благоглупости" Фоменко и компании? Цель очевидна: превратить человека (именно русского) в обезьяну. А далее — тех, кто выживет — в клетку.
Феномениана Фоменкинианы
(Предисловие И.А. Настенко к заглавному разделу Сборника Русского исторического общества. Т. 3 (151). М., 2001)
Почему талантливый математик, совершивший немало открытий и получивший заслуженное признание, забросил свои изыскания и более двадцати лет занимается исследованиями, вызывающими сверхнеоднозначную оценку?