Уж и не знаю почему: все уроки по следопытству у меня ограничивались «Лесной газетой» Бианки. Я быстро обернулся за карандашом и бумагой и, подсев на корточки, срисовал пару следов. Получилось похоже. Затем прошел по следу. Кто-то перемахнул через штакетник, метр пятнадцать, пустяк, покружил у медпункта и ушел тем же путем. Я прыгать не стал, калитка есть. Следы вели за околицу и дальше, в поле. Вот что значит иметь хату с краю. И живности-то у меня никакой, кроме Денисова П. И., а вот сподобился, навестили. Я вспомнил ночные страхи. А приспичило бы, вышел до ветру? Хорошо, чайник выкипел.
Холод пробирал глубоко, и я дрожал – куда Филиппу. Но озноб прошел быстрее, чем загудел в печи подкормленный огонь.
А после завтрака я и сам уверил себя, что никакого холода нет.
Солнце оказалось в силе, и снежок таял быстрее, чем рубль. С первым снегом всегда так. Когда я вновь вышел наружу, белый пух оставался только в тени. Даже грязи толком не получилось, мало снега.
Начал я с визита к ВэВэ. Филипп мог и ошибаться. Но увы, учителя на месте не оказалось. Убиравшая с утра баба Фрося на вопрос о здоровье проворчала «ташшит внизу» и нехотя пустила меня внутрь.
Топографическая карта по-прежнему была расстелена на столе. Я рассматривал ее без спешки, внимательно и нашел десяток синих вопросительных знаков, рассыпанных там и сям. Все они были перечеркнуты, за исключением одного – у деревни Самохатки, колыбели отечественного метростроя. Этот вопросительный знак, напротив, был обведен красным кружочком. Из-под карты выглядывал другой листок – копия лабиринта. Схема местного метро, догадался я. К схеме шариковой ручкой был пририсован Г-образный ход, и написано «15 ноября». Вчерашнее число, между прочим.
Я сложил карту и план, пригодятся, и пошел по избам.
Точнее, это были «финские дома», одноликие, как детские песочные пасхи. Зато сараюшки и погреба всяк лепил по своему нраву. Впрочем, получалось тоже схоже: криво, шатко, горбато.
Филипп оказался прав, отсутствие учителя не волновало никого. Я не был уверен, что меня вообще понимали: приоткрыв дверь, с тревогой слушали через порог, а потом с облегчением дверь захлопывали. К сокровищам я и не успевал подобраться.
Да и что за сокровища? Слова, смешные при свете дня.
Когда последние пятнышки снега истаяли, я прекратил попытки основать партию спасателей. Пустой номер. Разве водки дармовой наобещать? Не поверят, докторский оклад известен.
Мотоцикл трещал громко, истерично. Я обрадовался – вернулся учитель, и с меня спросу нет. Рано радовался – это был другой мотоцикл. С коляской. Почта приехала.
Сегодня почтальонша не стучала – ломилась в дверь конторы.
Я окликнул ее. Она метнулась ко мне, как рязанская княгиня, но я был ближе и мягче земли.
– Гонится! Гонится! – только и смогла выговорить она.
Пока я вел ее к медпункту, цепкие пальцы почтальонши промяли мое плечо до кости. Синяки жди.
Стены, занавески на окнах и валериановые капли успокоили почтальоншу. Она села на табурет.
– Кто гонится? – наконец спросил я.
– Оно… Волк… Чудище. Я ехала, вижу, у развилки стоит над кем-то… терзает… я газу прибавила, а оно за мной… стелется… Еле оторвалась.
– Спокойно, спокойно, – уговаривал я ее и себя. Глупый поросенок в соломенном домике. Почтальонша не волк, почтальоншу можно пустить. Выгнать потом трудно.
Я развел спирт водой и, как есть, теплым и противным, дал почтальонше. Та в три глотка выпила наркомовскую дозу, занюхала косточкой.
Несколько минут мы сидели молча.
– Я обратно не поеду, – твердо и трезво объявила после раздумья почтальонша. – Пусть за мной приезжают.
– Кто?
– Хоть кто. На машине. Охранник есть на почте, с ружьем, пусть и приезжает.
– Чудесно. Письмо ему напишем или телеграмму отобьем?
– Чего? – Лицо расслабилось, вышло из фокуса. Не какой-нибудь спирт, а медицинский. Ректификат.
– Того, уважаемая. Телефона-то в деревне нету. Как покрали провода во второй раз, так и нету. – Я говорил от имени всех обиженных селян. – Приезжают городские, режут провода и загоняют скупщикам краденого. А у совхоза денег на новые нет. Вас когда хватятся?
– Меня? Ах да. У меня два отгула, не скоро.
– Давайте я вас отвезу.
– Отвезете? Вы? – Она подозрительно вглядывалась в мое лицо. Скоро начнет насчет глаз, ушей и зубов справляться.
– Сядем и газанем. Я топор прихвачу.
– Ну, нет. Мне детей поднимать.
– Тогда одолжите мотоцикл, и я сам съезжу в район. На почту, в милицию.
– Мой мотоцикл?
– Да. Я ведь в некотором роде зампредседателя. Почти местная власть. – Чистая правда. Зампред отделения союза переселенцев.
Она поколебалась, но доверие докторскому халату пересилило. Или ей было наплевать.
– Берите. – Она протянула ключ. – Но как же… Он ведь на дороге?
– Обойдется.
Я надел куртку потеплее, захватил кошелек и топор. Несколько вечеров я точил его, и теперь брось на лезвие пушинку – промахнешься. Тонкое. А пальцы дрожат.
У конторы я без надежды толкнулся в дверь. Не вернулся учитель.
«Урал», поджидая хозяйку, жался к забору. Чувствует, железяка. Вокруг никого, не дергают фартук, не жмут на сигнал.
Черное железо под солнцем было теплым, почти живым.
Давненько не брал я в руки мотоциклов. Медленно, на первой передаче, прокатил по пустой улице, но за околицей осмелел и дважды не вписался в не самые крутые повороты. Подавил озимые. Чуть-чуть. Но скорости не унял, чувствуя себя Серой Шейкой с внезапно окрепшим крылом. У развилки притормозил. Где мой юг?
Направо – райцентр, власть, человек с ружьем. Налево – путь на Самохатку, к лабиринтам метро, где, может быть, провалился в хитрую яму учитель и ждет помощи.
Я привстал, огляделся. Вдалеке, по пути в район, мелькало что-то в придорожной лесополосе. Необлетевший куст или еще что-нибудь. Разогнаться как следует, и ура.
Зато по другой дороге, совсем уж далеко, стоял зеленый фургончик.
Геодезисты.
Я неловко отжал сцепление, мотоцикл дернулся и заглох.
Не отводя глаз от мельтешения в посадке, я дрыгал ногой, запуская двигатель. Закрытый массаж пламенного сердца. Ожило, порадовало. Старательно, как перед комиссией, я поехал к фургону. Зеркало на руле тряслось, и вместе с ним трясся мир позади. Некогда оглядываться.
Перед самым фургоном путь перегородила та же распоротая железнодорожная колея. Насыпь, не высокая нигде, здесь оказалась вообще вровень с землей, но я заглушил двигатель. Ножками дойду. Пешочком.
Фургон оказался тихим, кабина водителя – пустой. Я постучал в стену:
– Кто-нибудь!
И стук, и голос казались жалкими, слабыми.
Я обошел жилище на колесах, понюхал выхлопную трубу.
Сутки не грелась. Или нет. Откуда мне знать.
Я порыскал вокруг, пока не наткнулся на отхожее место.
Вот в этом я специалист, дерьматолог. Пудр-клозет. Самому свежему дерьму не меньше суток.
Конечно, это ни о чем не говорит. Работа у людей подвижная, вольны оправляться где хотят. Но…
Я вернулся к фургону, такому прочному, солидному.
Наф-Нафа дома не оказалось.
Мотоцикл меня признал, завелся сразу, и я потрясся назад.
Разумеется, можно и в таинственное подземелье спуститься, и в район сгонять, но я боялся. Теперь у меня было оправдание перед самим собой: исчезну я – исчезнет еще несколько человек. Один уж точно. Филипп.
Юлиан бежал, прижимая груз к груди, будто ребенка. Чертово семя, какой тяжелый.
Пули начали спеваться, но он успел, добежал до лесной полосы, вломился в кустарник, упал – обрывисто, нырко, и откатился в сторону, ищи не ищи – одно.
Ползком он вернулся к краю полосы, выглянул. Темные фигурки копошились вокруг машины, ветер доносил яростные «хальт» и «хенде хох». Десант? Ищут? Груз? Короткая очередь. Добили кого-то. Лейтенанта, Ивана рязанского? Лёнчика с Иваном уральским достал пулемет, когда они сбрасывали второй ящик. Очередью посекло и груз – когда лейтенант, сорвав никчемные пломбы, открыл ящик, то увидел расколотый сосуд белого металла, из которого сыпался порошок, пахнущий аптекой и грозой.
Уцелевший груз лейтенант дал ему, Юлиану. Любой ценой вернуть в часть. Любой. Где ж ее взять, любую?
Десантники перестроились в цепь и пошли в сторону лесной полосы, по-прежнему выкрикивая «хенде хох». Неужто он, Юлиан, им так нужен? Груз, только груз. Завез шоферюга, сволочь, и лейтенанта ранил.
Тщательно, как на зачетных стрельбах, он выстрелил. Три из трех. Цепь залегла, но ответного огня можно не страшиться, автомат не винтовка, близорук.
Юлиан за деревьями пробежал метров сорок, опять вынырнул и выстрелил уже наугад, лишь бы обозначить себя. Таясь, вернулся назад, подхватил груз и бегом двинул в другую сторону.
Авось обманул.
Слабость заставила перейти на шаг. Быстро прокис. Тяжело.
Он крепче прижал к себе груз. Загнался до тошноты. Если из полосы выйти, идти легче, но нельзя. Заметят.
Он едва не проскочил горелый хутор. Бывал здесь раньше.
Пример обострения классовой борьбы. Давно, лет десять назад, пришли раскулачивать куркуля, а тот – отстреливаться, затем подпалил дом и сгорел вместе с семьей. С тех пор и пустует хутор.
Бурьян вокруг – в рост. Скроет. Из последних сил он побежал к хутору, надеясь, что его не видят. Во дворе нырнул в погреб. Пол в ямах, перекопали, ища золото куркуля. У них в части и присказка сложилась «золото поискать», о зряшной работе. Он бросил груз в одну из ям и начал забрасывать землей. Вот и пригодилась лопатка. Работал в полутьме, чуть не на ощупь, оно и хорошо, без света не разглядеть, что землю тревожили. По-хорошему надо бы ямы заровнять, дел на час хозяину, но не хозяин он, и нет у него часа. Нужно уводить тех и пробиваться в часть. Налегке может получиться.
Я проехал деревню насквозь, сто двадцать метров улицы. Никто не ликовал, никто не улюлюкал, не швырял тухлых яиц и дохлых кошек. Никому просто не было дела ни до моей трусости, ни до моего геройства. Разве что Филиппу. Он смотрел на меня жадно, но при родителях спросить не решался. Яркие пятнышки на лице обещали ветрянку.