Хрястать – есть. Хрять – бежать.
Президент отложил «Словарь воровского языка», коротко рассмеялся, представляя, как где-нибудь на нарах пахан зубрит «лизинг», «бартер», «фьючерс». Ни к чему это все.
По коридору протопал Комод. Скучно бедолаге, остальные в разгоне, на инкассации. Сегодня нужно решать, что со зверинцем, брать или прикупить еще один магазин. Думать быстрее, пока не расползлась информация, отбирать всегда труднее. Шпана шпаной и остается, всю жизнь урывать, на той же инкассации. А это – Эпизод. Накопление капитала. Не вычитать след, а множить, жизнь не спринт от скока до нар, а марафон.
Зазвенел далекий звонок. Президент глянул на экран монитора. У двери топтался Мирон, инкассатор. Ну, что принес кукушонок в клювике отцу-президенту, чем откормит?
Комод заводил инкассатора в кабинет, а на дисплее уже мерцали данные по зооцирку, дебет-кредит, нетто-брутто.
– Итак? – Президент достал сигару – толстую, короткую, золоченой гильотинкой отсек кончик, ритуал, имидж, и только затем посмотрел на Мирона. – Итак?
– Отказались. – Глазенки инкассатора бегали, что у мальца, проигравшего в пристенок хлебные деньги.
– Отказались? – Обрезанная сигара вернулась в ящик.
– Нет, говорят, и все тут.
– Нет? – Президент прищурился. Другой имидж (про себя он произносил «имиж». Общественная работа с первого курса, столько времени отняла – от учебы, книг, смешно вспомнить, наукой хотел заниматься. «Американская поэзия девятнадцатого века», гуманитарий драный. А общественная работа многое дала, теперь как пригодилось!). – Нет?
– Это он сказал, он, – зачастил Мирон, – директор, с китайской фамилией который.
– Моим парням «нет» не говорят, Мироша. Так уж получилось, что не говорят. Поработали парни, заслужили уважение. А тебе вдруг отказали. Нехорошо. Или ты уже не мой парень?
– Я, как вы велели, объявил, вырос налог, а он ни в какую.
– Плохо объявил, значит. Неубедительно. Подрываешь репутацию фирмы. Не ты ее создавал, не тебе ее и рушить, Мироша.
– Я… Я его…
– Уж постарайся, милый.
– Он не в себе был, директор. На колесах или ширнул чего. Бешеный.
– Плохо, Мироша. Выходит, забоялся мужика. Ладно, найдем работу по силам. У них девчонка работает, верно?
– Верно.
– Скучно ей. Поедешь… Ну, с Серым, усадишь в машину, покатаешь, развлечешь. Незабываемое впечатление создашь, понял? А потом отпустишь.
– Когда? Когда выполнять?
– Сейчас. – И Комоду: – Скажи Серому, чтобы поставил свежий номер на машину. Обязан работать один Мирон. Серый – по желанию. Не калечить. Всем, кто вернется, – не расходиться. Деньги примешь сам, потом отчитаешься.
Президент прошелся по кабинету. Уборщицу нужно нанимать или наряды давать. Иначе запаршивеем, в тараканник превратимся, в сортир.
Он носком туфли откинул окурок под шкаф.
Итак: Ли отказался платить налог. Собственно, этого и добивались, но не так же быстро, ждали, два-три скачка потерпит, пока не поймет – беспредел. Следовательно, либо он, Ли, считает себя крутым, что пустяк, обломаем, либо, хуже, левобережная контора пытается прибрать зооцирк себе. Драчка, кровь – дело не прибыльное, опять же на отмазку средства, а капитал тратить жалко. С другой стороны, если перебить конкурента серьезно, в перспективе все быстро окупится. Посчитаем, скалькулируем, спланируем. Капитализм, как и социализм, – это учет. Учет и контроль.
Зоотехник на цыпочках шел вдоль барьера, а рога следили за ним, словно зенитная установка. Враг не пройдет, и все тут.
– Опомнись, не декабрь нынче, июнь, – принялся увещевать бородатого козла зоотехник. Дважды пробовал войти в вольер, а этот старый дурак оба раза пытался проткнуть его своими дурацкими рогами. – Дождешься, вспорю брюхо, узнаем, чего стоят твои хваленые безоары, на сколько потянут. Восточная медицина сейчас в моде, берегись. – Но козел лишь презрительно потряхивал бородой. Нет, не гон у него преждевременный, просто извелась скотина, психует. Бромом его, бромчиком. Попьет брому и расчумеет, день канту – год жизни, истинно говорю вам.
Тяжелое утро. То барс в истерике, то гепард, рысь вон выкобенивается, жрать не хочет, красный волк ошалел, а теперь и козел закозлился. В отпуск пора, в отпуск. И зверью, оно ведь тоже – работает, не зря хряпу переводит.
Вон, в пятьдесят третьем лев подох, три представления в день давал, на кого свалили? На него, Семена Семеновича Долгих. Преступная халатность, не уберег народное имущество, до амнистии два месяца СИЗО, плюс язва желудка, мерси боку. Язва-то зажила. А ни в цирк больше не брали, ни в зоопарк приличный, пришлось со зверинцами мотаться. Будет. Своей волей объявляется с обеда санитарный день. Полудень.
– Семен Семенович! – Билетерша окликнула негромко, а он вздрогнул. Нервы. Впрямь в отпуск нужно. – С вас на подарок Валентине Семеновне, у нее именины сегодня.
– А юбилей зооцирка?
– Не сомневайтесь, совместим два праздника, сумеем.
– Сколько ей, директорше? – Пальцы неохотно доставали деньги из кожаного кошелька. Не рассчитан кошелек на нынешние деньги.
– Тридцать.
– Тридцать?
– С хвостиком.
– Сорочьим?
– Павлиньим, Семен Семенович. Разве у женщины возраст главное? – И билетерша поспешила за новой жертвой. Правильно делает, зооцирк пускает корни, врастает, а она местная, возьмут на постоянную службу за примерное поведение.
Он вернул кошелек в глубокий брючный карман. Не спасло, что глубокий, неделя без пива впереди. Зато можно за счет профсоюза нахрюкаться, сегодня двадцать лет зооцирку. Ежели в одном месте убыток, в другом непременно прибыль образуется. Мудра природа.
Абзацы распадались на строчки, те – на слова, каждое вроде понятно, а вместе, одно за одним – нет. За ночь оглупела. Но слабость, робость, сомнения – исчезли со сном, напротив, бодрость переполняла тело, волосы утром искрили под зубьями гребня как никогда, каждая мышца просила движения, воли.
– На консультацию, Ленок, не опоздаешь? – Отец заглянул в дверь. – И кстати, кошку не видела?
Консультацию? Зачем? А, пройтись, развеяться.
– Поешь, я чай вскипятил, бутерброды приготовил.
Бутерброды? Чай? Лена подошла к столу крохотной кухоньки. Густо намазанный джем свисал с ломтей белого хлеба.
– Не хочется, – тошнота подступила и ушла.
– Волнуешься. Для экзаменов силы нужны, а в чем сила? В еде! – Лавлинский еще что-то говорил, но Лена, закинув сумку на плечо, вышла.
– Кошку, кошку не видела? – переспросил вдогонку Лавлинский, но, не дождавшись ответа, склонился над коробом. Куда подевалась? Одного котенка утащила, четверых оставила.
Земля – несла. Пружиня под ногами, она толкала вперед, вверх, – к чему автобус, трамвай, обманная, фальшивая скорость железа.
Она перескочила через канаву, сокращая путь, перескочила легко, комья глины, растрескавшиеся под солнцем, и не коснулись подошв битых кроссовок.
– Девушка, вам в город? Подвезу!
«Москвич», пыльный, невзрачный, а стекла зеркальные, как у лимузина. Дешевка, ублюдочный шик. Она шла дальше, раздумывая, не снять ли обувь.
– Садись, садись, ты молодая, времени не ценишь. – Водитель притормозил рядом. Тесная вонючая конура на колесах. Задняя дверца распахнулась, сильные пальцы сжали ее руку.
– Дураки. – Она резко оттолкнулась, прыгнула в салон машины, которая тут же тронулась, набирая ход.
Стекла, непрозрачные снаружи, и изнутри были не ахти. Мирон вертел головой, ерзая по сиденью, припадая то к левому, то к правому окошку.
– Не дергайся, мимо не проскочит. – Серый, водила, обернулся, ухмыляясь. – Станет трудно – кликни, завсегда готов корешу пособить.
Веселый, приблатненным прикидывается. Не нюхал параши, не кукарекал. До поры.
– Готовься, идет. – Серый вернулся к баранке.
Давай, Мирон, не подведи. Невезучих не любят, хватит утреннего облома, а в чем его вина?
Мирон взмок. Зря про утро вспомнил, руки-ноги и то обвисли. Он закусил губу, ярясь. Посчитаемся за утрешнее, сполна отплатим, и, распахнув дверцу, ухватил девчонку за руку и затащил внутрь. Легко, слишком легко.
Мирон опрокинулся на спину, девчонка навалилась на него, тяжелая, нога неудобно уперлась в сиденье, машину трясло на выбоинах, непруха, так ее, он попытался перевернуться, но дикая боль в шее заставила вскрикнуть, кусается, зараза, он ударил кулаком в бок, другой, третий раз, но зубы разомкнулись лишь затем, чтобы ухватить новый кусок, ухватить и рвать, он бил ее жестоко, спасая жизнь, но лопнуло что-то, и прямо на спинку сиденья ударила струя, алая, тугая, брызги, отлетая от дерматина, падали на лицо, на секунду он увидел глаза, желтые, с вертикальными щелями зрачков, как утром у директора, из последних сил он поджал ноги, уперся в живот девушке и вытолкнул ее наружу, хорошо, дверцу захлопнуть не успел как следует, ладонью он пытался зажать рану, зажать крепко-крепко, пусть трудно дышать, ничего, перетерпит, зато ни капли крови больше не утечет, но почему все меркнет, неужели кровь поднялась до окон?
Она лизнула ссадину, успокаивая боль. Волосы, тонкие пушковые волосы на руке полегли, сникли. Ушли. Лена огляделась. Платье порвано, в крови. Правда, цвет такой, что издали не разобрать. Но придется возвращаться. Возвращаться… Она нахмурилась. Слово не нравилось, отдавало нуждой, несвободой. С каждым шагом сила иссякала, покидала ее, проступала боль, ныли ушибы.
Незамеченная, она вернулась в вагончик, сняла платье, запихала поглубже в бельевой короб.
Ничего, это преходяще, последнее отступление. Она станет сильной, быстрой, взрывной – навсегда. Чуть-чуть подождать надо.
Совсем чуть-чуть.
– Ты мужчина! Мужчина! – Валентина Семеновна размахивала конвертом плотной коричневой бумаги. Чего больше в голосе – утверждения, обвинения? – и сама не знала.