– Маскарад, – скомандовал Комод. Владлен сзади передал альпинистские шапочки-шлемы (мелькнуло – неплохо бы на недельку в Домбай отрядом за счет фирмы. После акции стоит предложить), на руки – резиновые перчатки, кольчужные, антиспидовские. Береженый сам себя бережет.
Не дожидаясь приказа, Владлен достал из-под сиденья сверток. Три «калаша», старые, семь шестьдесят два, но со складными прикладами, история, почти как четыре двенадцать.
– Штыки примкнуть!
Они постояли у машины, вслушиваясь, вбирая в себя звуки летней ночи. В далеких панельных многоэтажках светящиеся окна складывались в странную аббревиатуру «КЗВ», буквы, правда, не чертежные, со щербинами и лишними завитушками.
– Тронули.
Здесь, в темноте, они не таились. Кого? Калитка заперта, хозяева оборонились.
Выбрав место, куда не падал прожекторный луч, они приготовились.
– Три, четыре! – И они во дворе. Заверещала поодаль птица, рыкнул зверь. Зооцирк.
Из вагончика побольше – шум, прямо из раскрытых окон. Короткими перебежками подтянулись к вагончику, сначала Андрюха, потом Владлен, он – замыкающий. Из окна – кабинетный баритон: «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя…», и, подхваченная пьяными, со слезинкой, голосами, песня поплыла дальше.
Комод проверил, правильно ли расположились ребята: им пахать, нацепил дымчатые очки, с ночи в самый раз, и, с автоматом у живота, толкнул дверь.
– Разборка! Всех не тронем, только жадных! – гаркнул он, перекричав и песню, и верещавшую в углу видеодвойку. «Французский связной», определилось зачем-то.
Рожи красные, размякшие. На столе салаты, застывшее жаркое, колбаса и водка, местная сивка-бурка.
– Всех не тронем, – повторил он. – По справедливости. Заработал – получи.
Не зря им читали курс психологии. Человеку нужен самый крохотный повод остаться пассивным, с краю, в стороне. Кого угодно, лишь бы не меня.
– Ты, который в очках, – Комод показал на зоотехника, – развлеки публику, включи погромче звук. – А ты… – Он наставил автомат на директора. – На выход. Поговорить надо.
Нехорошая тишина, недобрая. Комод быстро огляделся. Спокойно, все путем, просто перебрали люди, не доходит.
Осоловелость, пьяная багровость сползали с лиц, сдутые холодным воздухом, ворвавшимся в дверь, но под ними проступали не растерянность, не страх.
– Поберегись! – Комод хотел обойтись без стрельбы. Выводить по одному, а там уж ребята штыками в конвейер. Дело привычное.
Упал опрокинутый стул, но зоотехник бежал не к телевизору, а на него, Комода. Или к двери? Пропустить? Но тут же резко прыгнул директор, вылетев высоко над столом, выбросив руки вперед, и палец дернулся сам, останавливая прыжок.
Стрелять так стрелять. Зоотехник следом покатился по полу, а ребята ударили сзади, сообразили, гибко мыслят. Три ствола, тридцать пуль в секунду, что против сделаешь. Потом перешли на короткие очереди, пули ложились кучно, экономно, ни одна не задела видеодвойку на возвышении, где по экрану мелькали кадры сумасшедшей погони, и правильно, что уцелела, видеодвойка таперича наша. Все теперь наше. Аккуратно, аккуратно. Двадцать секунд.
Прощаясь, он прошел над разметанными телами, жалуя контрольным выстрелом в голову. А, механик, стукачок. Тебе парочку, хорошему человеку не жалко.
Едкий дым, смешанный с морской свежестью крови. Запах победы. Славно.
Минута ровно.
– Все назад.
Остался кто-то вне застолья – его счастье.
Он очнулся за миг до нового приступа рвоты. Несвежая водочка, как шутил отец. Борис не стал включать лампочку. Рано поутру придется прибраться. Или сейчас? Что лежать в блевотине. Стрельба, автоматическая, очередями, особенно громкая во тьме, подкосила, словно стреляли по нему. Не выпил таблетки – вот и галлюцинации.
Борис попробовал испытанный способ – заткнул уши. Звук стал глуше, слабее.
Непонятно. Неужели наяву?
Подождав немного, он поднялся. Опять тихо. Надо бы посмотреть. Явиться на посмешище – пьяненький заблеванный дурачок, которому мерещатся потусторонние голоса.
Он ощупал рубаху, брюки. Удачно вырвало, чисто, на пол, не на себя.
Пороховой дух растекался из кают-компании по двору. Густой, почти видимый. Поначалу пришло облегчение: не почудилось, стреляли в самом деле.
Стреляли? Он перебежал двор, прыгнул в вагон, наперед зная, чувствуя, что нет там живых, но склонялся к каждому телу, к каждому лицу, против воли заглядывая в стекленеющие глаза.
………….ничего, даже царских долгов…………………….
У машины остановились, споро отомкнули оказавшиеся не у дела штыки, сложили приклады, обернули тряпками – и под сиденье, в тайник. Шапочки с перчатками – в другой.
Комод уселся рядом с Андрюшей:
– Трогай!
У забора шевельнулось что-то, темное на темном. Кто-то из незваных на пир. Пусть живет, не гоняться же за одним. Достаточно поработали на сегодня.
Пыль пробилась в кабину. Не пыль предгорий, та иная. Суше, злей. Эта – жирная, мазкая.
Андрюша включил ближний свет. Луна-то за облаками, темно. Ночь. Время летнее, московское. Время расчетное.
Андрюша насвистывал любимую «Темную ночь», а Владлен жадно курил «Беломор». Где он достает папиросины эти?
– К прапору, капитан?
– Точно.
Немного беспокоило, что прапорщик жил близко от зооцирка, километрах в полутора, с той стороны многоэтажек, где уцелевшие кварталы частных домов держали круговую оборону против промышленного строительства.
И, выехав на асфальт, ехали не спеша. За полста шагов от штабеля кирпича уазик остановился. Строится прапор, доходы позволяют.
– Ждите, – сказал ребятам и со свертком, переданным Владленом, пошел. Челнок челноком, шмотки несет или посуду. Переулок пустой и безлюдный в этот час. В центре города еще гульба, а тут пара фонарей мигали, не решаясь разгореться в полную силу, – и все.
У ворот Комод присмотрелся, выискивая звонок. Три коротких, длинный, короткий. Встречай, любезная, солдата.
От дома до ворот путь не близкий. Метров пять. Нет, дом в городе – для клоуна. Простор нужен, участок в соток сорок, чтобы пчелы мед носили…
– Кто?
– Свои, свои…
Тот узнал, приоткрыл ход к воротам.
– Нормально?
– Пришел – значит нормально.
Со свертком Комод переступил порог.
– Идем в дом, я один. – Прапорщик начал рассказывать, как отправил к теще жену с сыном, а теща внука балует, а у того аллергия, диатез на шоколад…
Комод осмотрелся. Теснотища. Чихнешь – соседу утираться придется. И наоборот.
– Сюда, – провел на кухню прапорщик. На окнах занавески, но прапор задернул и шторы, легкие, но непрозрачные. Город.
– Проверяй. – Комод опустил сверток на пол.
Он бежал по черной, залитой битумом дороге, идущей сквозь серое ничто в никуда, ноги липли к мягкому, податливому покрытию, и бег слышался как беспрестанное ненасытное чавканье. Не оглядываясь, он знал, что по обеим сторонам вырастает решетка, превращая дорогу в тоннель на арену, и вот-вот по тоннелю пустят хищников, уже слышен их раздраженный нетерпеливый рык. Чем дальше, тем мягче становился асфальт, и вот он не в силах оторвать ноги от клейкой тягучей массы. Ребра решетки ушли вперед, частые, один к одному прутья, почти сплошная стена, и просвет впереди исчезал, как закатное солнце. Рык приближался, чьи-то лапы шлепали по дороге, и тут он увидел в щелях решетки лицо, незнакомое, неразличимое из-за узости щелей, но с умными, любопытными глазами.
– Остановите, остановите их! И выпустите меня! – закричал он.
– Кого? – ответил голос.
– Меня, меня! – Он выдирал ногу из прилипшей намертво кроссовки.
– Здесь никого нет, – удивился голос, лицо отпрянуло, удалилось, а за спиной накатывало тяжелое смрадное дыхание, но оно уже не было чужим, и страх оставил его.
Пока прапорщик осматривал автоматы, сверяя номера, лязгая затворами, Комод сидел на табуретке, рассматривая рисунок кафеля. Неплохо, фасонисто. Кухонька удалась. Стильная мебелишка, мойка большая, один холодильник старый – ЗИЛ с ручкой-закорючкой. Зато на нем стоял керамический кувшин с двумя распустившимися тюльпанами. Японский букет.
Холодильник дрогнул, включаясь, и лепесток беззвучно упал на стеленную клеенку.
– Потом почищу. – Прапорщик вынес железо. Ход из дома прямо в гараж, удобно, хотя от нужды, от тесноты это у прапора.
Хозяин вернулся, долго мыл руки розовым округлым куском самого импортного мыла, струйка из крана тоненькая, с вязальную спицу.
– Огороды поливают, разбор большой, – поймав взгляд Комода, объяснил прапорщик.
Если это огороды, то цветы в горшках – сад. Нет, у него одних яблонь будет две дюжины, ранет, мельба, белый налив, антоновка, впрочем, он посоветуется с садоводами. Дюжину груш, вишня, черешня – белая и красная, малина, крыжовник. Это – сад. И огород – ни грамма химии, в землю – навоз, скворечники развешает. И оранжерейку. Лимоны, персики. Для себя.
– Стопарек за удачу. – Прапор достал из холодильника бутыль «Кубанской», и еще пара лепестков опала. К утру все облетит.
Пить не хотелось, но зачем обижать полезного человека?
– За удачу, – согласился Комод, посидел для приличия у вспотевшей бутыли. – Извини, пора.
– Да-да. – Прапор закивал. – Не забывай.
– Не забуду.
– Нет, я хочу сказать, ты так заходи, без дела. Посидим, повспоминаем.
Не первая у него рюмка, раз зазывает. Прапор гремел засовами уже по ту сторону ворот. Молодец, устроился. Водка умягчила Комода, и прапор показался хорошим, близким. Нужный мужик. У него в части резервисты сборы проходят, студенты, интеллигенты, одним словом, партизаны. Для них достают со складов старое оружие из больших деревянных ящиков, месяц студентики железо на себе потаскают, сдадут зачет по стрельбе, двенадцать патронов на три мишени, ближняя в рост, пулеметное гнездо, дальняя в рост, вычистят, обмажут густым консервантом, обернут промасленным пергаментом, уложат в ящики, завернут шурупы и еще на двадцать лет в дальний угол поставят, до следующий переконсервации, поди сыщи сегодняшние стволы.